nah, fuck it
... только поигрался.
Совсем немного - на пару пар сотен слов.
Название: Привкус зеленого
Персонажи: Ухён, ..., ... .
С, под, около, вокруг, но не ради
Пара пар сотен~Ухён не знает, что так сильно притягивает его в этом мегаполисе; он не любит суеты, сумрачных лиц и безразличия, упорно считая их атрибутами любого большого города. Этот — тоже огромен. Но к нему и только, пожалуй, к нему, Ухён не испытывает свербящей как песок на зубах неприязни.
Ухён в этом городе совсем недавно и, кажется, даже не знает его названия. Заблудившись ещё в первый день в хитросплетениях центральных улиц и полночи промаявшись с городской картой, Ухён забыл имя мегаполиса и окрестил его просто — Город. Пару раз скептически осматривал атлас на наличие пометки с названием, но всякий раз видел либо оторванный уголок страницы с нужными буквами, либо затертую строку, либо неудачно капнувшие темно-зеленые чернила.
Здесь, конечно, тоже суетливо; Ухён усиленно строит серьёзное лицо, пытаясь вызвать в себе привычное ощущение непонимания ко всем этим пробежкам, но выдерживает от силы пару минут и улыбается радостно и по-дурацки счастливо, поднимая лицо к небу.
Люди здесь совсем не хмурые, воздух пахнет озоном, а солнце светит чуть теплее.
Первый, кого встречает Ухён, утром выходя из дома — мальчишка-почтальон на велосипеде и с огромной сумкой газет за плечами. Зовут его Сонджон, а свой велосипед он величает никак иначе, чем «Харли-Дэвидсон», над чем Ухён первое время хихикает в кулак, ловя рассерженные взгляды паренька.
Сонджон, как всегда, рассказывает ему про самые интересные статьи в сегодняшнем выпуске; Ухён газету берет, но не читает — ему гораздо приятнее слышать кого-то, чем голос собственного подсознания, с занудством бывалого счетовода зачитывающий унылую статью.
А в рассказах Сонджона, щедро приправленных смехом и неколкими замечаниями, любой серый газетный очерк окрашиваетя в разные цвета.
По традиции они съедают по рожку мороженого, которого у Ухёна в холодильнике всегда предостаточно; по традиции на Ухёна, уже проводившего торопящегося почтальона и не успевшего дожевать вафельный стаканчик, со всех лап прыгает огромный лохматый хаски.
Конечно, в этом случае вафля достается совсем не Ухёну, а сосед Сонгю комично размахивает руками и прыгает на заднем плане, пытаясь отозвать пса и вообще вид имея очень виноватый.
Ухён только смеется и в который раз пытается объяснить, что хаски ему не доставляет ровно никаких неудобств и вообще что он, Ухён, вафли не любит и только рад, если псу лакомство по вкусу. Сонгю задумчиво кивает и сразу меняется в лице — становится понятно, что извинялся он скорее для проформы и был, в общем-то, во всем уверен.
-Грей бывает до ужаса зануден, так что свистни, когда совсем достанет, - предупреждает Ухёна Сонгю, когда тот, промаявшись с полчаса, всё-таки решается попроситься погулять с хаски.
Возвращаются они оба в пыли, голодные и без поводка, на что Сонгю совсем не злится, хитро посмеиваясь и быстро что-то организуя на ужин. Ухён, встряхивая влажной после наскоро принятого душа головой, тихо ужасается кулинарным навыкам Сонгю и старается побыстрее прибрать к рукам те остатки нетронутых продуктов, что ещё пригодны в пищу.
Первое время Сонгю пытается возмущаться, но натыкается на суровый взгляд хаски и читающуюся в нем решимость защитить единственного человека здесь, кто умеет готовить.
Сонгю признается потом, что совсем не против, если Ухён ещё когда-нибудь захочет прогуляться с «этим лохматым нахалом».
Каждый день Ухён по дороге заходит в уютную чайную лавку, пропитанную запахами сухого листового чая все мыслимых и немыслимых сортов. Он как всегда успевает перерыть все полки в поисках чего-то выходящего за рамки реальности, а стоящий у соседнего стеллажа классически красивый молодой человек спокойно цепляет стограммовый пакетик молочного улуна и коротко усмехается, глядя на растрепанного Ухёна, в волосах которого затерялись сухие чайные листья.
Ухён, схватив первый попавшийся, впоследствии оказавшийся шоколадно-банановым японским, выскакивает на улицу, но «загадочного с улуном» уже нет даже на горизонте. Ухён доходит до кофейной лавки, задумчиво шурша пакетом с чаем и поминутно засовывая туда нос и чихая.
-Omne ignotum pro magnifico est*, - раздается за плечом мягкий голос, а Ухёну даже не надо поворачиваться, чтобы понять, что незнакомец тоже после чайной посещает кофейную лавку. - Вы в первый раз ведь берете этот сорт?
Ухён кивает; кивает и незнакомец, которого, как оказалось, зовут Мёнсу. Ухёну нравится это имя, и почему-то кажется, что у него привкус молочного зеленого.
Ухён не замедляет проверить, через полчаса знакомства шустро вытягивая из пальцев Мёнсу свернутый в трубочку чайный листочек и задумчиво его жуя.
Мёнсу смотрит на него с интересом и немного с удивлением, когда Ухён, утвердительно кивнув, тянется к пакету за ещё одним.
-Давай лучше заварю, - не выдерживает Мёнсу, выхватывая упаковку прямо из-под носа Ухёна. - Мой дом через два квартала.
Грея пальцы о хрупкую фарфоровую чашку, Ухён задумчиво размышляет, какое печенье лучше бы подошло к этому чаю; думает, что сегодня, наверное, хаски сможет погулять и с хозяином.
А завтра — завтра как карты лягут.
И словно бы невзначай интересуется у Мёнсу, любит ли он хаски.
*Все неизвестное представляется величественным (лат.)
Внезапно - сиквел.
Название: Торговец Временем
Фэндом: Инпхинит
Жанр: мистика, ангст, психология, философия (+АУ)
Пейринг:да ладно Ухён/Мёнсу
Рейтинг: дженерал
Торговец временем | ~2500 словУхён просыпается здесь всегда много раньше занимающегося рассвета, когда ночь только-только нехотя делает небольшой шаг назад и стряхивает с пальцев чернильные капли, которыми умело летящим почерком расписывала время. Он любит, занимаясь какими-то мелкими полуночно-полуутренними делами, дожидаться тонкой мимолетной грани между ночью и днем, когда приходит чувство подвешенности и необъяснимой легкости.
