nah, fuck it
АПД: Парни, я хз, что это
Название: И когда ты закрываешь глаза
Фэндом: EXO-K|M
Пейринг: Кай/Сехун; Сехун/Кай
Жанр: ангст, повседневность, hurt/comfort
Рейтинг: R
Статус: в процессе
Размер: планируется миди, написано 30 страниц
Посвящение: Вёрджил Ференце
Спасибо Керну, Ланцу, Ируме, Брикману, Уилсону, Дэнни Райту, Айзеку Шепарду и Ремарку, который просто Эрих Мария.
И когда ты закрываешь глаза {1-3}
И когда ты закрываешь глаза {4}
Часть 4
-Скажи, Кай, - руки уже ничего не могут сдержать, и Сехун опускает их, запрокидывая голову назад. - Скажи, ты ведь знаешь, что самое безопасное место в автомобиле — позади водителя?
Чонин не кивает даже — просто прикрывает глаза, но Сехун замечает и этот жест.
-Так вот — на этом месте тогда находился я.
***
Сехун стремительно взбегает вверх по лестнице, ведущей в аудиторию — от начала лекции прошло уже около двух минут, а страх провинциала, приехавшего из Тэчхона в столицу на учебу, все никак не дает трезво осознать, что сто двадцать секунд — не то опоздание, за которое следует немедленная экзекуция. Единственное, что этот страх позволяет понять — это то, что опоздание на танцевальную практику куда опаснее, чем на лекции о теории и истории танца.
С этих ста двадцати секунд все и начинается — день идет вкривь и вкось, во всех ручках одновременно заканчиваются чернила, тетрадь падает на мокрый пол, не успевший высохнуть после уборки, и половина лекции услужливо смазывается от влаги; однокурсники же — гордые столичные птицы — не те люди, которые будут оказывать скорую, да и не очень даже скорую помощь. И вообще обращать свое царское внимание на провинциального пацана, молчаливого и скрытого под пушистой длинной челкой. Пусть даже и обутого в прелестные черно-красно-белые Air Jordan 1 KO.
Сехун терпеливо дожидается практики и сбегает в зал первым — пока вся группа подтягивается, он успевает размяться и приняться за изучение программы, которую и без того знает почти полностью благодаря неплохому умению выжимать максимальные результаты из данного на практику времени. Преподаватель смотрит одобрительно и почти не поправляет отчасти резковатых движений — да, надо бы помягче, отмечает, но и без того смотрится стильно. И вроде и сто двадцать секунд опоздания забываются, и смазанная лекция, которая не далее как завтра понадобится для написания теста; и вроде — хорошо все, почти идеально, включая сложную волну бедрами, но — запоздалая, тупая и выворачивающая боль в лодыжке. Нужно закончить комбинацию — Сехун заканчивает, силой воли подавляя боль, завершающее движение приходится повторить несколько раз, чтобы избежать ошибок, и болевое ощущение пропадает.
И дает о себе знать только в холле — Сехун тяжело опускается на одну из многочисленных низких лавочек, легко касается пальцами выступающей косточки. Для пальцев травма оказывается нечувствительна, но на ногу Сехун наступить уже не в состоянии, а лодыжка начинает тяжелеть и опухать. Сехун тоскливо улыбается — понимает, что дойти до дома не сможет. Если, конечно, не хочет усугубить ситуацию.
Треклятые сто двадцать секунд и смазанная лекция по теории танцев.
Он не знает, сколько просиживает вот так, никем на замеченный, на неудобной скамейке, опустив голову и задумчиво рассматривая обувь пробегающих мимо студентов. Им до него нет ровно никакого дела, и это не кажется чем-то из ряда вон выходящим; мысли текут в направлении «неплохо бы уже сделать что-то», но истаивают, так и не успев добраться до эпицентра боли. Сехун насчитывает три пары интересных Nike, одну пару Wings 2.0 Flames от все того же Джереми Скотта и несколько заслуживающих внимания Asics, когда прямо перед его носом останавливаются обыкновенные белые конверсы с заправленными в высокую горловину узкими джинсами.
-Эй, ты в порядке?
У белых конверсов и узких джинсов — тонкая однотонная футболка, русые волосы и мягкий, но какой-то нереально стальной взгляд. Сехун заторможенно кивает, ещё не вполне осознавая реальность, а конверсы раздраженно встряхивают уложенной челкой.
-Не гони волну, - заявляют. Сехун все никак не может в собственном подсознании отделить от конверсов личность мужского пола. - Я же вижу, что ты тут уже битый час высиживаешь. Травма?
Сехун молча закатывает штанину и демонстрирует уже окончательно опухшую, явно выбитую лодыжку. Белые конверсы с секунду её разглядывают, а потом решительно снова трясут челкой, то ли выражая понимание, то ли просто пытаясь согнать волосы с глаз.
-Ну ясно все, - с непонятным удовлетворением в голосе. - Сиди тут и жди, я сейчас вернусь. Хотя, куда ты убежишь, пострел?
И, хмыкнув, парень испаряется куда-то вместе со своими конверсами — Сехун меланхолично думает, что нужно быть очень аккуратным, чтобы содержать такую обувь в кипельно-белом состоянии без единой пылинки. Не проходит и нескольких минут, как конверсы снова появляются в поле зрения — на этот раз в сопровождении совершенно обыкновенной обуви и белого халата с небольшим медицинским чемоданчиком.
Да, медпункт находится в другом корпусе, Сехун бы просто не сумел дойти.
В лодыжку что-то вкалывают, ощупывают, тыкают пальцами и замораживают; быстро и профессионально бинтуют эластичным бинтом, уверив, что ничего страшного в травме нет, и нужно только пару дней воздержаться от серьезных нагрузок. Конверсы врача благодарят, расписываются в какой-то специальной тетради и усаживаются рядом с Сехуном.
-У тебя есть два часа, - говорит парень, щурясь. - Два часа заморозки, чтобы добраться до дома, не воя от оттаявшей боли. Время пошло?
Сехун, помедлив, качает головой и смотрит куда-то в сторону. В нижней части ноги — тяжело, будто в шприце вместо ампулы какого-нибудь лидокаина была плавленая сталь.
-Понимаю, - кивает тот. - И как ты так?
-Практика. Комбинация...
Незнакомец кривит довольно пухлые губы — Сехун, скосив взгляд и присмотревшись, замечает, что половину его нижней губы прочерчивает бледный, едва заметный шрам.
-Что-нибудь из серии №3 или №4? Там вроде ногами интенсивно работают, - задумчиво рассуждает парень, а Сехун на пальцах показывает, мол, третья. - А, ну ясно. Я на ней тоже в свое время запоролся. И тоже вот так сидел, и ни одна сволочь не подошла.
Сехун удивленно вскидывает на него взгляд — тот, в свою очередь, осторожно трогает белый шнурок на своих кроссовках.
-И как ты выбрался?
-Дополз до медпункта, - пожимает незнакомец плечами. - Были, правда, осложнения потом. Сучьи нравы столичных университетов. Меня, кстати, Лухань зовут. Привет?
И смеется.
Минут через пятнадцать они выбираются на улицу — Лухань поддерживает за руку осторожно, и Сехун почти не чувствует неудобства. Устраиваются в университетском дворе около выхода, и Лухань кидает беглый взгляд на часы.
-Ты где живешь? - Спрашивает у Сехуна, и, получив ответ, недовольно качает головой. - Далеко. Ладно, сейчас ребята подойдут, по идее — может, чего и решим, как получше сделать. Ой, молчи, я бы может вообще не подошел, не знай я, как это все хреново бывает.
И улыбается так, что Сехун понимает — все равно подошел бы.
Они появляются совсем скоро: две совершенные противоположности, подогнанные друг под друга просто в идеальном соотношении. Первый — небольшого роста, изящный, улыбчивый и темноволосый; второй — высокий, светловолосый и со слегка искривленными в снисходительной полуулыбке губами. Удивительно красивый. И если первый постоянно заинтересованно осматривается по сторонам, будто видит окружающую реальность в первый раз, то второй больше смотрит или перед собой, или на собеседника, не особо раздавая внимание направо и налево. И периодически изучает темноволосого долгим, задумчивым взглядом.
-Салют, - темноволосый радостно машет рукой. - Вражеская пуля настигла как всегда сзади? Или это у нас дружеские сзади настигают?
И безошибочно указывает на перевязанную сехуновскую лодыжку, даже прикрытую опущенными вниз джинсами. Светловолосый удивленно приподнимает брови, глядя на Луханя, тот сердито толкает его в бок и ободряюще улыбается Сехуну.
-Чунмён, Крис, - представляет он по очереди друзей. - Будущий гениальный дизайнер и будущий великий фоторепортер и журналист...
«Будущий гениальный дизайнер» шутливо толкает в бок «будущего великого журналиста», Лухань усмехается, а потом они как-то быстро все решают — и такси до дома, и обезболивающее, и сломанный чайник на кухне, в котором просто нужно было что-то переключить, с чем Крис справляется за четырнадцать секунд, пока Чунмён засекает время.
А потом — китайский чай с мелиссой, найденный на верхней полке буфета, который Лухань заваривает вдумчиво и профессионально, негласно оправдывая свое китайское происхождение. Когда заканчивается действие обезболивающего, начинается действие мелиссы, а когда заканчивается и она, начинается действие ощущения и уверенности, что теперь — вот да, именно теперь — все будет хорошо.
Так начинается период самоубеждения, который люди привыкли называть счастьем.
Чунмён и Крис учатся на последний курсах разных, но находящихся недалеко друг от друга университетов, да и занятия у них заканчиваются раньше, поэтому они почти каждый день заявляются к Луханю и Сехуну — встретить, потрепаться и, если повезет, закопаться куда-нибудь пообедать или просто прошвырнуться по городу. По вечерам часто собираются у кого-нибудь, где свободно: у Криса квартира своя, доставшаяся от бабушки, у Луханя и Сехуна — съемные, а Чунмён живет с родителями, но чаще — с Крисом. Места в трехкомнатной более чем достаточно, но Сехун замечает тщательно скрываемую тоску в глазах и жалкую улыбку Луханя, когда Чунмён по-хозяйски открывает им дверь, поправляя на оголенном бледном плече постоянно спадающую, слишком большую для него футболку Криса. И поначалу не придает этому никакого значения.
За шесть месяцев Сехун успевает стать для троицы друзей своим «четвертым», the last but not the least, вечным младшим среди старших, которые, впрочем, со временем перестают относиться к нему, как к ребенку. Разве что Чунмён изредка, хихикая, притаскивает Сехуну яркие леденцы на палочках, которые тот ненавидит, и, пожимая плечами, грызет их сам, не особо обижаясь на замечания Луханя, мол, «кто тут у нас бэйбик».
Сехун чувствует, что впервые за долгое время, когда он приехал в Сеул из Тэчхона, все наконец начинает становиться на свои места — и учеба, и подработка в музыкальном магазине, позволяющая залипать на недешевые модели мейнлайна от Mizuno, и люди, благодаря которым он не остается один практически ни единого вечера в неделю. Лухань хитро подмигивает, прекрасно понимая, что ощущает Сехун — пусть он, Лу, приехал не из Тэчхона, а из Пекина, но проблемы поначалу испытывал ровно такие же.
Когда приходит первая зимняя сессия, Лухань подолгу остается с Сехуном в свободных танцевальных залах после окончания практики, ставя номер для первого зачета. На робкие возражения Сехуна Лухань только машет руками, заявляя, что к своим зачетам всегда готовится ровно за ночь до, и бегает по небольшой студии, выбирая стул поудобнее. Сехун решает, что Лухань сейчас просто усядется посреди зала и заставит его танцевать, но тот ставит стул перед Сехуном.
-Начинай, парень. Сделай секс.
И Сехун делает. Лухань смотрит совсем чуть насмешливо, но одобрительно, изредка поправляя направление движений легкими касаниями ладоней до послушного тела. А потом, не опуская рук с бедер Сехуна, долго смотрит в зеркало ничего не выражающим взглядом — и, очнувшись, улыбается.
-Ты прекрасен.
И Сехун понимает, что что-то изменилось.
Чунмён сдает сессию, кажется, тяжелее всех — обкладывается разными схемами, выкройками и тканями, просиживая над ними дни и ночи напролет. Крис, подолгу стоя за его спиной и ненавязчивыми движениями разминая его затекшие плечи, предлагает отправить заказ в ателье, но Чунмён злится, огрызается и в конце концов скрывается в комнате, от души шарахнув дверью и надолго затихнув. Крис, впрочем, не обижается, терпеливо выжидая; не обижается и Лухань, и Сехун думает, что это, наверное, и есть дружба — понять, даже если тебя молчаливо послали и отказались от твоей помощи.
Чунмён выходит под вечер — жутко уставший, но довольный, и, только появившись, засыпает на ходу, едва свалившись на диван. Крис хмыкает и оглядывается на улыбающегося Луханя.
-Эй, Лу, деньги на счету есть?
Лухань закатывает глаза, мол, большой мальчик, а все ходишь с нулем на телефоне. Он знает, что за этим, как правило, следует просьба либо позвонить кому-то, либо дать, чтобы сам позвонил; Крис просит перезвонить родителям Чунмёна и сказать, что тот останется здесь, и Лухань, которому семья Ким доверяет почему-то больше, чем Крису, долго общается с родителями на разные темы, под конец все же соизволив проинформировать о главном.
Когда время переваливает за полночь и кончается последнее печенье, Лухань тянет Сехуна к выходу — Крис идет вслед за ними и, наблюдая, как Сехун по-еврейски завязывает шнурки на своих Air Jordan 1 KO, говорит вдруг:
-Ребята, оставайтесь, а.
Лухань, не успевший ещё обуться, спокойно шлепает обратно в гостиную и падает на Чунмёна, блаженно улыбаясь, Крис фыркает на него — как тебе не стыдно? - а Сехун думает, что да, наверное, это и есть то самое счастье.