Мёнсу просыпается куда позже, цепляя первым моментом только тихий свист чайника из-за полуприкрытой кухонной двери и глянцевое шуршание фольги. Он знает, что там, на кухне, Ухён; знает, что фольга — это стограммовая молочного улуна; знает, что дверь полуприкрыта из-за ухёнова нежелания будить его звуком кипящего чайника - но кухонная дверь постоянно открывается и упорно не хочет держать замок.
Семь утра — ещё не рано, но уже и не поздно, чтобы Мёнсу, скосив глаза в окно, не начал прислушиваться к далекому ровному гулу неспешных автомобилей. Он любит эти звуки, но считает их настолько немегаполисно-спокойными, что Город невольно кажется слегка ущербным и незавершенным. Ухён, напротив, ценит это; энное количество раз пытается разъяснить Мёнсу, что умиротворение — единственное явление, делающее этот Город прекрасным, но вскоре бросает бесплодную затею, когда Мёнсу в очередной раз включает тяжелые мотивы в наушниках, чтобы сымитировать недостающие детали.
Сколько Мёнсу себя помнит — в этом Городе всегда только полупрозрачные перьевые облака, по утрам затянутое дымкой белое солнце и ветер больше похож на дыхание почти не нуждающегося в кислороде.
-Иногда мне кажется, что у него совсем нет батареек, - Мёнсу сонно щурится, заглядывая Ухёну через плечо в попытке рассмотреть, какой узор он складывает из разорванной почти в пыль фольги. Ухён разом смахивает кусочки с подоконника за окно; ничтожное расстояние до земли они летят невероятно медленно, сверкая слепящими бликами на постоянном солнце.
-Совсем нет, - повторяет Мёнсу. - Была бы его воля, оно бы светило вечно, даже в ночные минуты.
-Ты о солнце? - рассеянно спрашивает Ухён, недвижным взглядом рассматривая горизонт, а Мёнсу возмущенно встряхивает головой. Ему, конечно, не нравится, что Ухён его прослушал и вообще ведет себя слишком не по-ухёновски; но, помолчав и получше прочувствовав собственные ощущения, делает Ухёну скидку как новичку за то, что не знает нравов Города и не умеет им противостоять.
-Как будто так можно ещё о чем-то сказать, - Мёнсу вздыхает и отходит от Ухёна, чтобы добавить в заваренный чай воды. Долго держит ладони на поверхности чайника — металл горячий, почти обжигающий, но это «почти» и делает ощущение струящегося тепла ещё ярче и острее.
Ухён не отходит от окна, словно боится, что, сделай шаг — кислород иссякнет в четырех стенах; непривычно бледный, с глазами, словно после долгой бессонной ночи. Мёнсу обжигает кончик языка о нагретую каемку фарфоровой чашки и тут же комично высовывает его наружу, тщетно пытаясь рассмотреть.
Его не то, что бы не волнует состояние Ухёна, но он точно знает — помочь тут вряд ли чем-то можно, кроме объяснений первопричин, поводов и мотивов. Мёнсу бы и рад разложить по полочкам всю эту нехватку кислорода, резь в глазах и тяжелое чувство где-то под диафрагмой; но понимает — проще станет лишь в том случае, когда поймешь причину сам. А это — это только с опытом. И со временем, что куда более тягуче и неприятнее.
Поэтому Мёнсу молчит, положив подбородок на стол и приложив кончик языка к прохладной декоративной пепельнице. В который раз с досадой думает, что к чертям надо выкинуть её — все равно никто не курит; в который раз кидает взгляд параллельно взгляду Ухёна на солнце и жалеет, что ночь кончается так быстро.
И сначала совсем не придает значения давно забытому его телом чувству тяжести под диафрагмой.
Мёнсу помнит, как его скрутило первый раз и швырнуло книзу, словно силы притяжения стали разом в надцать раз мощнее; больно не было — совсем иное чувство, бьющееся внутри не бабочками, но стальными гусеницами перекатывающееся вниз от легких. Не трясло и и не сжимало, лишь уголки глаз немного резало как от близости молодого лука. Первый пять минут, наверное, были самыми отвратительными — но потом силы «силы притяжения» отпустили, оставив на память чувство тяжести под диафрагмой и легкую нехватку кислорода, когда дышать приходилось глубже, стремясь все время быть ближе к открытому воздуху.
Он ходил по Городу, слепо всматриваясь в лица людей и словно отчаянно ища кого-то, у кого можно спросить совета; он чувствовал, что это не болезнь или недомогание — казалось, будто нарушился пульс. Пульс не его — самого Города, когда привычная атмосфера перестала просто обволакивать, сильными толчками придавливая к теплому асфальту и влажной траве у обочины дороги.
Мёнсу искал единственного, кто хоть как-то мог объяснить ему, что происходит — веселого и порой чересчур легкомысленного бродягу Сонёля, который-то и бродягой был только по собственному разумению, дом свой навещая только по нужде и предпочитая теплые уличные ночи привычному домашнему уюту.
-Осточертело, - говорил коротко и значительно, тут же перескакивая с темы на тему и все равно упрямо утверждая, что здание дома ему как клетка пожизненному узнику.
Мёнсу только склонял голову набок и кидал ироничные взгляды на недешевую одежду «бродяги» и вечные разноцветные мягко-резиновые карандаши, которые Сонёль связывал морскими узлами и пытался рисовать, жалуясь, что «поганенько что-то выходит». На советы Мёнсу развязать карандаши Сонёль категорично заявлял, что по-иному его покидает муза и вообще «в чужой монастырь со своей этой, ну, уставом, не ходят».
Секунд несколько раздумывал над правильной грамматической формой построенного ответа и щурился на смеющегося в кулак Мёнсу, мстительно покусывая кончик карандаша.
Рисовать Сонёль не умел, а почерк его, по выражению Мёнсу, больше смахивал на «шумерскую клинопись и чуть-чуть на арабскую вязь».
Мёнсу знал, где всегда можно найти Сонёля — таких мест было много, но совсем немного тех, где он действительно был. Канцелярский магазин на Фонарном Бульваре, кондитерская на пересечении самых старых улиц Города, сувенирный на проспекте Перекрестка Пяти Дорог, пятый поворот направо к северу на автостраде.
Только в десятый круг по всем местам тяжелое чувство стало немного легче, и исчезло совсем, когда Мёнсу краем разума понял, что Сонёля больше здесь нет.
И глаза перестало резать. Уже непривычно.
Второй раз Мёнсу накрыло сразу после знакомства с молчаливым часовщиком — его, кажется, звали Ховон, но в первые же минуты с лёгкой руки плохо услышавшего имя Мёнсу Ховон стал Хоей и, впрочем, был даже не против такого прозвища.
Дня три после починки собственных часов Мёнсу заходил в мастерскую Хои просто ещё раз глянуть на невероятные коллекции настенных, наручных и настольных. Мёнсу завораживало разномастное легкое тиканье и редкие тяжелые удары, и даже тихий, почти неслышный шелест песка в настенных песочных.
Когда накрыло и вновь начало резать глаза, Мёнсу снова шел в мастерскую, чувствуя, что ещё чуть-чуть и он не успеет; «чуть-чуть» растворилось слишком быстро, а легче вновь стало лишь тогда, когда Мёнсу понял, что и Хои он больше не увидит.
Дверь мастерской была открыта нараспашку, но все часы замерли. И Мёнсу тогда, помнится, взял для себя крошечные песочные, оставив на столе пару золотых монет. Просто как ритуал и иллюзия того, что ничего не изменилось.
Мёнсу увидел тенденцию раз на пятый, когда с пониманием приходило облегчение. А когда вполне осознал и проанализировал, старался больше не сходиться с людьми; не боялся, но опасался, не стремился, но и не афишировал.
Потому что необъяснимая прежде тяжесть приходила тогда, когда из Города должен был исчезнуть человек, хоть сколько-нибудь с ним связанный. Будь то воспоминанием, будь то случайным или не очень словом, ощущением или чувством.
Ухён облокачивается на спинку кресла, где Мёнсу, поджав ноги, с виду сосредоточенно с карандашом в пальцах читает книгу, изредка помечая что-то на полях. Ухён прищуривается и пытается разобрать почерк Мёнсу, но в конце концов не выдерживает:
-Что читаешь-то, а?
Мёнсу вздрагивает; карандаш прочерчивает сухую косую линию на бумаге, перечеркивая несколько строк. Мёнсу давно уже не следит за смыслом напечатанных слов, погрузившись в слишком глубокий и слишком контрастный омут кинофильма воспоминаний.
Погано смонтированного, но кинофильма.
-Не знаю. Как ты себя чувствуешь?
Ухён отталкивается ладонями от спинки кресла и некоторое время стоит, прикрыв глаза и словно прислушиваясь к самому себе.
-Да нормально. Правда, тянет где-то ниже легких, но терпимо. - Ухён молчит с минуту, забавно кривя губы и пытаясь подобрать слова. - Но вокруг будто что-то меняется... И, знаешь, мне это не нравится.
Мёнсу трет уставшие глаза и, устроившись на кресле вполоборота, чтобы видеть Ухёна, протягивает руку, убирая его слишком отросшую челку.
-У тебя много знакомых в этом Городе?
Кажется, Ухён озадачен этим вопросом и долго не может собрать мыслей, чтобы ответить. Мёнсу только ждёт терпеливо, загоняя в угол подсознания ощущение, которое вновь появилось — спустя месяцы, полугодья, а может, и года.
Ему непривычно чувствовать сигнальные ощущения, потому что он научился от них закрываться раз на седьмой после того, как «накрыло». Но сейчас — намного более слабое, почти незаметное; трепещущее, как лист папируса на ветру и смутно тревожное.
В действительности, у Ухёна практически нет знакомых и друзей в этом Городе, и Мёнсу об этом знает. Знает, что его местами нелепый сосед с лохматым хаски на поводке исчез в период, когда менялся сам пульс Города и сигнальные ощущения сглаживались этими изменениями; мальчишка-почтальон, которого Мёнсу тоже знал, исчез под конец изменений. И если Ухён вполне мог этого не почувствовать, то Мёнсу все же краем сознания ощутил дуновение тяжести — в период смены пульса все становилось с ног на голову, и «новички» почти совсем ничего не чувствовали, напротив как те, кто провел здесь немало времени, становились более восприимчивы.
Мёнсу навскидку пытается прикинуть, из-за кого Ухёна могло «накрыть»; в глубине подсознания зажигается крошечный тревожный огонек.
У Ухёна в Городе осталась только одна связь.
Ухён давно заметил, что у ночи этого Города существуют не только черные чернила, как у всех других — ещё темно-синие, изумрудно-зеленые, сапфировые, чернично-фиолетовые, рубиново-бордовые и пыльно-серебристые.
Изумрудными она расписывает кроны деревьев, сапфировыми и черничными — небосклон, бордовыми — тени зданий, словно изнутри освещенных трансформирующимся в темный светом ламп.
А пыльно-серебристыми — профиль Мёнсу, угольными штрихами дорабатывая ресницы, брови и непослушные мягкие волосы. Ухён привык видеть процесс создания полотен каждую ночь — он точно наизусть помнит последовательность гибких линий и своды правил наложения цвета перьевой ручкой.
Сегодня ночь расписывает полотно немного в другом порядке — сначала кроны, потом здания и асфальтированные дороги, автострады; только затем — небосклон и незаметные в темноте перьевые облака. А профиль Мёнсу не прописывает совсем.
Пыльно-серебристые чернила остаются нетронутыми, а чувство тяжести под диафрагмой достигает своего предела, спустя миг резко ухнув вниз.
Этот жест ассоциируется у Ухёна с холодом и молчаливым бессилием — он ступает медленно, словно подбирая каждый шаг и обхватив руками собственные плечи. Тяжести уже нет — её место постепенно занимает отвратительный вакуум, настолько бестелесно-неуловимый, что Ухёну отчаянно хочется пусть даже вернуть тяжесть и резь в глазах, только бы его не чувствовать. Он не знает, какого черта творится в этом сумасшедшем мире , не знает, почему хочется выть волком. Не знает, почему почти ненавидит единственный мегаполис, к которому никогда не испытывал свербящей как песок на зубах неприязни.
Ухён быстро устает, не в силах даже цепляться замерзшими пальцами за собственные плечи. Он опускается на высокий бордюр, от которого ещё веет скопившимся за день теплом — тщетно пытается греть руки, но только царапает ладони острыми выпирающими осколками.
Ухён не считает ни мгновений, ни секунд, ни минут; что-то подсказывает, что проходят часы, прежде чем уже кажущаяся простым черным полотном картина слегка меняется, и от неё отделяется неясная тень.
Тень поводит рукой с тростью, и становится немного светлее — теперь Ухён может лучше рассмотреть незнакомца. Строгие черные брюки с выглаженными стрелками, начищенные черно-белые туфли, классическая рубашка навыпуск и небрежно повязанный галстук. На голове — лихо сдвинутая набок круглая шляпа, а в руке — простой зонтик-трость.