Из школьного курса геометрии, которую Сехун не очень жалует, он, впрочем, помнит, что правильные многоугольники — это такие многоугольники, все углы которых равно друг другу, так же как и стороны. Сехун представляет себе Луханя, Криса и Чунмёна правильным треугольником, а если вписать его, Сехуна, в эту фигуру — правильным четырехугольником. Квадратом, где все выверенно, гармонично и не поддается никакому сомнению. И сомнений в этой гармонии, напоминающей инь-ян, действительно нет — до поры до времени, пока Сехун не узнает всего до самой изнанки и не видит в первый раз злые слезы на глазах Луханя.
В это воскресное, кажется, дверь квартиры Криса им вновь открывает Чунмён — то ли полуодетый, то ли полураздетый, натягивающий футболку и совсем ещё сонный. Бурчит что-то приветливо-утреннее, кивает в сторону кухни и скрывается в ванной — Сехун успевает заметить приоткрытую дверь спальни, разобранную постель и зарывшегося в подушку Криса. Лухань каменеет.
Чунмён успевает сварить им вкусный кофе, прежде чем в панике глянуть на часы и, по дороге заскочив в спальню Криса, вихрем умчаться куда-то, схватив папку с чертежами. Крис появляется минут через пять — не до конца проснувшийся и рассеянно треплющий и без того растрепанные после сна волосы. Лухань, отвернувшись, горько усмехается в ответ на крисовский непонимающий взгляд, а Сехун выскальзывает из-за стола, чувствуя, что сейчас здесь есть место только для двоих.
Когда он возвращается, Луханя уже нет — и только Крис, задумчиво крутящий в пальцах маленькую кофейную чашку, смотрит на Сехуна отсутствующим взглядом и предлагает сходить в лунапарк.
На некоторое время Лухань словно выпадает из их общей привычной реальности — по-прежнему ходит в университет, по-прежнему посещает все лекции и много танцует, каждый раз задерживаясь после практики больше чем на полтора или два часа. К Сехуну не подходит — равно как и Сехун не делает первого шага, зная, что нужно просто немного подождать. И действительно немного — через три дня Лухань отлавливает его после практики в пустом зале, схватив за обе руки, смотрит в глаза ищущим, сосредоточенным, но до безумия потерянным взглядом.
-Обними меня.
И Сехун обнимает. Чувствует, как Лухань прячется — просто прячется в нем от всего, что их окружает, зарывается глубже и дальше, чтобы не видеть ни капли света, потому что от света глазам резко и больно; прячется, отчаянно надеясь, что так будет лучше, легче, проще и хотя бы отчасти теплее. И Сехуну вдруг становится ужасно больно — больно за него, Луханя, ставшего уже давно близким и родным.
Самым, пожалуй, близким и родным — ещё с момента появления перед глазами белых конверсов с высокой горловиной и заправленными в ней узкими джинсами.
Сехун не может собраться с мыслями и нормально хотя бы самому себе объяснить, зачем он приходит в этот день к Чунмёну, когда тот, развалившись на полу, рисует что-то в альбоме, сверяясь с многочисленными журналами. Сехун просто садится рядом и задает прямой вопрос — статистика подсказывает, что дети задают в день около четырехсот вопросов, и Сехун решает сегодня побыть ребенком.
Чунмён перестает рисовать и переворачивается на спину, задумчиво и внимательно рассматривая Сехуна взглядом темных, слишком, пожалуй, проницательных глаз; рассеянно трогает выступающий кадык, проводит пальцами по шее, массирует бледные ключицы, на которых тут же остаются розоватые следы от прикосновений. На какой-то момент Сехун Криса понимает.
Чунмён же, словно удостоверившись в чем-то, кивает самому себе и говорит:
-Не люблю долгих словесных прелюдий, так что сразу отвечу на главный вопрос — нет, Сехун, я с Крисом не сплю и делать этого в здравом уме не собираюсь.
Сехун чувствует, как его накрывает огромная, теплая волна облегчения, смывающая все сомнения и накопившуюся пыль; чувствует её настолько, что ему начинает казаться — глупости все это, и не было никаких слез, боли и «обними меня», чтобы спрятаться от всего мира. Первое слепое облегчение — самое яркое, но непродолжительное — угасает, сменяясь обилием новых логичных вопросов, и Сехун хмурится. Чунмён щурит один глаз и с интересом дергает бровью.
-Наверное, ты хочешь спросить, почему я, в таком случае, часто кантуюсь у Криса?
Сехуну становится неуютно — Чунмён читает его, как раскрытую книгу. Ничего не остается, как повести плечом — утвердительно.
-Ну, во-первых, - начинает Чунмён, хмыкнув. - С ним хорошо, удобно, надежно, он умеет делать потрясающий массаж и знает, какие карандаши мне нужны для набрасывания эскизов.
И замолкает, вдоволь наслаждаясь недоумением Сехуна — Чунмён не похож на человека, способного рассуждать настолько меркантильно.
-Ну а во-вторых, - продолжает Чунмён, понимающе улыбнувшись. - Крис мой друг, который просто помогает мне сбежать от семейных проблем. Ведь я, да видит бог, уже большой, взрослый мальчик, а все ещё... Ладно, оставь. Я ему слишком сильно благодарен, чтобы даже вспоминать о том, от чего я бегу.
Сехун молчит, рассматривая сложенные на коленях руки. Чунмён переворачивается на живот и вытягивается на полу, укладывая подбородок на кисти рук.
-Знаешь, Сехун, в чем разница между мной и Крисом с Луханем?
Отрицательное покачивание головой. Чунмён опускает вниз уголки губ.
-Разница между нами в том, что я вижу и понимаю все - в отличие от них. Правда, здесь, скорее всего, ещё играет тот закон, что человек склонен не замечать того, что касается его непосредственно. Если сравнить нас с треугольником — он будет равнобедренный, с острыми углами у основания и тупым углом сверху. Так вот острые углы — эти двое, а я угол тупой, широкий, мне все лучше видно. Сверху...
Чунмён горько улыбается.
-Лухань к Крису очень привязан — до глупой, совершенно слепой любви. А Крис... Что Крис? Он слабо это осознает и хочет, чтобы с ним спал я. Да только вот для меня нет ничего поганее, чем положение трахающихся друзей. Трахающиеся друзья — взаимоисключающие понятия...
- … Поэтому я, Сехун, никогда не стану этого делать. И этих двоих идиотов я очень люблю — и буду только рад, если однажды они будут вместе. Мне ничего не нужно.
Чунмён садится, пожимает плечами и смотрит на Сехуна так, что тот понимает — все то, что сейчас было сказано — правда. Чунмён протягивает ему руку и, ободряюще сплетая пальцы, тепло улыбается.
-Все будет хорошо, Сехун-а. Только дай немного времени.
Сехун обещает себе молчать об этом разговоре и действительно молчит, но Лухань словно чувствует что-то — невесомое, эфемерное и метафизическое, эхо сказанных не для него слов. Чувствует и — возвращается. Так же просто и незаметно, как и ушел — хлопает Чунмёна по плечу, треплет сехуновскую челку и отчасти виновато улыбается Крису, когда тот хитро, но осуждающе на него смотрит.
И все возвращается на круги своя.
Каждый вечер там, где свободно, по выходным — лунапарки и разноцветная сладкая вата, которую Чунмён жует целыми пакетами, а потом ходит и нудит, что негде помыть липкие руки. Крис сердится и предлагает облизать, но огребает пинок под коленку, и Чунмён с удовольствием облизывает пальцы сам, не особо заботясь о том, как это выглядит со стороны. Каждый день учебных семестров — часа в три после полудня около танцевального, а потом на берег Хангана или по магазинам, в который лучше всего себя чувствует Чунмён, всякий раз с азартом кидающийся в океаны вешалок на предмет критики безвкусных шмоток.
Каждый праздник — на ночь у Криса, где Чунмён за хозяйку, и Сехун ловит иногда задумчивый взгляд Луханя — совсем не такой, как прежде. Сехун поначалу не может понять, что изменилось, и только затем, разложив все на составляющие, понимает — в этом взгляде нет тоски.
Эхо сказанных не ему слов.
Стоя в немыслимой позе на коврике для твистера и с шумом падая на тут же возмущенного завопившего Чунмёна, Сехун окончательно решает для себя, что это все и есть счастье. И ничего другого не нужно.
Сехун раньше читал в книгах о том, как счастье, кажущееся таким устойчивым и реальным, рушится в один миг, но воспринимал все это как розовую романтическую мишуру, созданную для усиления эффекта бездарного произведения. Сехун не знал, что и в жизни так бывает.
Не проходит и двух недель, как Крис на день рождения получает от родителей новую Honda Accord — белую, пологую, со стильной формой «глаз» и узкой решеткой радиатора. Не проходит и двух недель, как все рушится за считанные часы.
За рулем — Крис, рядом, на переднем сидении — Лухань, привыкший всегда сидеть рядом с водителем. Чунмён не особо борется на место — его устраивает и заднее. Сехун оказывается сразу за водительским креслом.
Все рушится за считанные часы — пригородный спид-вэй, обгон по встречной полосе, потеря контроля над управлением. Основной удар приходится на правую часть автомобиля — переднее пассажирское сидение.
Лухань погибает на месте, Крис — за три минуты до прибытия скорой помощи. Чунмён — без сознания.
И только Сехун — окровавленное лицо, руки, слипшиеся от крови волосы, рассеченный висок и бровь. Его забирают в ту же машину, что и Чунмёна — Сехун в полном сознании, но не издает не звука, пустыми глазами глядя перед собой.
Весь следующий день он проводит в палате Чунмёна, глядя на кривую пульсирующую кардиограмму. Чунмён умирает вечером, не приходя в сознание.
Когда линия становится прямой, Сехун встает и уходит.
Уходит не глядя и не оборачиваясь.
И когда ты закрываешь глаза {5}
Часть 5
Кай молчит. Взгляд Сехуна, потяжелевший и потемневший, направлен в никуда.
Говорить он начинает нескоро.
-Через несколько дней, - голос глухой, бесцветный и тоже, кажется, направлен в призрачное «ничто». - Началось все это. Я засыпал и перестал просыпаться.
Сехун говорит с большими паузами, медленно и явно неосознанно.
-Ты не представляешь, Кай, как это больно — проваливаться, спать, спать безумно долго и хотеть проснуться, знать, что нужно просыпаться, но быть неспособным это сделать. И совсем ничего не снилось, а в один момент просто выталкивало, и я открывал глаза — жив...
Губы Сехуна искривляются в болезненной, рваной улыбке, больше похожей на оскал.
-Я не хотел никуда идти, мне некуда было идти и не к кому. И только тогда, когда я понял, что однажды могу не проснуться — я пошел в эту проклятую больницу. Потому что нужно было жить и идти дальше, даже если дорога стерлась совсем.
Кай впервые позволяет себе вскинуть на Сехуна взгляд — жесткий, оценивающий и в большей части — вопросительный. Вернулась слепая злость от непонимания — неправильного вычисления суммы симптомов, которые в идеале должны были дать верный ответ.
-И что? - Кай ловит себя на мысли, что все это звучит слишком резко; Сехун, впрочем, не обращает на резкость никакого внимания — так и продолжает смотреть вроде и на Чонина, но сквозь него. - Какой был поставлен диагноз?
Сехун поднимается, плавными, отточенными движениями расправляет джинсы на бедрах и, уже отвернувшись, чтобы уйти обратно в комнату, через плечо бросает на Чонина равнодушный взгляд:
-Я не спрашивал. Мне было неинтересно.
Кай злится, слепо и — он прекрасно это понимает — абсолютно глупо; поднимает все свои лекции, начиная с первого курса, но не находит ничего даже похожего на то, что описывает Сехун. Для определения правильного диагноза нужно несколько симптомов — Чонин путается, смешивает все подряд в надежде получить что-нибудь, хоть мало-мальски похожее на описание болезни, но не может найти ничего более или менее правдоподобного.
Горько улыбается — он не может вспомнить из курса обучения ни единого слова о состоянии, когда человек, засыпая, не может проснуться. И пытается уговорить себя, что спортивные врачи в своей практике вряд ли сталкиваются с такими случаями.
Бессильная злость уступает место растерянности, когда Чонин всматривается в лицо спящего Сехуна и незаметно засекает время, обещая себе не давать ему спать больше восемнадцати часов в сутки; растерянность сменяется легким туманом от звука тихих полустонов самоудовлетворения и возбуждением, когда Сехун, не говоря ни слова, прижимается пахом к его бедру, проводя кончиком языка тонкую влажную линию от плеча до уха.
Кай чувствует, что теряется — теряется бессмысленно и глупо, в самом себе, давно, казалось бы, изученном вдоль и поперек. И все затмевается единственно истинным циклом эмоций: злость-растерянность-возбуждение.
Просто и элементарно — злость, растерянность, возбуждение.
Сехун покорно отдает Чонину ключи от своей съемной квартиры, когда тот прямым текстом его об этом не просит даже, а информирует; позволяет заплатить задолженность и привезти некоторые вещи, а потом долго рассматривает три пары собственных конверсов от Chuck Taylor All-Stars — фиолетовые, белые и розово-вишневые, как цвет любимой жевательной резинки. Белые конверсы. Он осторожно касается кончиками пальцев небольших прохладных металлических колечек и забывается тяжелым, долгим сном, неспокойным и выдавливающим из сведенного судорогой горла хриплые стоны.
Кай теряется, наматывая круги вокруг единственного дерева и совершенно путая ориентиры сторон света, и на каждом занятии в университете вздрагивает, едва услышав слово «сон».
-Молодой человек, - говорит старый профессор, приспустив очки на кончик носа. - У вас светлая голова, но вы могли бы заставить себя получше работать с источниками информации по интересующему вас вопросу.
-Я боюсь, что однажды закрою глаза и не сумею проснуться. Я не хочу быть один, мне нельзя быть одному.
И Каю становится почему-то до горечи больно.
Чонину несложно выбрать время, чтобы сбежать из университета — нужно только дождаться дня, когда последней парой идет физкультура, на которую он в свое время дальновидно сумел выбить себе освобождение в связи с тяжелой травмой. Махнув ручкой вытянувшимся лицам одногруппников, Кай выскальзывает из спортивного зала и, оказавшись на улице, с секунду раздумывает, в какую сторону лучше направиться, чтобы путь вышел короче.