Лица Ухён никак не может запомнить. Текучее впечатление, мимолетный росчерк импрессиониста — словно миг, момент, время.
Незнакомец присаживается рядом с Ухёном, вальяжно закинув ногу на ногу и покачивая начищенным белым носком туфли.
-Правда, теперь стало совсем легко?
Ухён смотрит слегка непонимающе, но качает головой отрицательно; он лишь смутно понимает, о чем идет речь и ловит себя на мысли, что понимать совсем не хочет.
-Потерпи ещё немного — скоро её совсем не станет.
Ухён молчит и последним усилием заставляет себя не вдумываться в слова этого странного; периферией сознания все равно понимает, что он говорит о тяжести. Той самой, диафрагмальной тяжести, и немного о рези в глазах, как от близко находящегося молодого лука.
-Вижу, тебе прямо тяжело, - незнакомец равнодушно усмехается. - Ну да ладно — прими как данность, что рано или поздно все, - он повел рукой, - все исчезают из этого Города. Никто не во власти менять, любой лишь во власти подчиняться.
-Исчезать?
-Слегка, - странный склонил голову набок. - По сути, здесь никого и никогда кроме меня не было. О, как пришли, так и ушли — я слежу за этим лишь поскольку-постольку. За всеми, знаешь ли, не уследишь.
-Кто ты?
-Интересное ты явление. Суметь разгадать мою концепцию наложения цвета перьевой ручкой и наделение ночи чернилами? Кто я? Торговец временем, приятно познакомиться. И я могу продать тебе пару минут, чтобы ты на прощание ещё раз увидел единственного человека в этом городе, кто любит молочный улун.
Ухён проводит исцарапанной рукой по лицу; трет кончиками пальцев кадык, чувствуя сухость в горле.
-Какова цена вопроса?
Торговец насмешливо выстукивает пальцами немудреный мотив и отвечает сходу:
-Не дороже времени. Но, сам понимаешь, в моем деле главное — не продешевить. На всех не напасешься.
-Это все вода. Ты не ответил.
-О, парень, да ты цепок, как посмотреть. Хорошо, ты не сломлен, так что я возьму с тебя немного — только краски. По рукам?
Ухён не понимает, о чем говорит этот купец. Но подсознательно ощущает, что это — единственный шанс вернуть хотя бы на минуту. Слишком много нужно сказать, слишком много нужно объяснить. Ухён предпочитает не задумывается, почему не сделал этого раньше, и только подписывает самую гротескную расписку в своей жизни.
Покупая пять минут.
Краски ночных чернил совсем уже не ярки и пыльно-серебристый хамелеоном перетекает в тусклый серый, как угольно-черный — в обычный матовый. Мёнсу слегка растерян, а минуты утекают слишком быстро в перевернутых песочных часах с сапфировыми гранулами. Ухёну слишком много нужно сказать, слишком много объяснить, но он просто молчит, осторожно беря Мёнсу за руку и словно ища пульс.
Пульса у Мёнсу нет. Только запястья пахнут тепло-сладким индийским маслом, аромат которого нисколько не кажется приторным.
Слишком много нужно сказать в слишком короткий промежуток по оси абсцисс. Кажется, гранул осталось совсем немного. А Город - Город вдруг вмиг стал обычным. Дороги, автострады, автомобили и они.
Равнодушные люди, суета со знаком бесконечности, пахнущий пылью воздух и холодно греющее солнце. И Ухён только тихо спрашивает:
-Сюда возвращаются?
-Кажется, нет. Никто ещё не возвращался. Спасибо.
Сапфировые песчинки ещё мельче обыкновенных речных. И утекают куда быстрее.
***
Казалось бы, если со звонка на начало пары прошло уже минут пятнадцать, можно бы и не торопиться сильно — все равно выговор и, не приведи Боже, письменная объяснительная. Ухён задним чувством это понимает, но все равно на автомате летит по пустым коридорам университета, не замечая тяжести учебников и реферата, за которым уснул в последний момент, не успев дописать один абзац.
Коридор уже не кажется таким пустым, когда Ухён сталкивается с кем-то, разметав и свои, и чужие книги по полу. От неожиданности отскакивает в сторону и готовится выдать стандартные извинения, как случайно приглядывается к незнакомцу внимательнее.
Этот парень здесь действительно в первый раз — Ухён знает весь университет в лицо.
И незнакомца он, кажется, тоже знает.
-Прости, Мёнсу, давай помогу.
Ухён присаживается и начинает собирать учебники, пряча легкую улыбку при взгляде на замершего парня. Тот лишь смотрит в одну точку, на миг выпав из реальности, и возвращается обратно только тогда, когда Ухён отдает ему аккуратно сложенную стопку книг.
-Тебе в какой корпус?
Мёнсу задумывается на секунду.
-В четвертый.
-Мне тоже. Кстати, меня зовут Ухён.
-Я знаю. Приятно познакомиться.
Совсем немного - на пару пар сотен слов.
Название: Привкус зеленого
Персонажи: Ухён, ..., ... .
С, под, около, вокруг, но не ради
Пара пар сотен~Ухён не знает, что так сильно притягивает его в этом мегаполисе; он не любит суеты, сумрачных лиц и безразличия, упорно считая их атрибутами любого большого города. Этот — тоже огромен. Но к нему и только, пожалуй, к нему, Ухён не испытывает свербящей как песок на зубах неприязни.
Ухён в этом городе совсем недавно и, кажется, даже не знает его названия. Заблудившись ещё в первый день в хитросплетениях центральных улиц и полночи промаявшись с городской картой, Ухён забыл имя мегаполиса и окрестил его просто — Город. Пару раз скептически осматривал атлас на наличие пометки с названием, но всякий раз видел либо оторванный уголок страницы с нужными буквами, либо затертую строку, либо неудачно капнувшие темно-зеленые чернила.
Здесь, конечно, тоже суетливо; Ухён усиленно строит серьёзное лицо, пытаясь вызвать в себе привычное ощущение непонимания ко всем этим пробежкам, но выдерживает от силы пару минут и улыбается радостно и по-дурацки счастливо, поднимая лицо к небу.
Люди здесь совсем не хмурые, воздух пахнет озоном, а солнце светит чуть теплее.