Сехун спит уже десять часов. Остается восемь — у Кая есть ровно восемь часов, чтобы добраться до проклятой больницы, найти в регистратуре карту Сехуна, полностью прочитать её и составить диагноз. Четыреста восемьдесят минут максимально допустимого времени.
В больнице Чонин оказывается только через полтора часа, решив, что непривычной дорогой будет короче, и спутав по невнимательности транспортные ветки метро.
Помещение обдает его отвратительной, но привычной волной специфического запаха разнообразных лекарств, смешанных между собой в самых безумных пропорциях, и встречает не очень хорошо вымытыми серыми полами, о которые совершенно не хочется портить обувь. И, конечно, неизменной старушкой в окошке регистратуры. Каю становится тошно.
После непродолжительного экскурса по первому этажу больницы он прекрасно осознает, что «официально» ловить здесь попросту нечего — карты пациентов в некоторой степени являются врачебной тайной и осмотру посторонними личностями не подлежат. Кай уныло думает, что да, пожалуй, есть вариант закатить истерику и заявить, что бездари вы все, и Гиппократа на вас не хватает, и хоть полы бы помыли, дайте уже карту, это моя, я вышел замуж и поменял имя... Или там фамилию меняют? Кай зло пинает металлический контейнер для использованных бахил.
Только через полчаса ему удается отыскать одну из медсестер, с которыми он познакомился во время прохождения практики — она, имеющая доступ к базе пациентов, в теории может помочь достать нужную вещь. Кай выкладывает свою просьбу прямо и не заискивая — времени все меньше, и он порядочно сомневается, что успеет хотя бы разобрать прелестный врачебный почерк — не то что собрать воедино и проанализировать все прочитанное. Девчонка, едва ли старше самого Чонина, сопротивляется и отказывается, мол, не положено — Кай раздраженно обещает сначала «миллион спасиб», потом шоколадку, потом поход в кино и, когда получает манерный отказ по всем статьям, явно рассчитанный на нечто большее. Чем просто кино, готовится рявкнуть нечто вроде «ну давай я тебя прямо здесь трахну, а то времени, знаешь ли, нет».
Чувствует, что просто сдают нервы.
Они сходятся на какой-то мелочевке типа брендовых каевских наушников, и минут через пятнадцать мутного ожидания Чонин получает серую больничную карту и «у тебя есть десять минут, чтобы вернуть её обратно».
Десять минут — это мало.
Кай быстро находит любимый тупиковый поворот в конце коридора — туда, как правило, никого не заносит, кроме неуемных детей, и там стоит уже никому не нужный высокий столик, на который Кай забирается с ногами, устраиваясь поудобнее, как делал практически всю минувшую практику, ныкаясь вместе с половой тряпкой. От шершавых листов ощутимо пахнет резиновыми перчатками, каким-то знакомым лекарственным раствором и чем-то ещё — еле ощутимым, тонким и приторно сладким. Безнадежностью.
На оборотной стороне, в самом уголке, мелким бисерным почерком приписано: «О Сехун. История жизни после смерти». Кай закрывает глаза.
Сухая карта, шурша почти новыми лисами страниц, рассказывает о том, что Сехун был на приеме у врачей минимум пятнадцать раз, если все зафиксировано верно. Поначалу — каждую неделю, затем — по нескольку раз, и под самый конец — каждый день. Чонин, припомнив, узнает даты своего собственного пребывания в этой больнице на практике.
Все пятнадцать раз — психологи и психиатры.
«... нарушение сонного цикла … состояние глубокой апатии, посттравматический шок … спутанность сознания, сноподобное состояние, жалобы на дезориентацию в пространстве, нарушение функций речевого аппарата».
Кай до боли нажимает языком на нижнюю губу. Все, что здесь написано, ему давно известно — даже, пожалуй, больше этого. Он быстро смотрит на часы и чутко прислушивается к тому, что происходит вне тупикового поворота — слышны голоса фельдшериц, уборщицы и, кажется, врача-педиатра. Чонин одним уверенным движением перелистывает остальные описания, добираясь до окончательного вывода.
« … лечение: антидепрессанты».
Первый, впоследствии тщательно зачеркнутый диагноз — БАР (биполярное аффективное расстройство). Кай вычитывает оттиск этой уничтоженной фразы на соседнем листе и ощущает, как губы изгибаются в нервной улыбке — совершенно наиглупейший вывод из всего, что было описано ранее. Смешно.
Второй, так и оставшийся окончательным — БДР (большое депрессивное расстройство). «Все намного проще, не так ли?» - с досадой думает Кай, улавливая собственную мысль, что и сам, пожалуй, в порыве лени вписал бы этот универсальный диагноз, не вдаваясь в подробности. И зло сжимает пальцы на листах, чувствуя, как шершавая бумага легко лопается и трескается под давлением, распространяя сладкий медицинский запах.
Мутит. Только тогда, когда посторонние голоса опасно становятся все ближе, Кай заставляет себя очнуться и сделать несколько фотографий записей — на свою память он особо не надеется, зная, что из-за потерянного хладнокровия донесет до дома из всего, что было прочитано, только никому ненужную собственную формулировку «блядополярного тризлоебучеаффективного ублюдорасстройства».
Карту он успевает вернуть в последний момент — вместе с сине-черными брендовыми наушниками, которые почему-то совсем не жаль.
Когда Кай возвращается в квартиру, Сехун все ещё спит — на самом краю кровати, свернувшись в компактный клубок и обхватив согнутые колени руками. Даже при случайном взгляде видно, насколько они худые — хоть и сильные, потому что занятия любым спортом не оставляют тело нетронутым. Чонин опускается перед ним на колени, осторожно убирая с глаз пушистую челку — волосы шелковистые и очень мягкие, как бывает после покраски.
Сехун никак не реагирует. Прошло семнадцать часов.
Кай устало сваливается на стул и, протянув руку, открывает ноут-бук — отвратительной железке со старым процессором и не менее молодой версией домашней «Windows Vista» нужно минут пять, чтобы загрузиться до конца, и минуты три, чтобы отыскать доступ к вай-фай. Чонин успевает сходить на кухню за бутылкой сока, расхотеть его, заварить чай и, уткнувшись носом в кружку, пересчитать ярлыки на рабочем столе.
Теперь — все проще. Вай-фай, google-поиск, - хотя Кай не очень доверяет интернет-источникам - лист бумаги и ручка. И — мутные фотографии записей больничной карты Сехуна на телефоне.
Открыв в браузере строку поиска, Кай делает глоток горячей жидкости и держит её на языке до полного остывания, закрывая глаза и пытаясь сосредоточиться — на листе медленно начинает появляться столбец фраз, написанных темно-зеленой ручкой. «Нарушение сонного цикла», «глубокая апатия», «дезориентация в пространстве», «когнитивные нарушения»...
Кай останавливается и, локтем вытолкнув телефон на валяющуюся на полу подушку, задумчиво кусает губу, рассматривая первую строку. Поспешно делает ремарку:
«Передний гипоталамус».
Вовремя вспоминается, что именно там расположен центр регулирования цикла сна и бодрствования, и Чонин не отказывает себе в довольно очевидной логичности пояснения. Силой заставив себя забыть о том, что было написано в карте пациента, Кай мысленно по крупице собирает воспоминания собственные.
Столбец фраз вытягивается.
«Избирательная амнезия на события», «острая чувствительность к звукам» и — Кай облизывает высохшие губы, раздумывая, можно ли это считать симптомом - «неконтролируемая гиперсексуальность».
Кай окидывает взглядом записи и чувствует, как в левой бедренной косточке снова остро колет предчувствием — общая картина кажется смутно знакомой, пусть и туманной, неуверенной и тут же разваливающейся на составляющие. Он сжимает пальцами виски и, не отрывая взгляда от неровных темно-зеленых строк неразборчивого почерка, мучительно пытается вспомнить, где он мог встретить общее описание, сильно похожее на это — в голову упорно не идет ничего, связанного с лекциями в медицинском университете. Личная заинтересованность отметается как факт — Чонин никогда не испытывал интереса к психиатрической области медицины.
Чай давно остывает, и Кай допивает его двумя большими глотками; откинувшись на стуле, водит пальцами по составленному списку, словно пытаясь через чувствительные подушечки вызвать в себе воспоминание. Чонин уверен — оно, это воспоминание, есть, и нужно лишь подтянуть его за край, чтобы выудить полностью.
Он снова возвращается к Сехуну и долго всматривается в его закрытые глаза ищущим, умоляющим взглядом; гладит мягкие волосы, обводит кончиками пальцев скулы и темные тени под нижними веками, касается холодных губ и закрывает глаза — болезненное ощущение в бедре становится лишь сильнее.
Что с тобой? Расскажи мне, помоги...
Чонин встает и, упав на стул, решительно подтягивает к себе ноут-бук, в последний раз, освежая в памяти, пробегается взглядом по составленному списку и начинает вводить, одну за другой, фразы в поисковую строку. Первая, вторая — покалывание в бедре ещё чувствительнее; третья, четвертая — от диафрагмы поднимается мучительная волна просыпающихся воспоминаний; пятая, шестая — боль и жжение становятся невыносимыми, и Кай судорожно выдыхает.
Когда он вводит последнюю фразу, он уже точно знает, что увидит в результате поиска.
Первый курс, открытый урок в главном корпусе, доклад на тему «Самые редкие неврологические заболевания».
«Найти», — щелчок. - «По вашему запросу найдено n подходящих документов».
Краткий словарь медицинских терминов, жжение в бедре, щелчок.
«Клейне-Левина, синдром».
В тот момент, когда Кай закрывает вкладку в браузере, Сехуну снится первый сон.
Поначалу ему кажется, будто это и не сон вовсе, а он сумел проснуться — проснуться в неизвестном, но полностью реальном месте. Материя вокруг — ровно такая же, как и всегда, и только, наверное, воздух немного слаще, чем обычно. Но когда он оглядывается по сторонам, слабая надежда, что все в порядке, рушится, как карточный домик от дуновения золы из камина.
Сехун стоит на улице, у которой нет ни начала, ни конца — только отрывок дорожного полотна, выстланного мощеными камнями, который с обеих сторон уходит в туманное никуда. Перед Сехуном — одно-единственное здание, в связке с другими, также уходящими в жемчужную влажную дымку. И дверь с вывеской «Войди и увидишь».
У Сехуна мелькает мысль, что в его жизни существовал всего один человек, способный так оригинально назвать магазин, судя по витринам, канцелярских принадлежностей.
Когда Сехун толкает дверь, она отзывается тонким звуком потревоженной «мелодии ветра» - песня успокаивается только через долгие десять-одиннадцать секунд, за которые он успевает окинуть взглядом округлое, уютное помещение, в беспорядке заваленное всем, что хоть каким-либо образом можно отнести к категории канцелярских товаров.
Ближе к середине, в скоплении мягкого золотистого цвета — мольберт с громоздящимися на нем бесчисленными листами графических набросков, на которых изображены разнообразные платья, кринолины, смокинги и шляпы. Около мольберта, спиной к Сехуну — замершая стройная фигура в рубашке с закатанными рукавами и с остро заточенным карандашом в руке, со стороны критически рассматривающая рисунки. Колет где-то ближе к когда-то рассеченному виску.
Фигура, громко фыркнув, размашистым движением зачеркивает последний эскиз шляпки-котелка и, развернувшись, совершенно не удивленно и приветливо машет Сехуну рукой.
И до боли привычно улыбается глазами Чунмёна.
И когда ты закрываешь глаза {6}
Часть 6
«Войди и увидишь». В своем репертуаре.
Чунмён выглядит просто до фантастики реалистичным — улыбка, движения, жесты, четкость черт лица и даже выражение не потерявших проницательности глаз. И пусть одет немного не так, как предпочитал раньше — Сехун сильно сомневается, что все это обыкновенный сон. Чунмён, кажется, прекрасно понимает его замешательство, и взмахивает рукой, указывая на единственную свободную от вещей горизонтальную поверхность — высокий стул за элегантной конторкой.
-Я сплю? - спрашивает Сехун просто, взбираясь на стул и устраиваясь на жестком сидении поудобнее. Он не испытывает ничего особенного, встречая сейчас Чунмёна — только ровные, теплые ощущения, будто не было никакой смерти, никакой прямой линии кардиограммы и долгой вынужденной разлуки без срока годности. Чунмён зорко оглядывает Сехуна и еле заметно приподнимает уголки губ в улыбке.
-Смею утверждать, что да, - отвечает спокойно. - Насколько я успел понять, в качестве гостей сюда могут попасть только две категории людей — те, кто спит, и те, кто сошел с ума. Но чаще — эдакое смешение двух правил.
Сехун улыбается вопреки всему свободно — в первый раз за много месяцев действительно свободно и без усилий, пусть даже и слышит сейчас косвенное подтверждение собственной ненормальности. Чунмён смеется и карандашом рисует на свободном листе высокий табурет — а потом подцепляет его пальцами и ставит на пол, где тот принимает нормальные размеры. Чунмён удовлетворенно кивает и устраивается напротив Сехуна — тот ничему не удивляется.
Говорят, во снах и не такое бывает.
-Скучаешь? - спрашивает Чунмён и тут же отвечает на своей вопрос. - Хотя, что уж — не скучал бы, не пришел. Только вот думается мне, что подсознательно ты надеялся увидеть здесь вовсе не меня.
Сехун смущается — кажется, и смерть не смогла отобрать навыка чтения людей, как открытых книг. Чунмён делает из ладоней подзорную трубу и сквозь неё рассматривает Сехуна.
-Спасибо, у меня все хорошо, - говорит он будничным тоном. - А ты как живешь?
Сехун ощущает, как бледная розовая краска заливает скулы теплом — ну надо же, этот парень нисколько не изменился. Только, пожалуй, взгляд стал ещё глубже, и сладостей в радиусе десяти метров меньше. Во всяком случае, Сехун замечает только россыпь леденцов поверх упаковки с бумагой формата А3.
-Можно я не буду отвечать на этот вопрос?
-Да как хочешь, - легко соглашается Чунмён. - Я вижу, у тебя своих навалом, а? Но сразу скажу — нет, парень, я не знаю, где эти двое дураков. А они — что-то мне подсказывает — даже не знают, кто они и кто мы все...
Сехуну на миг становится горько — он предпочел бы не слышать этого, но Чунмён, как всегда, мало заботится о том, что желают или не желают слышать от него окружающие. Только тень на секунду падает на его лицо, когда он говорит об этом, а потом вновь — беспечность и улыбка, как за много лет до и за много лет после.
-Что это за место? - спрашивает Сехун, оглядываясь на завалы канцелярской продукции, стопки изрисованных листов и пейзажи за окнами, картины которых постоянно меняются, стоит только отвести взгляд.
Чунмён пожимает плечами.
-Это, Сехун, «ничто и никуда». Самый опасный вид снов, который не гарантирует полного пробуждения... В общем-то потому, что это и не сон вовсе, а такая же вполне реальная материя, как и та, в которой сейчас находится твое спящее тело. Загробный мир, говоря грубым языком, хотя это определение меньше всего подходит. А реальная материя, как ты понимаешь, не привыкла просто так отпускать тех, кто имел несчастье — счастье? - в неё вляпаться.
Сехун слушает внимательно, склонив голову набок.
-В это «ничто и никуда», - продолжает Чунмён обыденным тоном, будто объяснял это уже сотни раз. - Люди могут попасть только тремя способами — заснуть сном, из которого сложно выйти, сойти с ума или умереть. При этом у каждого свое «ничто и никуда», и чем больше человек держится на свои земные блага, эмоции, ощущения — тем больше его «ничто» будет напоминать реальную жизнь. И тем мучительнее и больнее будет пребывание в этом личном аду.
Чунмён кривится, как от зубной боли.
-Единственный, пожалуй, плюс — это место дает время подумать. И понять все, что ты должен о нем понять. Здесь бывают сотни, тысячи людей — погибших, умерших, сумасшедших и нормальных, принявших чуть большую дозу снотворного, чем нужно. И все они в сумме помогли мне понять феномен «ничто и никуда» - здесь человек забывает то единственное, за что он держался в жизни. И ищет то, о чем он забыл навсегда, и не имеет возможности найти, потому что память — единственно истинное, что связывает...
И вновь горькая улыбка.
-И это — самая страшная боль из всех существующих. Смотри — я не держался ни за что. Я помню и тебя, и Криса, и Луханя, и учебу, и белую «Хонду Аккорд». Такие дела. И не ищу ничего, поэтому — счастливый.
Виснет молчание — теплое, немного пыльное, как воздух, окружающий многочисленные бумажные листы, ненавязчивое, но с тягучим привкусом тоски.
-Тебе здесь нравится? - спрашивает Сехун тихо, а Чунмён слегка вздрагивает. - Действительно нравится? Ты счастлив? Счастлив, что тебе ничего не нужно?
Улыбка Чунмёна — слабая и жалкая. Он медленно качает головой.
-Я хотел бы повернуть время вспять и тоже схватиться за что-нибудь, чтобы держаться — пусть и забвение, и вечные поиски, и боль, но это лучше, чем пустота, поверь. Сехун-а, мне просто не хватило времени. Все случилось слишком быстро — нам всем просто не хватило времени.
Чунмён соскальзывает с высокого табурета и придирчиво отряхивает темные брюки, на которых уже успели скопиться пылинки, трет кончиком стирательной резинки сиденье стула, которое тут же начинает послушно исчезать, пока не растворяется в пространстве совсем. Чунмён кидает резинку на ближайший стол и берет оставленный карандаш, разворачиваясь к мольберту с эскизами.
Пустым взглядом смотрит на бумаги, не двигаясь и не глядя на Сехуна.
-А самое обидное — я бы смог попытаться их всех найти, - говорит он еле слышно. - Но никто не гарантирует, что они сумели сохранить границы своего «я» в этих местах. И никто не гарантирует, что их личное «ничто и никуда» - не котел с кипящим маслом и не прокрустово ложе.
Сехун, хмурясь непонимающе, ломает темные брови.
-А они? Они — могут тебя найти?
-Нет, - следует незамедлительная реакция. - Те, кто хоть за что-либо держался, могут искать только объект своего забвения. Но и его они найти не в состоянии.
Чунмён, кажется, вовсе забывает, что Сехун находится рядом — только медленно, размеренно и неторопливо набрасывает обновленный эскиз шляпки-котелка, добавляя новые детали и внося дополнительные краски то мелками, то карандашами, то пастелью. Сехун вдыхает сухие запахи и прикрывает глаза, наблюдая на сменяющимися от любого отвлечения внимания пейзажами за окном.
Сейчас — деревенское поле, через секунду — улицы средневекового города, через минуту — галдящая толпа людей, в которой взгляд успевает зацепиться за знакомое, родное лицо, которое тут же растворяется, уступая место стеллажам с бесчисленными моделями мейнлайна от Джереми Скотта. И так — до бесконечности.
-Недавно забегал ко мне один парень, - говорит вдруг Чунмён, будто вспомнив об этом только сейчас. - Веселый такой, живой — все болтал, разукрашивал фломастерами конфетные фантики и спрашивал — а ты свет здесь не видел? Ну, вот так вот, светлый свет? И руками показывал — шарик такой, вроде солнца или луны... Свет. Я спрашивал, как его зовут, а он только бормотал «свет, вот такой вот маленький свет, не видел, нет? Ёль, ёль, маленький свет». Веселый такой, рыжий, кудрявый.
Чунмён на секунду замолкает.
-Потом он ушел. А совсем скоро пришел ещё один — растерянный, со взглядом ищущим, какой у всех здесь встретить можно. Первая ассоциация — он на свет был похож, на лунный. И я понял, кого тот рыжий парень искал. И ведь ни догнать, ни помочь...
Сехуну становится нестерпимо холодно и тоскливо — будто это он сейчас ходит по вот таким реальным мирам и спрашивает у всякого путника: «Ты не видел вот такой вот свет? Маленький, красивый — вот такой?»
И показывает руками, потому что больше ничего не помнит...
Чунмён откладывает карандаш, закончив эскиз, и поворачивается к Сехуну, склоняя голову набок.
-С этой стороны я хочу сказать тебе — слушай, не держись ты ни за что. Зачем оно нужно? А с другой — слушай, парень, просыпайся и хватайся за первое, что увидишь. За первого, кого увидишь. Это — самое истинное. Чтобы потом не быть как я — не стоять на перекрестке миллионов дорог, где все безнадежно ищут что-то, а ты помнишь, понимаешь все и не можешь никому подсказать. Просыпайся, Сехун-а, время вставать.
Чунмён замолкает на секунду.
-Я рад был тебя видеть. Но — не стоит приходить сюда ещё раз. Всему свое время.
Сехун открывает глаза — резко, ясно, рывком. Совсем раннее, ещё не успевшее родиться и отделиться от пуповины утро; предрассветный, собачий час — час самоубийц. Сехун не двигается, глядя перед собой — на другой стороне кровати, на самом краю, отвернувшись и подложив под согнутый локоть голову, спит Кай, дыша размеренно и ровно.
Растрепанные темные волосы, закрывающие шею, смуглая гибкая спина с сильными, явно развитыми мышцами; едва заметный след от узкого пояса джинсов на выступающей бедренной косточке. Сехун одним движением перекатывается, оказываясь совсем близко к Чонину — обнимает руками и ногами, утыкаясь лицом в пахнущие отчего-то шоколадом волосы на затылке. И замирает, улавливая даже со спины обнадеживающее, спокойное биение сердца.
Кай ещё во сне возится, явно не понимая и не осознавая, что происходит — Сехун чувствует, как даже от самых незначительных движений живое тело Чонина наполняется теплом, передающимся на его, Сехуна, бледную и холодную кожу. Оно, это тепло, пробирает насквозь и обволакивает — давно забытое, ещё со времен «обними меня» ощущение, знакомое и до безумия нежное.
-Ещё немного, пожалуйста, - шепчет Сехун тихо, когда Кай окончательно просыпается и вопросительно слегка поворачивает голову. - Совсем немного. Держи меня, не отпускай.
Кожа у Сехуна — мягкая и прохладная, быстро впитывающая тепло и оставляющая на его месте только отчасти колкое ощущение пустоты, которая, впрочем, быстро заполняется новой «жизнью», генерируемой постоянно и бесконечно. Кай в предутренней полутьме ловит сехуновскую руку и касается губами внутренней стороны запястья — в том месте, где отдает ударами пульс.
Целует кожу тепло и согревающе.
-Все будет хорошо. Я держу.
Через несколько дней приступы нездорового долгого сна оставляют Сехуна — он вновь выходит на учебу в университет, часами пропадает в студиях и залах, наверстывая упущенное, и спит привычные семь-девять часов в сутки, часто не успевая сделать заданные теоретические задания. Кай его не будит с дурацкими напоминаниями, и только сам, если хоть что-то понимает в учебниках и онлайн-литературе, делает домашние задания за него, когда надоедает бесконечное спортивное тейпирование, правильное питание и первая помощь при несерьезных игровых травмах и повреждениях.
В университете Чонин долго просиживает в библиотеке, решив проверить сведения из интернета — не находит ничего нового и лишь больше уверяется, что максимум возможных действий — это жить дальше. Жить, не ждать ничего, поддерживать и... Держать?
Каю долго не дает покоя эта мысль.
Каждый день он встречает Сехуна после занятий, потому что лекции в медицинском заканчиваются раньше — они долго, прежде чем пойти домой, шатаются без дела по городу, и Сехун, не отошедший ещё от практики, танцует на ходу, серьезно рассуждая о теории правильного выполнения движений. Чонин улыбается и слушает его вполуха - визуализация как всегда выходит на первый план, и Сехун бросает объяснения, просто танцуя для Чонина все, о чем он просит.
Люди на улице Сехуна почему-то никогда не смущают.
В такие моменты Кай смотрит на него и понимает, что все больше и сильнее хочет обнять его, прижать к себе и не отпускать, никуда не отпускать ни на шаг — и даже вечером сжимает его руку, притягивая к себе, потому что Сехун боится спать один.
Боится нырнуть и больше никогда не вынырнуть.
Каждое утро Кай старается проснуться раньше, чтобы ненавязчиво коснуться губ Сехуна, собирая с них тепло — оно там бывает только по утрам, потому что Сехун любит засыпать, прижавшись губами к теплой коже на плече Чонина. Единственный момент за двадцать четыре часа, когда Кай позволяет себе иллюзию, что это собственное сехуновское тепло.
Не его, Кая. Сехуна.
Сехун любит посреди учебного дня присылать Каю бессмысленные смс-ки типа «Ололо, как там теория правильного питания?» или «Эй, Кай?», на что Чонин торопливо, чтобы профессор не заметил, набирает «Чего такое?» и получает в ответ «Бу, да ничего. Соскучился просто». И Кай улыбается непрошеной улыбкой экрану телефона, за что получает выговор и наказание за ненаписанную лекцию — мытье доски и смена мелков в аудитории после окончания учебного дня. И Сехун, понимая, из-за кого все это происходит, в таком случае терпеливо дожидается Кая и чуть виновато улыбается; Чонин же взмахивает рукой, тащит его в ближайшее место, где нет лишних глаз, и мягко, слово опасаясь за что-то, целует — привет, о чем ты, я тоже скучал, а мелки — дело последнее.
«Эй, Кай?»
«А? У меня вообще-то зачет по врачебному контролю»
«А у меня пробы на физ-ре, и что»
«Ты что-то хотел?»
«Да»
«Ну так?» - Кай набирает торопливо, часто не попадая по клавишам и с досадой думая, что в этом весь Сехун — нет чтобы сразу написать, что случилось.
«Купи мне попугайчика волнистого, зеленого»
Чонин осторожно переворачивает телефон экраном вниз и, закусив губу, смеется — тихо, опустив голову на лист с тестом и отложив в сторону мгновенно ставшую ненужной ручку. Из аудитории его, конечно, выгоняют, результат аннулируют и назначают день пересдачи; Кай, впрочем, нисколько не расстраивается, и, сидя на полу у двери аудитории, отбивает ответ:
«Z nt,z k.,k.»
Сехун практически на другом конце города улыбается счастливо, закрывая глаза.
«И я».
Кай не знает, сколько в случае Сехуна длится период между кризами — три, четыре, шесть месяцев; не знает и ловит себя на мысли, что знать не желает. А хочет только забыть, раствориться, учить маленькое зеленое существо называть их по именам и встречать возвращение домой чем-то вроде «Ayo waddup guys?».
Кай не желает ничего знать, но знания от желаний в этом случае зависят мало.
Цифра Сехуна — четыре месяца, и ему снова начинает сниться Сон.
Название: И когда ты закрываешь глаза
Фэндом: EXO-K|M
Пейринг: Кай/Сехун; Сехун/Кай
Жанр: ангст, повседневность, hurt/comfort
Рейтинг: R
Статус: в процессе
Размер: планируется миди, написано 30 страниц
Посвящение: Вёрджил Ференце
Спасибо Керну, Ланцу, Ируме, Брикману, Уилсону, Дэнни Райту, Айзеку Шепарду и Ремарку, который просто Эрих Мария.
И когда ты закрываешь глаза {1-3}
И когда ты закрываешь глаза {4}
Часть 4
-Скажи, Кай, - руки уже ничего не могут сдержать, и Сехун опускает их, запрокидывая голову назад. - Скажи, ты ведь знаешь, что самое безопасное место в автомобиле — позади водителя?
Чонин не кивает даже — просто прикрывает глаза, но Сехун замечает и этот жест.
-Так вот — на этом месте тогда находился я.
***
Сехун стремительно взбегает вверх по лестнице, ведущей в аудиторию — от начала лекции прошло уже около двух минут, а страх провинциала, приехавшего из Тэчхона в столицу на учебу, все никак не дает трезво осознать, что сто двадцать секунд — не то опоздание, за которое следует немедленная экзекуция. Единственное, что этот страх позволяет понять — это то, что опоздание на танцевальную практику куда опаснее, чем на лекции о теории и истории танца.