Первый, кого встречает Ухён, утром выходя из дома — мальчишка-почтальон на велосипеде и с огромной сумкой газет за плечами. Зовут его Сонджон, а свой велосипед он величает никак иначе, чем «Харли-Дэвидсон», над чем Ухён первое время хихикает в кулак, ловя рассерженные взгляды паренька.
Сонджон, как всегда, рассказывает ему про самые интересные статьи в сегодняшнем выпуске; Ухён газету берет, но не читает — ему гораздо приятнее слышать кого-то, чем голос собственного подсознания, с занудством бывалого счетовода зачитывающий унылую статью.
А в рассказах Сонджона, щедро приправленных смехом и неколкими замечаниями, любой серый газетный очерк окрашиваетя в разные цвета.
По традиции они съедают по рожку мороженого, которого у Ухёна в холодильнике всегда предостаточно; по традиции на Ухёна, уже проводившего торопящегося почтальона и не успевшего дожевать вафельный стаканчик, со всех лап прыгает огромный лохматый хаски.
Конечно, в этом случае вафля достается совсем не Ухёну, а сосед Сонгю комично размахивает руками и прыгает на заднем плане, пытаясь отозвать пса и вообще вид имея очень виноватый.
Ухён только смеется и в который раз пытается объяснить, что хаски ему не доставляет ровно никаких неудобств и вообще что он, Ухён, вафли не любит и только рад, если псу лакомство по вкусу. Сонгю задумчиво кивает и сразу меняется в лице — становится понятно, что извинялся он скорее для проформы и был, в общем-то, во всем уверен.
-Грей бывает до ужаса зануден, так что свистни, когда совсем достанет, - предупреждает Ухёна Сонгю, когда тот, промаявшись с полчаса, всё-таки решается попроситься погулять с хаски.
Возвращаются они оба в пыли, голодные и без поводка, на что Сонгю совсем не злится, хитро посмеиваясь и быстро что-то организуя на ужин. Ухён, встряхивая влажной после наскоро принятого душа головой, тихо ужасается кулинарным навыкам Сонгю и старается побыстрее прибрать к рукам те остатки нетронутых продуктов, что ещё пригодны в пищу.
Первое время Сонгю пытается возмущаться, но натыкается на суровый взгляд хаски и читающуюся в нем решимость защитить единственного человека здесь, кто умеет готовить.
Сонгю признается потом, что совсем не против, если Ухён ещё когда-нибудь захочет прогуляться с «этим лохматым нахалом».
Каждый день Ухён по дороге заходит в уютную чайную лавку, пропитанную запахами сухого листового чая все мыслимых и немыслимых сортов. Он как всегда успевает перерыть все полки в поисках чего-то выходящего за рамки реальности, а стоящий у соседнего стеллажа классически красивый молодой человек спокойно цепляет стограммовый пакетик молочного улуна и коротко усмехается, глядя на растрепанного Ухёна, в волосах которого затерялись сухие чайные листья.
Ухён, схватив первый попавшийся, впоследствии оказавшийся шоколадно-банановым японским, выскакивает на улицу, но «загадочного с улуном» уже нет даже на горизонте. Ухён доходит до кофейной лавки, задумчиво шурша пакетом с чаем и поминутно засовывая туда нос и чихая.
-Omne ignotum pro magnifico est*, - раздается за плечом мягкий голос, а Ухёну даже не надо поворачиваться, чтобы понять, что незнакомец тоже после чайной посещает кофейную лавку. - Вы в первый раз ведь берете этот сорт?
Ухён кивает; кивает и незнакомец, которого, как оказалось, зовут Мёнсу. Ухёну нравится это имя, и почему-то кажется, что у него привкус молочного зеленого.
Ухён не замедляет проверить, через полчаса знакомства шустро вытягивая из пальцев Мёнсу свернутый в трубочку чайный листочек и задумчиво его жуя.
Мёнсу смотрит на него с интересом и немного с удивлением, когда Ухён, утвердительно кивнув, тянется к пакету за ещё одним.
-Давай лучше заварю, - не выдерживает Мёнсу, выхватывая упаковку прямо из-под носа Ухёна. - Мой дом через два квартала.
Грея пальцы о хрупкую фарфоровую чашку, Ухён задумчиво размышляет, какое печенье лучше бы подошло к этому чаю; думает, что сегодня, наверное, хаски сможет погулять и с хозяином.
А завтра — завтра как карты лягут.
И словно бы невзначай интересуется у Мёнсу, любит ли он хаски.
*Все неизвестное представляется величественным (лат.)
Внезапно - сиквел.
Название: Торговец Временем
Фэндом: Инпхинит
Жанр: мистика, ангст, психология, философия (+АУ)
Пейринг:
Рейтинг: дженерал
Торговец временем | ~2500 словУхён просыпается здесь всегда много раньше занимающегося рассвета, когда ночь только-только нехотя делает небольшой шаг назад и стряхивает с пальцев чернильные капли, которыми умело летящим почерком расписывала время. Он любит, занимаясь какими-то мелкими полуночно-полуутренними делами, дожидаться тонкой мимолетной грани между ночью и днем, когда приходит чувство подвешенности и необъяснимой легкости.
Мёнсу просыпается куда позже, цепляя первым моментом только тихий свист чайника из-за полуприкрытой кухонной двери и глянцевое шуршание фольги. Он знает, что там, на кухне, Ухён; знает, что фольга — это стограммовая молочного улуна; знает, что дверь полуприкрыта из-за ухёнова нежелания будить его звуком кипящего чайника - но кухонная дверь постоянно открывается и упорно не хочет держать замок.
Семь утра — ещё не рано, но уже и не поздно, чтобы Мёнсу, скосив глаза в окно, не начал прислушиваться к далекому ровному гулу неспешных автомобилей. Он любит эти звуки, но считает их настолько немегаполисно-спокойными, что Город невольно кажется слегка ущербным и незавершенным. Ухён, напротив, ценит это; энное количество раз пытается разъяснить Мёнсу, что умиротворение — единственное явление, делающее этот Город прекрасным, но вскоре бросает бесплодную затею, когда Мёнсу в очередной раз включает тяжелые мотивы в наушниках, чтобы сымитировать недостающие детали.
Сколько Мёнсу себя помнит — в этом Городе всегда только полупрозрачные перьевые облака, по утрам затянутое дымкой белое солнце и ветер больше похож на дыхание почти не нуждающегося в кислороде.
-Иногда мне кажется, что у него совсем нет батареек, - Мёнсу сонно щурится, заглядывая Ухёну через плечо в попытке рассмотреть, какой узор он складывает из разорванной почти в пыль фольги. Ухён разом смахивает кусочки с подоконника за окно; ничтожное расстояние до земли они летят невероятно медленно, сверкая слепящими бликами на постоянном солнце.