С этих ста двадцати секунд все и начинается — день идет вкривь и вкось, во всех ручках одновременно заканчиваются чернила, тетрадь падает на мокрый пол, не успевший высохнуть после уборки, и половина лекции услужливо смазывается от влаги; однокурсники же — гордые столичные птицы — не те люди, которые будут оказывать скорую, да и не очень даже скорую помощь. И вообще обращать свое царское внимание на провинциального пацана, молчаливого и скрытого под пушистой длинной челкой. Пусть даже и обутого в прелестные черно-красно-белые Air Jordan 1 KO.
Сехун терпеливо дожидается практики и сбегает в зал первым — пока вся группа подтягивается, он успевает размяться и приняться за изучение программы, которую и без того знает почти полностью благодаря неплохому умению выжимать максимальные результаты из данного на практику времени. Преподаватель смотрит одобрительно и почти не поправляет отчасти резковатых движений — да, надо бы помягче, отмечает, но и без того смотрится стильно. И вроде и сто двадцать секунд опоздания забываются, и смазанная лекция, которая не далее как завтра понадобится для написания теста; и вроде — хорошо все, почти идеально, включая сложную волну бедрами, но — запоздалая, тупая и выворачивающая боль в лодыжке. Нужно закончить комбинацию — Сехун заканчивает, силой воли подавляя боль, завершающее движение приходится повторить несколько раз, чтобы избежать ошибок, и болевое ощущение пропадает.
И дает о себе знать только в холле — Сехун тяжело опускается на одну из многочисленных низких лавочек, легко касается пальцами выступающей косточки. Для пальцев травма оказывается нечувствительна, но на ногу Сехун наступить уже не в состоянии, а лодыжка начинает тяжелеть и опухать. Сехун тоскливо улыбается — понимает, что дойти до дома не сможет. Если, конечно, не хочет усугубить ситуацию.
Треклятые сто двадцать секунд и смазанная лекция по теории танцев.
Он не знает, сколько просиживает вот так, никем на замеченный, на неудобной скамейке, опустив голову и задумчиво рассматривая обувь пробегающих мимо студентов. Им до него нет ровно никакого дела, и это не кажется чем-то из ряда вон выходящим; мысли текут в направлении «неплохо бы уже сделать что-то», но истаивают, так и не успев добраться до эпицентра боли. Сехун насчитывает три пары интересных Nike, одну пару Wings 2.0 Flames от все того же Джереми Скотта и несколько заслуживающих внимания Asics, когда прямо перед его носом останавливаются обыкновенные белые конверсы с заправленными в высокую горловину узкими джинсами.
-Эй, ты в порядке?
У белых конверсов и узких джинсов — тонкая однотонная футболка, русые волосы и мягкий, но какой-то нереально стальной взгляд. Сехун заторможенно кивает, ещё не вполне осознавая реальность, а конверсы раздраженно встряхивают уложенной челкой.
-Не гони волну, - заявляют. Сехун все никак не может в собственном подсознании отделить от конверсов личность мужского пола. - Я же вижу, что ты тут уже битый час высиживаешь. Травма?
Сехун молча закатывает штанину и демонстрирует уже окончательно опухшую, явно выбитую лодыжку. Белые конверсы с секунду её разглядывают, а потом решительно снова трясут челкой, то ли выражая понимание, то ли просто пытаясь согнать волосы с глаз.
-Ну ясно все, - с непонятным удовлетворением в голосе. - Сиди тут и жди, я сейчас вернусь. Хотя, куда ты убежишь, пострел?
И, хмыкнув, парень испаряется куда-то вместе со своими конверсами — Сехун меланхолично думает, что нужно быть очень аккуратным, чтобы содержать такую обувь в кипельно-белом состоянии без единой пылинки. Не проходит и нескольких минут, как конверсы снова появляются в поле зрения — на этот раз в сопровождении совершенно обыкновенной обуви и белого халата с небольшим медицинским чемоданчиком.
Да, медпункт находится в другом корпусе, Сехун бы просто не сумел дойти.
В лодыжку что-то вкалывают, ощупывают, тыкают пальцами и замораживают; быстро и профессионально бинтуют эластичным бинтом, уверив, что ничего страшного в травме нет, и нужно только пару дней воздержаться от серьезных нагрузок. Конверсы врача благодарят, расписываются в какой-то специальной тетради и усаживаются рядом с Сехуном.
-У тебя есть два часа, - говорит парень, щурясь. - Два часа заморозки, чтобы добраться до дома, не воя от оттаявшей боли. Время пошло?
Сехун, помедлив, качает головой и смотрит куда-то в сторону. В нижней части ноги — тяжело, будто в шприце вместо ампулы какого-нибудь лидокаина была плавленая сталь.
-Понимаю, - кивает тот. - И как ты так?
-Практика. Комбинация...
Незнакомец кривит довольно пухлые губы — Сехун, скосив взгляд и присмотревшись, замечает, что половину его нижней губы прочерчивает бледный, едва заметный шрам.
-Что-нибудь из серии №3 или №4? Там вроде ногами интенсивно работают, - задумчиво рассуждает парень, а Сехун на пальцах показывает, мол, третья. - А, ну ясно. Я на ней тоже в свое время запоролся. И тоже вот так сидел, и ни одна сволочь не подошла.
Сехун удивленно вскидывает на него взгляд — тот, в свою очередь, осторожно трогает белый шнурок на своих кроссовках.
-И как ты выбрался?
-Дополз до медпункта, - пожимает незнакомец плечами. - Были, правда, осложнения потом. Сучьи нравы столичных университетов. Меня, кстати, Лухань зовут. Привет?
И смеется.
Минут через пятнадцать они выбираются на улицу — Лухань поддерживает за руку осторожно, и Сехун почти не чувствует неудобства. Устраиваются в университетском дворе около выхода, и Лухань кидает беглый взгляд на часы.
-Ты где живешь? - Спрашивает у Сехуна, и, получив ответ, недовольно качает головой. - Далеко. Ладно, сейчас ребята подойдут, по идее — может, чего и решим, как получше сделать. Ой, молчи, я бы может вообще не подошел, не знай я, как это все хреново бывает.
И улыбается так, что Сехун понимает — все равно подошел бы.
Они появляются совсем скоро: две совершенные противоположности, подогнанные друг под друга просто в идеальном соотношении. Первый — небольшого роста, изящный, улыбчивый и темноволосый; второй — высокий, светловолосый и со слегка искривленными в снисходительной полуулыбке губами. Удивительно красивый. И если первый постоянно заинтересованно осматривается по сторонам, будто видит окружающую реальность в первый раз, то второй больше смотрит или перед собой, или на собеседника, не особо раздавая внимание направо и налево. И периодически изучает темноволосого долгим, задумчивым взглядом.
-Салют, - темноволосый радостно машет рукой. - Вражеская пуля настигла как всегда сзади? Или это у нас дружеские сзади настигают?
И безошибочно указывает на перевязанную сехуновскую лодыжку, даже прикрытую опущенными вниз джинсами. Светловолосый удивленно приподнимает брови, глядя на Луханя, тот сердито толкает его в бок и ободряюще улыбается Сехуну.
-Чунмён, Крис, - представляет он по очереди друзей. - Будущий гениальный дизайнер и будущий великий фоторепортер и журналист...
«Будущий гениальный дизайнер» шутливо толкает в бок «будущего великого журналиста», Лухань усмехается, а потом они как-то быстро все решают — и такси до дома, и обезболивающее, и сломанный чайник на кухне, в котором просто нужно было что-то переключить, с чем Крис справляется за четырнадцать секунд, пока Чунмён засекает время.
А потом — китайский чай с мелиссой, найденный на верхней полке буфета, который Лухань заваривает вдумчиво и профессионально, негласно оправдывая свое китайское происхождение. Когда заканчивается действие обезболивающего, начинается действие мелиссы, а когда заканчивается и она, начинается действие ощущения и уверенности, что теперь — вот да, именно теперь — все будет хорошо.
Так начинается период самоубеждения, который люди привыкли называть счастьем.
Чунмён и Крис учатся на последний курсах разных, но находящихся недалеко друг от друга университетов, да и занятия у них заканчиваются раньше, поэтому они почти каждый день заявляются к Луханю и Сехуну — встретить, потрепаться и, если повезет, закопаться куда-нибудь пообедать или просто прошвырнуться по городу. По вечерам часто собираются у кого-нибудь, где свободно: у Криса квартира своя, доставшаяся от бабушки, у Луханя и Сехуна — съемные, а Чунмён живет с родителями, но чаще — с Крисом. Места в трехкомнатной более чем достаточно, но Сехун замечает тщательно скрываемую тоску в глазах и жалкую улыбку Луханя, когда Чунмён по-хозяйски открывает им дверь, поправляя на оголенном бледном плече постоянно спадающую, слишком большую для него футболку Криса. И поначалу не придает этому никакого значения.
За шесть месяцев Сехун успевает стать для троицы друзей своим «четвертым», the last but not the least, вечным младшим среди старших, которые, впрочем, со временем перестают относиться к нему, как к ребенку. Разве что Чунмён изредка, хихикая, притаскивает Сехуну яркие леденцы на палочках, которые тот ненавидит, и, пожимая плечами, грызет их сам, не особо обижаясь на замечания Луханя, мол, «кто тут у нас бэйбик».
Сехун чувствует, что впервые за долгое время, когда он приехал в Сеул из Тэчхона, все наконец начинает становиться на свои места — и учеба, и подработка в музыкальном магазине, позволяющая залипать на недешевые модели мейнлайна от Mizuno, и люди, благодаря которым он не остается один практически ни единого вечера в неделю. Лухань хитро подмигивает, прекрасно понимая, что ощущает Сехун — пусть он, Лу, приехал не из Тэчхона, а из Пекина, но проблемы поначалу испытывал ровно такие же.
Когда приходит первая зимняя сессия, Лухань подолгу остается с Сехуном в свободных танцевальных залах после окончания практики, ставя номер для первого зачета. На робкие возражения Сехуна Лухань только машет руками, заявляя, что к своим зачетам всегда готовится ровно за ночь до, и бегает по небольшой студии, выбирая стул поудобнее. Сехун решает, что Лухань сейчас просто усядется посреди зала и заставит его танцевать, но тот ставит стул перед Сехуном.
-Начинай, парень. Сделай секс.
И Сехун делает. Лухань смотрит совсем чуть насмешливо, но одобрительно, изредка поправляя направление движений легкими касаниями ладоней до послушного тела. А потом, не опуская рук с бедер Сехуна, долго смотрит в зеркало ничего не выражающим взглядом — и, очнувшись, улыбается.
-Ты прекрасен.
И Сехун понимает, что что-то изменилось.
Чунмён сдает сессию, кажется, тяжелее всех — обкладывается разными схемами, выкройками и тканями, просиживая над ними дни и ночи напролет. Крис, подолгу стоя за его спиной и ненавязчивыми движениями разминая его затекшие плечи, предлагает отправить заказ в ателье, но Чунмён злится, огрызается и в конце концов скрывается в комнате, от души шарахнув дверью и надолго затихнув. Крис, впрочем, не обижается, терпеливо выжидая; не обижается и Лухань, и Сехун думает, что это, наверное, и есть дружба — понять, даже если тебя молчаливо послали и отказались от твоей помощи.
Чунмён выходит под вечер — жутко уставший, но довольный, и, только появившись, засыпает на ходу, едва свалившись на диван. Крис хмыкает и оглядывается на улыбающегося Луханя.
-Эй, Лу, деньги на счету есть?
Лухань закатывает глаза, мол, большой мальчик, а все ходишь с нулем на телефоне. Он знает, что за этим, как правило, следует просьба либо позвонить кому-то, либо дать, чтобы сам позвонил; Крис просит перезвонить родителям Чунмёна и сказать, что тот останется здесь, и Лухань, которому семья Ким доверяет почему-то больше, чем Крису, долго общается с родителями на разные темы, под конец все же соизволив проинформировать о главном.
Когда время переваливает за полночь и кончается последнее печенье, Лухань тянет Сехуна к выходу — Крис идет вслед за ними и, наблюдая, как Сехун по-еврейски завязывает шнурки на своих Air Jordan 1 KO, говорит вдруг:
-Ребята, оставайтесь, а.
Лухань, не успевший ещё обуться, спокойно шлепает обратно в гостиную и падает на Чунмёна, блаженно улыбаясь, Крис фыркает на него — как тебе не стыдно? - а Сехун думает, что да, наверное, это и есть то самое счастье.
Из школьного курса геометрии, которую Сехун не очень жалует, он, впрочем, помнит, что правильные многоугольники — это такие многоугольники, все углы которых равно друг другу, так же как и стороны. Сехун представляет себе Луханя, Криса и Чунмёна правильным треугольником, а если вписать его, Сехуна, в эту фигуру — правильным четырехугольником. Квадратом, где все выверенно, гармонично и не поддается никакому сомнению. И сомнений в этой гармонии, напоминающей инь-ян, действительно нет — до поры до времени, пока Сехун не узнает всего до самой изнанки и не видит в первый раз злые слезы на глазах Луханя.
В это воскресное, кажется, дверь квартиры Криса им вновь открывает Чунмён — то ли полуодетый, то ли полураздетый, натягивающий футболку и совсем ещё сонный. Бурчит что-то приветливо-утреннее, кивает в сторону кухни и скрывается в ванной — Сехун успевает заметить приоткрытую дверь спальни, разобранную постель и зарывшегося в подушку Криса. Лухань каменеет.
Чунмён успевает сварить им вкусный кофе, прежде чем в панике глянуть на часы и, по дороге заскочив в спальню Криса, вихрем умчаться куда-то, схватив папку с чертежами. Крис появляется минут через пять — не до конца проснувшийся и рассеянно треплющий и без того растрепанные после сна волосы. Лухань, отвернувшись, горько усмехается в ответ на крисовский непонимающий взгляд, а Сехун выскальзывает из-за стола, чувствуя, что сейчас здесь есть место только для двоих.