-Совсем нет, - повторяет Мёнсу. - Была бы его воля, оно бы светило вечно, даже в ночные минуты.
-Ты о солнце? - рассеянно спрашивает Ухён, недвижным взглядом рассматривая горизонт, а Мёнсу возмущенно встряхивает головой. Ему, конечно, не нравится, что Ухён его прослушал и вообще ведет себя слишком не по-ухёновски; но, помолчав и получше прочувствовав собственные ощущения, делает Ухёну скидку как новичку за то, что не знает нравов Города и не умеет им противостоять.
-Как будто так можно ещё о чем-то сказать, - Мёнсу вздыхает и отходит от Ухёна, чтобы добавить в заваренный чай воды. Долго держит ладони на поверхности чайника — металл горячий, почти обжигающий, но это «почти» и делает ощущение струящегося тепла ещё ярче и острее.
Ухён не отходит от окна, словно боится, что, сделай шаг — кислород иссякнет в четырех стенах; непривычно бледный, с глазами, словно после долгой бессонной ночи. Мёнсу обжигает кончик языка о нагретую каемку фарфоровой чашки и тут же комично высовывает его наружу, тщетно пытаясь рассмотреть.
Его не то, что бы не волнует состояние Ухёна, но он точно знает — помочь тут вряд ли чем-то можно, кроме объяснений первопричин, поводов и мотивов. Мёнсу бы и рад разложить по полочкам всю эту нехватку кислорода, резь в глазах и тяжелое чувство где-то под диафрагмой; но понимает — проще станет лишь в том случае, когда поймешь причину сам. А это — это только с опытом. И со временем, что куда более тягуче и неприятнее.
Поэтому Мёнсу молчит, положив подбородок на стол и приложив кончик языка к прохладной декоративной пепельнице. В который раз с досадой думает, что к чертям надо выкинуть её — все равно никто не курит; в который раз кидает взгляд параллельно взгляду Ухёна на солнце и жалеет, что ночь кончается так быстро.
И сначала совсем не придает значения давно забытому его телом чувству тяжести под диафрагмой.
Мёнсу помнит, как его скрутило первый раз и швырнуло книзу, словно силы притяжения стали разом в надцать раз мощнее; больно не было — совсем иное чувство, бьющееся внутри не бабочками, но стальными гусеницами перекатывающееся вниз от легких. Не трясло и и не сжимало, лишь уголки глаз немного резало как от близости молодого лука. Первый пять минут, наверное, были самыми отвратительными — но потом силы «силы притяжения» отпустили, оставив на память чувство тяжести под диафрагмой и легкую нехватку кислорода, когда дышать приходилось глубже, стремясь все время быть ближе к открытому воздуху.
Он ходил по Городу, слепо всматриваясь в лица людей и словно отчаянно ища кого-то, у кого можно спросить совета; он чувствовал, что это не болезнь или недомогание — казалось, будто нарушился пульс. Пульс не его — самого Города, когда привычная атмосфера перестала просто обволакивать, сильными толчками придавливая к теплому асфальту и влажной траве у обочины дороги.
Мёнсу искал единственного, кто хоть как-то мог объяснить ему, что происходит — веселого и порой чересчур легкомысленного бродягу Сонёля, который-то и бродягой был только по собственному разумению, дом свой навещая только по нужде и предпочитая теплые уличные ночи привычному домашнему уюту.
-Осточертело, - говорил коротко и значительно, тут же перескакивая с темы на тему и все равно упрямо утверждая, что здание дома ему как клетка пожизненному узнику.
Мёнсу только склонял голову набок и кидал ироничные взгляды на недешевую одежду «бродяги» и вечные разноцветные мягко-резиновые карандаши, которые Сонёль связывал морскими узлами и пытался рисовать, жалуясь, что «поганенько что-то выходит». На советы Мёнсу развязать карандаши Сонёль категорично заявлял, что по-иному его покидает муза и вообще «в чужой монастырь со своей этой, ну, уставом, не ходят».
Секунд несколько раздумывал над правильной грамматической формой построенного ответа и щурился на смеющегося в кулак Мёнсу, мстительно покусывая кончик карандаша.
Рисовать Сонёль не умел, а почерк его, по выражению Мёнсу, больше смахивал на «шумерскую клинопись и чуть-чуть на арабскую вязь».
Мёнсу знал, где всегда можно найти Сонёля — таких мест было много, но совсем немного тех, где он действительно был. Канцелярский магазин на Фонарном Бульваре, кондитерская на пересечении самых старых улиц Города, сувенирный на проспекте Перекрестка Пяти Дорог, пятый поворот направо к северу на автостраде.
Только в десятый круг по всем местам тяжелое чувство стало немного легче, и исчезло совсем, когда Мёнсу краем разума понял, что Сонёля больше здесь нет.
И глаза перестало резать. Уже непривычно.
Второй раз Мёнсу накрыло сразу после знакомства с молчаливым часовщиком — его, кажется, звали Ховон, но в первые же минуты с лёгкой руки плохо услышавшего имя Мёнсу Ховон стал Хоей и, впрочем, был даже не против такого прозвища.
Дня три после починки собственных часов Мёнсу заходил в мастерскую Хои просто ещё раз глянуть на невероятные коллекции настенных, наручных и настольных. Мёнсу завораживало разномастное легкое тиканье и редкие тяжелые удары, и даже тихий, почти неслышный шелест песка в настенных песочных.
Когда накрыло и вновь начало резать глаза, Мёнсу снова шел в мастерскую, чувствуя, что ещё чуть-чуть и он не успеет; «чуть-чуть» растворилось слишком быстро, а легче вновь стало лишь тогда, когда Мёнсу понял, что и Хои он больше не увидит.
Дверь мастерской была открыта нараспашку, но все часы замерли. И Мёнсу тогда, помнится, взял для себя крошечные песочные, оставив на столе пару золотых монет. Просто как ритуал и иллюзия того, что ничего не изменилось.
Мёнсу увидел тенденцию раз на пятый, когда с пониманием приходило облегчение. А когда вполне осознал и проанализировал, старался больше не сходиться с людьми; не боялся, но опасался, не стремился, но и не афишировал.
Потому что необъяснимая прежде тяжесть приходила тогда, когда из Города должен был исчезнуть человек, хоть сколько-нибудь с ним связанный. Будь то воспоминанием, будь то случайным или не очень словом, ощущением или чувством.
Ухён облокачивается на спинку кресла, где Мёнсу, поджав ноги, с виду сосредоточенно с карандашом в пальцах читает книгу, изредка помечая что-то на полях. Ухён прищуривается и пытается разобрать почерк Мёнсу, но в конце концов не выдерживает:
-Что читаешь-то, а?
Мёнсу вздрагивает; карандаш прочерчивает сухую косую линию на бумаге, перечеркивая несколько строк. Мёнсу давно уже не следит за смыслом напечатанных слов, погрузившись в слишком глубокий и слишком контрастный омут кинофильма воспоминаний.
Погано смонтированного, но кинофильма.
-Не знаю. Как ты себя чувствуешь?
Ухён отталкивается ладонями от спинки кресла и некоторое время стоит, прикрыв глаза и словно прислушиваясь к самому себе.
-Да нормально. Правда, тянет где-то ниже легких, но терпимо. - Ухён молчит с минуту, забавно кривя губы и пытаясь подобрать слова. - Но вокруг будто что-то меняется... И, знаешь, мне это не нравится.
Мёнсу трет уставшие глаза и, устроившись на кресле вполоборота, чтобы видеть Ухёна, протягивает руку, убирая его слишком отросшую челку.
-У тебя много знакомых в этом Городе?
Кажется, Ухён озадачен этим вопросом и долго не может собрать мыслей, чтобы ответить. Мёнсу только ждёт терпеливо, загоняя в угол подсознания ощущение, которое вновь появилось — спустя месяцы, полугодья, а может, и года.
Ему непривычно чувствовать сигнальные ощущения, потому что он научился от них закрываться раз на седьмой после того, как «накрыло». Но сейчас — намного более слабое, почти незаметное; трепещущее, как лист папируса на ветру и смутно тревожное.
В действительности, у Ухёна практически нет знакомых и друзей в этом Городе, и Мёнсу об этом знает. Знает, что его местами нелепый сосед с лохматым хаски на поводке исчез в период, когда менялся сам пульс Города и сигнальные ощущения сглаживались этими изменениями; мальчишка-почтальон, которого Мёнсу тоже знал, исчез под конец изменений. И если Ухён вполне мог этого не почувствовать, то Мёнсу все же краем сознания ощутил дуновение тяжести — в период смены пульса все становилось с ног на голову, и «новички» почти совсем ничего не чувствовали, напротив как те, кто провел здесь немало времени, становились более восприимчивы.
Мёнсу навскидку пытается прикинуть, из-за кого Ухёна могло «накрыть»; в глубине подсознания зажигается крошечный тревожный огонек.
У Ухёна в Городе осталась только одна связь.
Ухён давно заметил, что у ночи этого Города существуют не только черные чернила, как у всех других — ещё темно-синие, изумрудно-зеленые, сапфировые, чернично-фиолетовые, рубиново-бордовые и пыльно-серебристые.
Изумрудными она расписывает кроны деревьев, сапфировыми и черничными — небосклон, бордовыми — тени зданий, словно изнутри освещенных трансформирующимся в темный светом ламп.
А пыльно-серебристыми — профиль Мёнсу, угольными штрихами дорабатывая ресницы, брови и непослушные мягкие волосы. Ухён привык видеть процесс создания полотен каждую ночь — он точно наизусть помнит последовательность гибких линий и своды правил наложения цвета перьевой ручкой.
Сегодня ночь расписывает полотно немного в другом порядке — сначала кроны, потом здания и асфальтированные дороги, автострады; только затем — небосклон и незаметные в темноте перьевые облака. А профиль Мёнсу не прописывает совсем.
Пыльно-серебристые чернила остаются нетронутыми, а чувство тяжести под диафрагмой достигает своего предела, спустя миг резко ухнув вниз.
Этот жест ассоциируется у Ухёна с холодом и молчаливым бессилием — он ступает медленно, словно подбирая каждый шаг и обхватив руками собственные плечи. Тяжести уже нет — её место постепенно занимает отвратительный вакуум, настолько бестелесно-неуловимый, что Ухёну отчаянно хочется пусть даже вернуть тяжесть и резь в глазах, только бы его не чувствовать. Он не знает, какого черта творится в этом сумасшедшем мире , не знает, почему хочется выть волком. Не знает, почему почти ненавидит единственный мегаполис, к которому никогда не испытывал свербящей как песок на зубах неприязни.
Ухён быстро устает, не в силах даже цепляться замерзшими пальцами за собственные плечи. Он опускается на высокий бордюр, от которого ещё веет скопившимся за день теплом — тщетно пытается греть руки, но только царапает ладони острыми выпирающими осколками.
Ухён не считает ни мгновений, ни секунд, ни минут; что-то подсказывает, что проходят часы, прежде чем уже кажущаяся простым черным полотном картина слегка меняется, и от неё отделяется неясная тень.
Тень поводит рукой с тростью, и становится немного светлее — теперь Ухён может лучше рассмотреть незнакомца. Строгие черные брюки с выглаженными стрелками, начищенные черно-белые туфли, классическая рубашка навыпуск и небрежно повязанный галстук. На голове — лихо сдвинутая набок круглая шляпа, а в руке — простой зонтик-трость.
Лица Ухён никак не может запомнить. Текучее впечатление, мимолетный росчерк импрессиониста — словно миг, момент, время.
Незнакомец присаживается рядом с Ухёном, вальяжно закинув ногу на ногу и покачивая начищенным белым носком туфли.
-Правда, теперь стало совсем легко?
Ухён смотрит слегка непонимающе, но качает головой отрицательно; он лишь смутно понимает, о чем идет речь и ловит себя на мысли, что понимать совсем не хочет.
-Потерпи ещё немного — скоро её совсем не станет.
Ухён молчит и последним усилием заставляет себя не вдумываться в слова этого странного; периферией сознания все равно понимает, что он говорит о тяжести. Той самой, диафрагмальной тяжести, и немного о рези в глазах, как от близко находящегося молодого лука.
-Вижу, тебе прямо тяжело, - незнакомец равнодушно усмехается. - Ну да ладно — прими как данность, что рано или поздно все, - он повел рукой, - все исчезают из этого Города. Никто не во власти менять, любой лишь во власти подчиняться.
-Исчезать?
-Слегка, - странный склонил голову набок. - По сути, здесь никого и никогда кроме меня не было. О, как пришли, так и ушли — я слежу за этим лишь поскольку-постольку. За всеми, знаешь ли, не уследишь.
-Кто ты?