Когда он возвращается, Луханя уже нет — и только Крис, задумчиво крутящий в пальцах маленькую кофейную чашку, смотрит на Сехуна отсутствующим взглядом и предлагает сходить в лунапарк.
На некоторое время Лухань словно выпадает из их общей привычной реальности — по-прежнему ходит в университет, по-прежнему посещает все лекции и много танцует, каждый раз задерживаясь после практики больше чем на полтора или два часа. К Сехуну не подходит — равно как и Сехун не делает первого шага, зная, что нужно просто немного подождать. И действительно немного — через три дня Лухань отлавливает его после практики в пустом зале, схватив за обе руки, смотрит в глаза ищущим, сосредоточенным, но до безумия потерянным взглядом.
-Обними меня.
И Сехун обнимает. Чувствует, как Лухань прячется — просто прячется в нем от всего, что их окружает, зарывается глубже и дальше, чтобы не видеть ни капли света, потому что от света глазам резко и больно; прячется, отчаянно надеясь, что так будет лучше, легче, проще и хотя бы отчасти теплее. И Сехуну вдруг становится ужасно больно — больно за него, Луханя, ставшего уже давно близким и родным.
Самым, пожалуй, близким и родным — ещё с момента появления перед глазами белых конверсов с высокой горловиной и заправленными в ней узкими джинсами.
Сехун не может собраться с мыслями и нормально хотя бы самому себе объяснить, зачем он приходит в этот день к Чунмёну, когда тот, развалившись на полу, рисует что-то в альбоме, сверяясь с многочисленными журналами. Сехун просто садится рядом и задает прямой вопрос — статистика подсказывает, что дети задают в день около четырехсот вопросов, и Сехун решает сегодня побыть ребенком.
Чунмён перестает рисовать и переворачивается на спину, задумчиво и внимательно рассматривая Сехуна взглядом темных, слишком, пожалуй, проницательных глаз; рассеянно трогает выступающий кадык, проводит пальцами по шее, массирует бледные ключицы, на которых тут же остаются розоватые следы от прикосновений. На какой-то момент Сехун Криса понимает.
Чунмён же, словно удостоверившись в чем-то, кивает самому себе и говорит:
-Не люблю долгих словесных прелюдий, так что сразу отвечу на главный вопрос — нет, Сехун, я с Крисом не сплю и делать этого в здравом уме не собираюсь.
Сехун чувствует, как его накрывает огромная, теплая волна облегчения, смывающая все сомнения и накопившуюся пыль; чувствует её настолько, что ему начинает казаться — глупости все это, и не было никаких слез, боли и «обними меня», чтобы спрятаться от всего мира. Первое слепое облегчение — самое яркое, но непродолжительное — угасает, сменяясь обилием новых логичных вопросов, и Сехун хмурится. Чунмён щурит один глаз и с интересом дергает бровью.
-Наверное, ты хочешь спросить, почему я, в таком случае, часто кантуюсь у Криса?
Сехуну становится неуютно — Чунмён читает его, как раскрытую книгу. Ничего не остается, как повести плечом — утвердительно.
-Ну, во-первых, - начинает Чунмён, хмыкнув. - С ним хорошо, удобно, надежно, он умеет делать потрясающий массаж и знает, какие карандаши мне нужны для набрасывания эскизов.
И замолкает, вдоволь наслаждаясь недоумением Сехуна — Чунмён не похож на человека, способного рассуждать настолько меркантильно.
-Ну а во-вторых, - продолжает Чунмён, понимающе улыбнувшись. - Крис мой друг, который просто помогает мне сбежать от семейных проблем. Ведь я, да видит бог, уже большой, взрослый мальчик, а все ещё... Ладно, оставь. Я ему слишком сильно благодарен, чтобы даже вспоминать о том, от чего я бегу.
Сехун молчит, рассматривая сложенные на коленях руки. Чунмён переворачивается на живот и вытягивается на полу, укладывая подбородок на кисти рук.
-Знаешь, Сехун, в чем разница между мной и Крисом с Луханем?
Отрицательное покачивание головой. Чунмён опускает вниз уголки губ.
-Разница между нами в том, что я вижу и понимаю все - в отличие от них. Правда, здесь, скорее всего, ещё играет тот закон, что человек склонен не замечать того, что касается его непосредственно. Если сравнить нас с треугольником — он будет равнобедренный, с острыми углами у основания и тупым углом сверху. Так вот острые углы — эти двое, а я угол тупой, широкий, мне все лучше видно. Сверху...
Чунмён горько улыбается.
-Лухань к Крису очень привязан — до глупой, совершенно слепой любви. А Крис... Что Крис? Он слабо это осознает и хочет, чтобы с ним спал я. Да только вот для меня нет ничего поганее, чем положение трахающихся друзей. Трахающиеся друзья — взаимоисключающие понятия...
- … Поэтому я, Сехун, никогда не стану этого делать. И этих двоих идиотов я очень люблю — и буду только рад, если однажды они будут вместе. Мне ничего не нужно.
Чунмён садится, пожимает плечами и смотрит на Сехуна так, что тот понимает — все то, что сейчас было сказано — правда. Чунмён протягивает ему руку и, ободряюще сплетая пальцы, тепло улыбается.
-Все будет хорошо, Сехун-а. Только дай немного времени.
Сехун обещает себе молчать об этом разговоре и действительно молчит, но Лухань словно чувствует что-то — невесомое, эфемерное и метафизическое, эхо сказанных не для него слов. Чувствует и — возвращается. Так же просто и незаметно, как и ушел — хлопает Чунмёна по плечу, треплет сехуновскую челку и отчасти виновато улыбается Крису, когда тот хитро, но осуждающе на него смотрит.
И все возвращается на круги своя.
Каждый вечер там, где свободно, по выходным — лунапарки и разноцветная сладкая вата, которую Чунмён жует целыми пакетами, а потом ходит и нудит, что негде помыть липкие руки. Крис сердится и предлагает облизать, но огребает пинок под коленку, и Чунмён с удовольствием облизывает пальцы сам, не особо заботясь о том, как это выглядит со стороны. Каждый день учебных семестров — часа в три после полудня около танцевального, а потом на берег Хангана или по магазинам, в который лучше всего себя чувствует Чунмён, всякий раз с азартом кидающийся в океаны вешалок на предмет критики безвкусных шмоток.
Каждый праздник — на ночь у Криса, где Чунмён за хозяйку, и Сехун ловит иногда задумчивый взгляд Луханя — совсем не такой, как прежде. Сехун поначалу не может понять, что изменилось, и только затем, разложив все на составляющие, понимает — в этом взгляде нет тоски.
Эхо сказанных не ему слов.
Стоя в немыслимой позе на коврике для твистера и с шумом падая на тут же возмущенного завопившего Чунмёна, Сехун окончательно решает для себя, что это все и есть счастье. И ничего другого не нужно.
Сехун раньше читал в книгах о том, как счастье, кажущееся таким устойчивым и реальным, рушится в один миг, но воспринимал все это как розовую романтическую мишуру, созданную для усиления эффекта бездарного произведения. Сехун не знал, что и в жизни так бывает.
Не проходит и двух недель, как Крис на день рождения получает от родителей новую Honda Accord — белую, пологую, со стильной формой «глаз» и узкой решеткой радиатора. Не проходит и двух недель, как все рушится за считанные часы.
За рулем — Крис, рядом, на переднем сидении — Лухань, привыкший всегда сидеть рядом с водителем. Чунмён не особо борется на место — его устраивает и заднее. Сехун оказывается сразу за водительским креслом.
Все рушится за считанные часы — пригородный спид-вэй, обгон по встречной полосе, потеря контроля над управлением. Основной удар приходится на правую часть автомобиля — переднее пассажирское сидение.
Лухань погибает на месте, Крис — за три минуты до прибытия скорой помощи. Чунмён — без сознания.
И только Сехун — окровавленное лицо, руки, слипшиеся от крови волосы, рассеченный висок и бровь. Его забирают в ту же машину, что и Чунмёна — Сехун в полном сознании, но не издает не звука, пустыми глазами глядя перед собой.
Весь следующий день он проводит в палате Чунмёна, глядя на кривую пульсирующую кардиограмму. Чунмён умирает вечером, не приходя в сознание.
Когда линия становится прямой, Сехун встает и уходит.
Уходит не глядя и не оборачиваясь.
И когда ты закрываешь глаза {5}
Часть 5
Кай молчит. Взгляд Сехуна, потяжелевший и потемневший, направлен в никуда.
Говорить он начинает нескоро.
-Через несколько дней, - голос глухой, бесцветный и тоже, кажется, направлен в призрачное «ничто». - Началось все это. Я засыпал и перестал просыпаться.
Сехун говорит с большими паузами, медленно и явно неосознанно.
-Ты не представляешь, Кай, как это больно — проваливаться, спать, спать безумно долго и хотеть проснуться, знать, что нужно просыпаться, но быть неспособным это сделать. И совсем ничего не снилось, а в один момент просто выталкивало, и я открывал глаза — жив...
Губы Сехуна искривляются в болезненной, рваной улыбке, больше похожей на оскал.
-Я не хотел никуда идти, мне некуда было идти и не к кому. И только тогда, когда я понял, что однажды могу не проснуться — я пошел в эту проклятую больницу. Потому что нужно было жить и идти дальше, даже если дорога стерлась совсем.
Кай впервые позволяет себе вскинуть на Сехуна взгляд — жесткий, оценивающий и в большей части — вопросительный. Вернулась слепая злость от непонимания — неправильного вычисления суммы симптомов, которые в идеале должны были дать верный ответ.
-И что? - Кай ловит себя на мысли, что все это звучит слишком резко; Сехун, впрочем, не обращает на резкость никакого внимания — так и продолжает смотреть вроде и на Чонина, но сквозь него. - Какой был поставлен диагноз?
Сехун поднимается, плавными, отточенными движениями расправляет джинсы на бедрах и, уже отвернувшись, чтобы уйти обратно в комнату, через плечо бросает на Чонина равнодушный взгляд:
-Я не спрашивал. Мне было неинтересно.
Кай злится, слепо и — он прекрасно это понимает — абсолютно глупо; поднимает все свои лекции, начиная с первого курса, но не находит ничего даже похожего на то, что описывает Сехун. Для определения правильного диагноза нужно несколько симптомов — Чонин путается, смешивает все подряд в надежде получить что-нибудь, хоть мало-мальски похожее на описание болезни, но не может найти ничего более или менее правдоподобного.
Горько улыбается — он не может вспомнить из курса обучения ни единого слова о состоянии, когда человек, засыпая, не может проснуться. И пытается уговорить себя, что спортивные врачи в своей практике вряд ли сталкиваются с такими случаями.
Бессильная злость уступает место растерянности, когда Чонин всматривается в лицо спящего Сехуна и незаметно засекает время, обещая себе не давать ему спать больше восемнадцати часов в сутки; растерянность сменяется легким туманом от звука тихих полустонов самоудовлетворения и возбуждением, когда Сехун, не говоря ни слова, прижимается пахом к его бедру, проводя кончиком языка тонкую влажную линию от плеча до уха.
Кай чувствует, что теряется — теряется бессмысленно и глупо, в самом себе, давно, казалось бы, изученном вдоль и поперек. И все затмевается единственно истинным циклом эмоций: злость-растерянность-возбуждение.
Просто и элементарно — злость, растерянность, возбуждение.
Сехун покорно отдает Чонину ключи от своей съемной квартиры, когда тот прямым текстом его об этом не просит даже, а информирует; позволяет заплатить задолженность и привезти некоторые вещи, а потом долго рассматривает три пары собственных конверсов от Chuck Taylor All-Stars — фиолетовые, белые и розово-вишневые, как цвет любимой жевательной резинки. Белые конверсы. Он осторожно касается кончиками пальцев небольших прохладных металлических колечек и забывается тяжелым, долгим сном, неспокойным и выдавливающим из сведенного судорогой горла хриплые стоны.
Кай теряется, наматывая круги вокруг единственного дерева и совершенно путая ориентиры сторон света, и на каждом занятии в университете вздрагивает, едва услышав слово «сон».
-Молодой человек, - говорит старый профессор, приспустив очки на кончик носа. - У вас светлая голова, но вы могли бы заставить себя получше работать с источниками информации по интересующему вас вопросу.
-Я боюсь, что однажды закрою глаза и не сумею проснуться. Я не хочу быть один, мне нельзя быть одному.
И Каю становится почему-то до горечи больно.
Чонину несложно выбрать время, чтобы сбежать из университета — нужно только дождаться дня, когда последней парой идет физкультура, на которую он в свое время дальновидно сумел выбить себе освобождение в связи с тяжелой травмой. Махнув ручкой вытянувшимся лицам одногруппников, Кай выскальзывает из спортивного зала и, оказавшись на улице, с секунду раздумывает, в какую сторону лучше направиться, чтобы путь вышел короче.
Сехун спит уже десять часов. Остается восемь — у Кая есть ровно восемь часов, чтобы добраться до проклятой больницы, найти в регистратуре карту Сехуна, полностью прочитать её и составить диагноз. Четыреста восемьдесят минут максимально допустимого времени.
В больнице Чонин оказывается только через полтора часа, решив, что непривычной дорогой будет короче, и спутав по невнимательности транспортные ветки метро.
Помещение обдает его отвратительной, но привычной волной специфического запаха разнообразных лекарств, смешанных между собой в самых безумных пропорциях, и встречает не очень хорошо вымытыми серыми полами, о которые совершенно не хочется портить обувь. И, конечно, неизменной старушкой в окошке регистратуры. Каю становится тошно.
После непродолжительного экскурса по первому этажу больницы он прекрасно осознает, что «официально» ловить здесь попросту нечего — карты пациентов в некоторой степени являются врачебной тайной и осмотру посторонними личностями не подлежат. Кай уныло думает, что да, пожалуй, есть вариант закатить истерику и заявить, что бездари вы все, и Гиппократа на вас не хватает, и хоть полы бы помыли, дайте уже карту, это моя, я вышел замуж и поменял имя... Или там фамилию меняют? Кай зло пинает металлический контейнер для использованных бахил.