-Интересное ты явление. Суметь разгадать мою концепцию наложения цвета перьевой ручкой и наделение ночи чернилами? Кто я? Торговец временем, приятно познакомиться. И я могу продать тебе пару минут, чтобы ты на прощание ещё раз увидел единственного человека в этом городе, кто любит молочный улун.
Ухён проводит исцарапанной рукой по лицу; трет кончиками пальцев кадык, чувствуя сухость в горле.
-Какова цена вопроса?
Торговец насмешливо выстукивает пальцами немудреный мотив и отвечает сходу:
-Не дороже времени. Но, сам понимаешь, в моем деле главное — не продешевить. На всех не напасешься.
-Это все вода. Ты не ответил.
-О, парень, да ты цепок, как посмотреть. Хорошо, ты не сломлен, так что я возьму с тебя немного — только краски. По рукам?
Ухён не понимает, о чем говорит этот купец. Но подсознательно ощущает, что это — единственный шанс вернуть хотя бы на минуту. Слишком много нужно сказать, слишком много нужно объяснить. Ухён предпочитает не задумывается, почему не сделал этого раньше, и только подписывает самую гротескную расписку в своей жизни.
Покупая пять минут.
Краски ночных чернил совсем уже не ярки и пыльно-серебристый хамелеоном перетекает в тусклый серый, как угольно-черный — в обычный матовый. Мёнсу слегка растерян, а минуты утекают слишком быстро в перевернутых песочных часах с сапфировыми гранулами. Ухёну слишком много нужно сказать, слишком много объяснить, но он просто молчит, осторожно беря Мёнсу за руку и словно ища пульс.
Пульса у Мёнсу нет. Только запястья пахнут тепло-сладким индийским маслом, аромат которого нисколько не кажется приторным.
Слишком много нужно сказать в слишком короткий промежуток по оси абсцисс. Кажется, гранул осталось совсем немного. А Город - Город вдруг вмиг стал обычным. Дороги, автострады, автомобили и они.
Равнодушные люди, суета со знаком бесконечности, пахнущий пылью воздух и холодно греющее солнце. И Ухён только тихо спрашивает:
-Сюда возвращаются?
-Кажется, нет. Никто ещё не возвращался. Спасибо.
Сапфировые песчинки ещё мельче обыкновенных речных. И утекают куда быстрее.
***
Казалось бы, если со звонка на начало пары прошло уже минут пятнадцать, можно бы и не торопиться сильно — все равно выговор и, не приведи Боже, письменная объяснительная. Ухён задним чувством это понимает, но все равно на автомате летит по пустым коридорам университета, не замечая тяжести учебников и реферата, за которым уснул в последний момент, не успев дописать один абзац.
Коридор уже не кажется таким пустым, когда Ухён сталкивается с кем-то, разметав и свои, и чужие книги по полу. От неожиданности отскакивает в сторону и готовится выдать стандартные извинения, как случайно приглядывается к незнакомцу внимательнее.
Этот парень здесь действительно в первый раз — Ухён знает весь университет в лицо.
И незнакомца он, кажется, тоже знает.
-Прости, Мёнсу, давай помогу.
Ухён присаживается и начинает собирать учебники, пряча легкую улыбку при взгляде на замершего парня. Тот лишь смотрит в одну точку, на миг выпав из реальности, и возвращается обратно только тогда, когда Ухён отдает ему аккуратно сложенную стопку книг.
-Тебе в какой корпус?
Мёнсу задумывается на секунду.
-В четвертый.
-Мне тоже. Кстати, меня зовут Ухён.
-Я знаю. Приятно познакомиться.
@темы: кто-то что-то сказал?, Infinite, музыка, фанфики, Infinitefic
-
-
22.10.2011 в 22:20Привкус зеленого очень нежный... с теми самыми деталями, которые я больше всего люблю... в нем много всего, хотя так мало слов... он понятный, сильный, важный...
Торговец временем... как удар грома среди ясного неба... я в него поверила... я с ним смирилась... мне немного странным оказался университет и их встреча... оно чуть-чуть как закон жанра... поэтому я буду говорить о до... о красках, росчерках пера и тонкой грани ночи и утра...
полусонное и до боли явственное, с беспокойством, с резью в глаза и тяжестью под диафрагмой... они говорят у меня в голове... тот... их разговор... в моей черепной коробке... Ухён очень теплый... Мёнсу очень спокойный... мне странно и кажется что где-то на периферии сознания оно может взорваться.
Я не могу пока сказать всего, что крутится у меня в голове... текста много... воды много... мало реальных крупиц разума... Под состояние... спасибо!
-
-
22.10.2011 в 22:22знаешь, я тут подумал, реально глянь. если немного перетасовать цвета (ну к примеру тщорный - ты, биелый - я) то выходит такая штука.
тут просто надо глянуть и решить, в ком больше инь, а в ком - ян.
www.medic-china.ru/osnovi/osnovi_77.html
писать под музыку - адово. никаких нервов не хватит. поэтому приходится по отдельности, и иногда жестко промахиваюсь..
-
-
22.10.2011 в 22:25это, ты через полчаса в офф, да? Я успею тебе оставшийся кусочек части Кевина скинуть, как думаешь?.. %%
-
-
22.10.2011 в 22:26Ухён очень теплый
я щас разревусь. нет, реально. если это так - у меня вообще всё, астрал, счастье. просто до безумия хотелось, чтобы кто-нибудь тоже его почувствовал.
тебе спасибо.
блин, почему мне так тепло
-
-
22.10.2011 в 22:27-
-
22.10.2011 в 22:30я щас разревусь. нет, реально. если это так - у меня вообще всё, астрал, счастье. просто до безумия хотелось, чтобы кто-нибудь тоже его почувствовал.
каким уж почувствовала... только твоя заслуга... так что все отлично!
-
-
23.10.2011 в 00:19и хэппи енд легко вписался и очень обрадовал даря теплоту
-
-
23.10.2011 в 00:22просто
а с торговцем у меня нехорошее ощущение тт_тт
Но за конец спасибо
-
-
23.10.2011 в 09:59спасибо!~
Kitsuri,
меня торговец наоборот затянул. нелепый и пафосный, в сущности, образ, как и сама нелепость его занятия..
sell the time - помнится, на уроке инглиша было задание составить возможные словосочетания, а некоторые слова давались совсем не в тему, чтобы запутать.
ну и кэп глава в отличие от всех, кто нормально составил "тратить время", "распоряжаться временем", "проводить время", составил словосочетание "продавать время"
-
-
23.10.2011 в 10:52Сделка с продавцом напоминает конец американского пинокио
-
-
23.10.2011 в 10:55