Только через полчаса ему удается отыскать одну из медсестер, с которыми он познакомился во время прохождения практики — она, имеющая доступ к базе пациентов, в теории может помочь достать нужную вещь. Кай выкладывает свою просьбу прямо и не заискивая — времени все меньше, и он порядочно сомневается, что успеет хотя бы разобрать прелестный врачебный почерк — не то что собрать воедино и проанализировать все прочитанное. Девчонка, едва ли старше самого Чонина, сопротивляется и отказывается, мол, не положено — Кай раздраженно обещает сначала «миллион спасиб», потом шоколадку, потом поход в кино и, когда получает манерный отказ по всем статьям, явно рассчитанный на нечто большее. Чем просто кино, готовится рявкнуть нечто вроде «ну давай я тебя прямо здесь трахну, а то времени, знаешь ли, нет».
Чувствует, что просто сдают нервы.
Они сходятся на какой-то мелочевке типа брендовых каевских наушников, и минут через пятнадцать мутного ожидания Чонин получает серую больничную карту и «у тебя есть десять минут, чтобы вернуть её обратно».
Десять минут — это мало.
Кай быстро находит любимый тупиковый поворот в конце коридора — туда, как правило, никого не заносит, кроме неуемных детей, и там стоит уже никому не нужный высокий столик, на который Кай забирается с ногами, устраиваясь поудобнее, как делал практически всю минувшую практику, ныкаясь вместе с половой тряпкой. От шершавых листов ощутимо пахнет резиновыми перчатками, каким-то знакомым лекарственным раствором и чем-то ещё — еле ощутимым, тонким и приторно сладким. Безнадежностью.
На оборотной стороне, в самом уголке, мелким бисерным почерком приписано: «О Сехун. История жизни после смерти». Кай закрывает глаза.
Сухая карта, шурша почти новыми лисами страниц, рассказывает о том, что Сехун был на приеме у врачей минимум пятнадцать раз, если все зафиксировано верно. Поначалу — каждую неделю, затем — по нескольку раз, и под самый конец — каждый день. Чонин, припомнив, узнает даты своего собственного пребывания в этой больнице на практике.
Все пятнадцать раз — психологи и психиатры.
«... нарушение сонного цикла … состояние глубокой апатии, посттравматический шок … спутанность сознания, сноподобное состояние, жалобы на дезориентацию в пространстве, нарушение функций речевого аппарата».
Кай до боли нажимает языком на нижнюю губу. Все, что здесь написано, ему давно известно — даже, пожалуй, больше этого. Он быстро смотрит на часы и чутко прислушивается к тому, что происходит вне тупикового поворота — слышны голоса фельдшериц, уборщицы и, кажется, врача-педиатра. Чонин одним уверенным движением перелистывает остальные описания, добираясь до окончательного вывода.
« … лечение: антидепрессанты».
Первый, впоследствии тщательно зачеркнутый диагноз — БАР (биполярное аффективное расстройство). Кай вычитывает оттиск этой уничтоженной фразы на соседнем листе и ощущает, как губы изгибаются в нервной улыбке — совершенно наиглупейший вывод из всего, что было описано ранее. Смешно.
Второй, так и оставшийся окончательным — БДР (большое депрессивное расстройство). «Все намного проще, не так ли?» - с досадой думает Кай, улавливая собственную мысль, что и сам, пожалуй, в порыве лени вписал бы этот универсальный диагноз, не вдаваясь в подробности. И зло сжимает пальцы на листах, чувствуя, как шершавая бумага легко лопается и трескается под давлением, распространяя сладкий медицинский запах.
Мутит. Только тогда, когда посторонние голоса опасно становятся все ближе, Кай заставляет себя очнуться и сделать несколько фотографий записей — на свою память он особо не надеется, зная, что из-за потерянного хладнокровия донесет до дома из всего, что было прочитано, только никому ненужную собственную формулировку «блядополярного тризлоебучеаффективного ублюдорасстройства».
Карту он успевает вернуть в последний момент — вместе с сине-черными брендовыми наушниками, которые почему-то совсем не жаль.
Когда Кай возвращается в квартиру, Сехун все ещё спит — на самом краю кровати, свернувшись в компактный клубок и обхватив согнутые колени руками. Даже при случайном взгляде видно, насколько они худые — хоть и сильные, потому что занятия любым спортом не оставляют тело нетронутым. Чонин опускается перед ним на колени, осторожно убирая с глаз пушистую челку — волосы шелковистые и очень мягкие, как бывает после покраски.
Сехун никак не реагирует. Прошло семнадцать часов.
Кай устало сваливается на стул и, протянув руку, открывает ноут-бук — отвратительной железке со старым процессором и не менее молодой версией домашней «Windows Vista» нужно минут пять, чтобы загрузиться до конца, и минуты три, чтобы отыскать доступ к вай-фай. Чонин успевает сходить на кухню за бутылкой сока, расхотеть его, заварить чай и, уткнувшись носом в кружку, пересчитать ярлыки на рабочем столе.
Теперь — все проще. Вай-фай, google-поиск, - хотя Кай не очень доверяет интернет-источникам - лист бумаги и ручка. И — мутные фотографии записей больничной карты Сехуна на телефоне.
Открыв в браузере строку поиска, Кай делает глоток горячей жидкости и держит её на языке до полного остывания, закрывая глаза и пытаясь сосредоточиться — на листе медленно начинает появляться столбец фраз, написанных темно-зеленой ручкой. «Нарушение сонного цикла», «глубокая апатия», «дезориентация в пространстве», «когнитивные нарушения»...
Кай останавливается и, локтем вытолкнув телефон на валяющуюся на полу подушку, задумчиво кусает губу, рассматривая первую строку. Поспешно делает ремарку:
«Передний гипоталамус».
Вовремя вспоминается, что именно там расположен центр регулирования цикла сна и бодрствования, и Чонин не отказывает себе в довольно очевидной логичности пояснения. Силой заставив себя забыть о том, что было написано в карте пациента, Кай мысленно по крупице собирает воспоминания собственные.
Столбец фраз вытягивается.
«Избирательная амнезия на события», «острая чувствительность к звукам» и — Кай облизывает высохшие губы, раздумывая, можно ли это считать симптомом - «неконтролируемая гиперсексуальность».
Кай окидывает взглядом записи и чувствует, как в левой бедренной косточке снова остро колет предчувствием — общая картина кажется смутно знакомой, пусть и туманной, неуверенной и тут же разваливающейся на составляющие. Он сжимает пальцами виски и, не отрывая взгляда от неровных темно-зеленых строк неразборчивого почерка, мучительно пытается вспомнить, где он мог встретить общее описание, сильно похожее на это — в голову упорно не идет ничего, связанного с лекциями в медицинском университете. Личная заинтересованность отметается как факт — Чонин никогда не испытывал интереса к психиатрической области медицины.
Чай давно остывает, и Кай допивает его двумя большими глотками; откинувшись на стуле, водит пальцами по составленному списку, словно пытаясь через чувствительные подушечки вызвать в себе воспоминание. Чонин уверен — оно, это воспоминание, есть, и нужно лишь подтянуть его за край, чтобы выудить полностью.
Он снова возвращается к Сехуну и долго всматривается в его закрытые глаза ищущим, умоляющим взглядом; гладит мягкие волосы, обводит кончиками пальцев скулы и темные тени под нижними веками, касается холодных губ и закрывает глаза — болезненное ощущение в бедре становится лишь сильнее.
Что с тобой? Расскажи мне, помоги...
Чонин встает и, упав на стул, решительно подтягивает к себе ноут-бук, в последний раз, освежая в памяти, пробегается взглядом по составленному списку и начинает вводить, одну за другой, фразы в поисковую строку. Первая, вторая — покалывание в бедре ещё чувствительнее; третья, четвертая — от диафрагмы поднимается мучительная волна просыпающихся воспоминаний; пятая, шестая — боль и жжение становятся невыносимыми, и Кай судорожно выдыхает.
Когда он вводит последнюю фразу, он уже точно знает, что увидит в результате поиска.
Первый курс, открытый урок в главном корпусе, доклад на тему «Самые редкие неврологические заболевания».
«Найти», — щелчок. - «По вашему запросу найдено n подходящих документов».
Краткий словарь медицинских терминов, жжение в бедре, щелчок.
«Клейне-Левина, синдром».
В тот момент, когда Кай закрывает вкладку в браузере, Сехуну снится первый сон.
Поначалу ему кажется, будто это и не сон вовсе, а он сумел проснуться — проснуться в неизвестном, но полностью реальном месте. Материя вокруг — ровно такая же, как и всегда, и только, наверное, воздух немного слаще, чем обычно. Но когда он оглядывается по сторонам, слабая надежда, что все в порядке, рушится, как карточный домик от дуновения золы из камина.
Сехун стоит на улице, у которой нет ни начала, ни конца — только отрывок дорожного полотна, выстланного мощеными камнями, который с обеих сторон уходит в туманное никуда. Перед Сехуном — одно-единственное здание, в связке с другими, также уходящими в жемчужную влажную дымку. И дверь с вывеской «Войди и увидишь».
У Сехуна мелькает мысль, что в его жизни существовал всего один человек, способный так оригинально назвать магазин, судя по витринам, канцелярских принадлежностей.
Когда Сехун толкает дверь, она отзывается тонким звуком потревоженной «мелодии ветра» - песня успокаивается только через долгие десять-одиннадцать секунд, за которые он успевает окинуть взглядом округлое, уютное помещение, в беспорядке заваленное всем, что хоть каким-либо образом можно отнести к категории канцелярских товаров.
Ближе к середине, в скоплении мягкого золотистого цвета — мольберт с громоздящимися на нем бесчисленными листами графических набросков, на которых изображены разнообразные платья, кринолины, смокинги и шляпы. Около мольберта, спиной к Сехуну — замершая стройная фигура в рубашке с закатанными рукавами и с остро заточенным карандашом в руке, со стороны критически рассматривающая рисунки. Колет где-то ближе к когда-то рассеченному виску.
Фигура, громко фыркнув, размашистым движением зачеркивает последний эскиз шляпки-котелка и, развернувшись, совершенно не удивленно и приветливо машет Сехуну рукой.
И до боли привычно улыбается глазами Чунмёна.
И когда ты закрываешь глаза {6}
Часть 6
«Войди и увидишь». В своем репертуаре.
Чунмён выглядит просто до фантастики реалистичным — улыбка, движения, жесты, четкость черт лица и даже выражение не потерявших проницательности глаз. И пусть одет немного не так, как предпочитал раньше — Сехун сильно сомневается, что все это обыкновенный сон. Чунмён, кажется, прекрасно понимает его замешательство, и взмахивает рукой, указывая на единственную свободную от вещей горизонтальную поверхность — высокий стул за элегантной конторкой.
-Я сплю? - спрашивает Сехун просто, взбираясь на стул и устраиваясь на жестком сидении поудобнее. Он не испытывает ничего особенного, встречая сейчас Чунмёна — только ровные, теплые ощущения, будто не было никакой смерти, никакой прямой линии кардиограммы и долгой вынужденной разлуки без срока годности. Чунмён зорко оглядывает Сехуна и еле заметно приподнимает уголки губ в улыбке.
-Смею утверждать, что да, - отвечает спокойно. - Насколько я успел понять, в качестве гостей сюда могут попасть только две категории людей — те, кто спит, и те, кто сошел с ума. Но чаще — эдакое смешение двух правил.
Сехун улыбается вопреки всему свободно — в первый раз за много месяцев действительно свободно и без усилий, пусть даже и слышит сейчас косвенное подтверждение собственной ненормальности. Чунмён смеется и карандашом рисует на свободном листе высокий табурет — а потом подцепляет его пальцами и ставит на пол, где тот принимает нормальные размеры. Чунмён удовлетворенно кивает и устраивается напротив Сехуна — тот ничему не удивляется.
Говорят, во снах и не такое бывает.
-Скучаешь? - спрашивает Чунмён и тут же отвечает на своей вопрос. - Хотя, что уж — не скучал бы, не пришел. Только вот думается мне, что подсознательно ты надеялся увидеть здесь вовсе не меня.
Сехун смущается — кажется, и смерть не смогла отобрать навыка чтения людей, как открытых книг. Чунмён делает из ладоней подзорную трубу и сквозь неё рассматривает Сехуна.
-Спасибо, у меня все хорошо, - говорит он будничным тоном. - А ты как живешь?
Сехун ощущает, как бледная розовая краска заливает скулы теплом — ну надо же, этот парень нисколько не изменился. Только, пожалуй, взгляд стал ещё глубже, и сладостей в радиусе десяти метров меньше. Во всяком случае, Сехун замечает только россыпь леденцов поверх упаковки с бумагой формата А3.
-Можно я не буду отвечать на этот вопрос?
-Да как хочешь, - легко соглашается Чунмён. - Я вижу, у тебя своих навалом, а? Но сразу скажу — нет, парень, я не знаю, где эти двое дураков. А они — что-то мне подсказывает — даже не знают, кто они и кто мы все...
Сехуну на миг становится горько — он предпочел бы не слышать этого, но Чунмён, как всегда, мало заботится о том, что желают или не желают слышать от него окружающие. Только тень на секунду падает на его лицо, когда он говорит об этом, а потом вновь — беспечность и улыбка, как за много лет до и за много лет после.
-Что это за место? - спрашивает Сехун, оглядываясь на завалы канцелярской продукции, стопки изрисованных листов и пейзажи за окнами, картины которых постоянно меняются, стоит только отвести взгляд.
Чунмён пожимает плечами.
-Это, Сехун, «ничто и никуда». Самый опасный вид снов, который не гарантирует полного пробуждения... В общем-то потому, что это и не сон вовсе, а такая же вполне реальная материя, как и та, в которой сейчас находится твое спящее тело. Загробный мир, говоря грубым языком, хотя это определение меньше всего подходит. А реальная материя, как ты понимаешь, не привыкла просто так отпускать тех, кто имел несчастье — счастье? - в неё вляпаться.
Сехун слушает внимательно, склонив голову набок.
-В это «ничто и никуда», - продолжает Чунмён обыденным тоном, будто объяснял это уже сотни раз. - Люди могут попасть только тремя способами — заснуть сном, из которого сложно выйти, сойти с ума или умереть. При этом у каждого свое «ничто и никуда», и чем больше человек держится на свои земные блага, эмоции, ощущения — тем больше его «ничто» будет напоминать реальную жизнь. И тем мучительнее и больнее будет пребывание в этом личном аду.
Чунмён кривится, как от зубной боли.
-Единственный, пожалуй, плюс — это место дает время подумать. И понять все, что ты должен о нем понять. Здесь бывают сотни, тысячи людей — погибших, умерших, сумасшедших и нормальных, принявших чуть большую дозу снотворного, чем нужно. И все они в сумме помогли мне понять феномен «ничто и никуда» - здесь человек забывает то единственное, за что он держался в жизни. И ищет то, о чем он забыл навсегда, и не имеет возможности найти, потому что память — единственно истинное, что связывает...
И вновь горькая улыбка.
-И это — самая страшная боль из всех существующих. Смотри — я не держался ни за что. Я помню и тебя, и Криса, и Луханя, и учебу, и белую «Хонду Аккорд». Такие дела. И не ищу ничего, поэтому — счастливый.
Виснет молчание — теплое, немного пыльное, как воздух, окружающий многочисленные бумажные листы, ненавязчивое, но с тягучим привкусом тоски.
-Тебе здесь нравится? - спрашивает Сехун тихо, а Чунмён слегка вздрагивает. - Действительно нравится? Ты счастлив? Счастлив, что тебе ничего не нужно?
Улыбка Чунмёна — слабая и жалкая. Он медленно качает головой.
-Я хотел бы повернуть время вспять и тоже схватиться за что-нибудь, чтобы держаться — пусть и забвение, и вечные поиски, и боль, но это лучше, чем пустота, поверь. Сехун-а, мне просто не хватило времени. Все случилось слишком быстро — нам всем просто не хватило времени.
Чунмён соскальзывает с высокого табурета и придирчиво отряхивает темные брюки, на которых уже успели скопиться пылинки, трет кончиком стирательной резинки сиденье стула, которое тут же начинает послушно исчезать, пока не растворяется в пространстве совсем. Чунмён кидает резинку на ближайший стол и берет оставленный карандаш, разворачиваясь к мольберту с эскизами.
Пустым взглядом смотрит на бумаги, не двигаясь и не глядя на Сехуна.
-А самое обидное — я бы смог попытаться их всех найти, - говорит он еле слышно. - Но никто не гарантирует, что они сумели сохранить границы своего «я» в этих местах. И никто не гарантирует, что их личное «ничто и никуда» - не котел с кипящим маслом и не прокрустово ложе.
Сехун, хмурясь непонимающе, ломает темные брови.
-А они? Они — могут тебя найти?
-Нет, - следует незамедлительная реакция. - Те, кто хоть за что-либо держался, могут искать только объект своего забвения. Но и его они найти не в состоянии.
Чунмён, кажется, вовсе забывает, что Сехун находится рядом — только медленно, размеренно и неторопливо набрасывает обновленный эскиз шляпки-котелка, добавляя новые детали и внося дополнительные краски то мелками, то карандашами, то пастелью. Сехун вдыхает сухие запахи и прикрывает глаза, наблюдая на сменяющимися от любого отвлечения внимания пейзажами за окном.
Сейчас — деревенское поле, через секунду — улицы средневекового города, через минуту — галдящая толпа людей, в которой взгляд успевает зацепиться за знакомое, родное лицо, которое тут же растворяется, уступая место стеллажам с бесчисленными моделями мейнлайна от Джереми Скотта. И так — до бесконечности.
-Недавно забегал ко мне один парень, - говорит вдруг Чунмён, будто вспомнив об этом только сейчас. - Веселый такой, живой — все болтал, разукрашивал фломастерами конфетные фантики и спрашивал — а ты свет здесь не видел? Ну, вот так вот, светлый свет? И руками показывал — шарик такой, вроде солнца или луны... Свет. Я спрашивал, как его зовут, а он только бормотал «свет, вот такой вот маленький свет, не видел, нет? Ёль, ёль, маленький свет». Веселый такой, рыжий, кудрявый.
Чунмён на секунду замолкает.
-Потом он ушел. А совсем скоро пришел ещё один — растерянный, со взглядом ищущим, какой у всех здесь встретить можно. Первая ассоциация — он на свет был похож, на лунный. И я понял, кого тот рыжий парень искал. И ведь ни догнать, ни помочь...
Сехуну становится нестерпимо холодно и тоскливо — будто это он сейчас ходит по вот таким реальным мирам и спрашивает у всякого путника: «Ты не видел вот такой вот свет? Маленький, красивый — вот такой?»
И показывает руками, потому что больше ничего не помнит...
Чунмён откладывает карандаш, закончив эскиз, и поворачивается к Сехуну, склоняя голову набок.
-С этой стороны я хочу сказать тебе — слушай, не держись ты ни за что. Зачем оно нужно? А с другой — слушай, парень, просыпайся и хватайся за первое, что увидишь. За первого, кого увидишь. Это — самое истинное. Чтобы потом не быть как я — не стоять на перекрестке миллионов дорог, где все безнадежно ищут что-то, а ты помнишь, понимаешь все и не можешь никому подсказать. Просыпайся, Сехун-а, время вставать.
Чунмён замолкает на секунду.
-Я рад был тебя видеть. Но — не стоит приходить сюда ещё раз. Всему свое время.
Сехун открывает глаза — резко, ясно, рывком. Совсем раннее, ещё не успевшее родиться и отделиться от пуповины утро; предрассветный, собачий час — час самоубийц. Сехун не двигается, глядя перед собой — на другой стороне кровати, на самом краю, отвернувшись и подложив под согнутый локоть голову, спит Кай, дыша размеренно и ровно.
Растрепанные темные волосы, закрывающие шею, смуглая гибкая спина с сильными, явно развитыми мышцами; едва заметный след от узкого пояса джинсов на выступающей бедренной косточке. Сехун одним движением перекатывается, оказываясь совсем близко к Чонину — обнимает руками и ногами, утыкаясь лицом в пахнущие отчего-то шоколадом волосы на затылке. И замирает, улавливая даже со спины обнадеживающее, спокойное биение сердца.
Кай ещё во сне возится, явно не понимая и не осознавая, что происходит — Сехун чувствует, как даже от самых незначительных движений живое тело Чонина наполняется теплом, передающимся на его, Сехуна, бледную и холодную кожу. Оно, это тепло, пробирает насквозь и обволакивает — давно забытое, ещё со времен «обними меня» ощущение, знакомое и до безумия нежное.
-Ещё немного, пожалуйста, - шепчет Сехун тихо, когда Кай окончательно просыпается и вопросительно слегка поворачивает голову. - Совсем немного. Держи меня, не отпускай.
Кожа у Сехуна — мягкая и прохладная, быстро впитывающая тепло и оставляющая на его месте только отчасти колкое ощущение пустоты, которая, впрочем, быстро заполняется новой «жизнью», генерируемой постоянно и бесконечно. Кай в предутренней полутьме ловит сехуновскую руку и касается губами внутренней стороны запястья — в том месте, где отдает ударами пульс.
Целует кожу тепло и согревающе.
-Все будет хорошо. Я держу.
Через несколько дней приступы нездорового долгого сна оставляют Сехуна — он вновь выходит на учебу в университет, часами пропадает в студиях и залах, наверстывая упущенное, и спит привычные семь-девять часов в сутки, часто не успевая сделать заданные теоретические задания. Кай его не будит с дурацкими напоминаниями, и только сам, если хоть что-то понимает в учебниках и онлайн-литературе, делает домашние задания за него, когда надоедает бесконечное спортивное тейпирование, правильное питание и первая помощь при несерьезных игровых травмах и повреждениях.
В университете Чонин долго просиживает в библиотеке, решив проверить сведения из интернета — не находит ничего нового и лишь больше уверяется, что максимум возможных действий — это жить дальше. Жить, не ждать ничего, поддерживать и... Держать?
Каю долго не дает покоя эта мысль.
Каждый день он встречает Сехуна после занятий, потому что лекции в медицинском заканчиваются раньше — они долго, прежде чем пойти домой, шатаются без дела по городу, и Сехун, не отошедший ещё от практики, танцует на ходу, серьезно рассуждая о теории правильного выполнения движений. Чонин улыбается и слушает его вполуха - визуализация как всегда выходит на первый план, и Сехун бросает объяснения, просто танцуя для Чонина все, о чем он просит.
Люди на улице Сехуна почему-то никогда не смущают.
В такие моменты Кай смотрит на него и понимает, что все больше и сильнее хочет обнять его, прижать к себе и не отпускать, никуда не отпускать ни на шаг — и даже вечером сжимает его руку, притягивая к себе, потому что Сехун боится спать один.
Боится нырнуть и больше никогда не вынырнуть.
Каждое утро Кай старается проснуться раньше, чтобы ненавязчиво коснуться губ Сехуна, собирая с них тепло — оно там бывает только по утрам, потому что Сехун любит засыпать, прижавшись губами к теплой коже на плече Чонина. Единственный момент за двадцать четыре часа, когда Кай позволяет себе иллюзию, что это собственное сехуновское тепло.
Не его, Кая. Сехуна.
Сехун любит посреди учебного дня присылать Каю бессмысленные смс-ки типа «Ололо, как там теория правильного питания?» или «Эй, Кай?», на что Чонин торопливо, чтобы профессор не заметил, набирает «Чего такое?» и получает в ответ «Бу, да ничего. Соскучился просто». И Кай улыбается непрошеной улыбкой экрану телефона, за что получает выговор и наказание за ненаписанную лекцию — мытье доски и смена мелков в аудитории после окончания учебного дня. И Сехун, понимая, из-за кого все это происходит, в таком случае терпеливо дожидается Кая и чуть виновато улыбается; Чонин же взмахивает рукой, тащит его в ближайшее место, где нет лишних глаз, и мягко, слово опасаясь за что-то, целует — привет, о чем ты, я тоже скучал, а мелки — дело последнее.
«Эй, Кай?»
«А? У меня вообще-то зачет по врачебному контролю»
«А у меня пробы на физ-ре, и что»
«Ты что-то хотел?»
«Да»
«Ну так?» - Кай набирает торопливо, часто не попадая по клавишам и с досадой думая, что в этом весь Сехун — нет чтобы сразу написать, что случилось.
«Купи мне попугайчика волнистого, зеленого»
Чонин осторожно переворачивает телефон экраном вниз и, закусив губу, смеется — тихо, опустив голову на лист с тестом и отложив в сторону мгновенно ставшую ненужной ручку. Из аудитории его, конечно, выгоняют, результат аннулируют и назначают день пересдачи; Кай, впрочем, нисколько не расстраивается, и, сидя на полу у двери аудитории, отбивает ответ:
«Z nt,z k.,k.»
Сехун практически на другом конце города улыбается счастливо, закрывая глаза.
«И я».
Кай не знает, сколько в случае Сехуна длится период между кризами — три, четыре, шесть месяцев; не знает и ловит себя на мысли, что знать не желает. А хочет только забыть, раствориться, учить маленькое зеленое существо называть их по именам и встречать возвращение домой чем-то вроде «Ayo waddup guys?».
Кай не желает ничего знать, но знания от желаний в этом случае зависят мало.
Цифра Сехуна — четыре месяца, и ему снова начинает сниться Сон.
@темы: кто-то что-то сказал?, фанфики, Сухо, ЕХО просто што.
-
-
15.08.2012 в 18:02-
-
15.08.2012 в 18:03-
-
15.08.2012 в 18:14-
-
15.08.2012 в 18:15ну гулять так гулять
-
-
15.08.2012 в 18:26да я не убью никого, ты знаешь, я же даже порадуюсь, что всё так круто выходит.
-
-
15.08.2012 в 18:27-
-
15.08.2012 в 18:42кстати, хотела сказать. Белые конверсы - это просто идеальное блядь проникновение в суть персонажа. Ты офигела, мать.
ладно, поясни мне в умыл или в вк, что именно ты хочешь повязать с белыми конверсами
-
-
15.08.2012 в 18:42-
-
15.08.2012 в 18:46Serseia,
-
-
15.08.2012 в 18:56слушай, а интересно стало, ты вообще Чунмёна с кем, кроме Криса, в пейринге видишь?
-
-
15.08.2012 в 18:58-
-
15.08.2012 в 19:12-
-
15.08.2012 в 19:13Это все и жестоко, и прекрасно одновременно, а Чунмён вообще отдельная песня
-
-
15.08.2012 в 19:32Leerena, акцент на обуви по-прежнему стоит для меня отдельным, таким невинным кинком
... а мы уже конкретно вывинтили шурупчики из крыши т.т
спасибо <3
-
-
16.08.2012 в 13:35Но зато это все показатель того, что я полностью верю Вам, Автор! СУПЕР!!!
-
-
16.08.2012 в 15:43спасибо
-
-
16.08.2012 в 16:10Огромное количество мелких деталей позволяет ещё больше прочувствовать атмосферу фика
-
-
16.08.2012 в 16:12-
-
16.08.2012 в 16:18-
-
16.08.2012 в 16:39Продолжаю переваривать подробности))
-
-
16.08.2012 в 16:45меня больше волнует, что чувствует Сехун. он совершенно без моего ведома написался вполне расчетливой.. сволочью?
спасибо за отзывы *.*
-
-
16.08.2012 в 16:51Тебе спасибо))
-
-
16.08.2012 в 16:55ну епт ещё один перс зажил своей жизнью, where is my control
-
-
16.08.2012 в 17:00А с ними всегда так, пытаешься контролировать, а они, сволочи, думают, что им это не надо))
-
-
17.08.2012 в 16:47Пока читала про смски и попугайчика улыбалась - этакая капля нежности, разбавляющая скопившееся напряжение)
-
-
17.08.2012 в 17:27обязательно все эти ангсты бу *расстроилась сама*
спасибо за отзыв
-
-
17.08.2012 в 18:09-
-
17.08.2012 в 18:21