nah, fuck it
Неделю я проебала, но текст один у меня есть, пусть хоть и после закрытия. Поэтому, и не только поэтому, подарок заказчику, а не исполнение заявки, хай~
хн, есть ещё недописанный громир на стадии «ща, ещё процентов трицатьпять-сорок». А у мине желание посвящать тексты проснулось опять. Кому-нить нужна моя графомания?
〖004SH15〗 Джинки|Ки; "В этом мире рождается слишком мало людей, чьи желания имеют хоть какое-то значение"; NH!, возможно AU, G
Текст тесно связан с
~1520 внелимитных«Это две стороны одной медали», - говорил Чинги. – «День и ночь, счастье и страдание, Страна Восходящего и Страна Заходящего Солнца. Всего лишь две стороны одной и той же медали».
Кибом не верил. Смотрел на мир сквозь пелену розовой дымки и не верил до последнего, не оказавшись однажды на суетливом токийском вокзале лишь со сжатым в пальцах порванным билетом с поезда Сеул-Токио. Без единой йены в кармане легкой не по сезону куртки и с чуть задумчиво улыбающимся позади Чинги.
В кармане – ни единой йены, в руках – свобода, бьющаяся одичавшей белой птицей. Зыбкое богатство, о котором Кибом мечтал каждый тягучий миг его «прошлой» жизни – той, что длилась от первого детского крика до шага на платформу токийского вокзала на линии прибытия поезда Сеул-Токио.
Он условился называть её так, ещё сидя в недорогом купе на жестком сидении без матраца, обхватив руками согнутые в коленях ноги и неотрывно смотря на случайного попутчика.
Краем сознания Кибом понимал, что это полнейшее безумство – просто так рассказать совершенно незнакомому, чужому человеку свою историю и получить в ответ простое: «Пойдем вместе».
И пойти, зябко кутаясь в легкую не по сезону куртку и делая первый шаг на платформу токийского вокзала.
Дни бездумного скитания в слишком большом, чтобы быть неравнодушным, городе; случайные заработки игрой на гитаре в переходе станции метро ***; редкая крыша над головой в небольшом синтоистском храме или в беседке безлюдного сквера вдали от центра города.
Кибом учился видеть суть; вторую сторону медали. И открытием первого урока стало то, что на лице его уже совсем не случайного попутчика было вовсе не то умиротворенное выражение: между бровей Чинги залегала упрямая вертикальная морщинка.
Кибом видел, что кроме беззаботно смеющихся и резвящихся детей есть сироты, безнадежно цепляющиеся пальцами за холодные прутья резных ворот детских домов; от яркой ассоциации Ки хотелось зажмуриться, убежать стремглав, ослепнуть хотя бы на миг. Но он начинал понимать – однажды научившись видеть суть, на неё уже невозможно закрыть глаза.
Кибом видел, что кроме тех благополучных стариков есть совсем иные, физически и духовно неполноценные, слабо держащие перед собой морщинистые, сложенные лодочкой ладони; кусал губы, не имея ни йены, чтобы помочь им.
Кутался в легкую не по сезону куртку, пока Чинги молча не накидывал ему на плечи свою. Пусть и такую же легкую, но Кибом не искал причин, почему становилось намного теплее. И просто опускал в ладони одинокого старика маленького белого журавля, сделанного из простого тетрадного листа в клетку; поспешно уходил, боясь обернуться и не замечая благодарного взгляда вслед.
Кибом видел, что кроме восхода солнца есть его закат.
«Как ты жил с этим?»
«С чем?»
«С умением видеть».
«Ну», - Чинги слегка пожал плечами, теребя замочек куртки. – «Принимал как данность».
«Не пытаясь ничего изменить?»
Чинги просто молчал, а Кибом ставил заметку над словом «невозможно» как над тем, что он подсознательно не мог для себя принять.
«Не хочу», - говорил упрямо. – «Не хочу, чтобы было столько боли. Хочу, чтобы её вообще не существовало».
***
Тихий сквер вдали от центра города действительно безлюден даже в выходные. Только одинокий старик-художник бывает здесь каждый день, и два молодых человека со старой гитарой с поврежденными струнами.
Они играют по очереди, он пишет темперными красками на шершавом холсте. Они не стремятся уловить тон его картин и разобрать детали, а он – узнать в их внезапных импровизациях знакомые мелодии.
Они не знакомы даже; но всякий раз, когда художник случайно задремывает перед мольбертом, Чинги осторожно закрывает краски, уберегая от губительного для них воздуха; Кибом же накидывает на плечи старика лежащий рядом теплый платок.
Они не уходят, дожидаясь, пока художник проснется, а Кибом считает птиц, изображенных на его картине, но всякий раз сбивается на полусотне и тоже задремывает, оперевшись на плечо Чинги.
И каждый из них не видит в этом ничего особенного.
В будние дни они приходят в сквер ближе к вечеру – усталые, часто со сбитыми о поврежденные струны пальцами. Художник незаметно улыбается в седую бороду, когда слышатся первые гитарные аккорды; легкий, но уже прохладный вечерний ветер разносит по аллеям тетрадные листы с мимолетными эскизами. Среди них есть всегда пара чистых, которые Кибом ловит, запрыгивая на соседние скамьи; безмолвно взглядом испрашивает у старика разрешения, на что тот всегда кивает утвердительно. А Ки бережно складывает из листов несуществующие цветы и белых журавлей, пока Чинги играет тихую мелодию, смешивающуюся с шелестом бумаги и мазками жесткой кисти по шершавому холсту.
Они никогда не разговаривают друг с другом.
И каждый из них не видит в этом ничего особенного.
Кибому хочется верить, что крыша над головой старого художника куда теплее, чем их собственная – беседка на окраине безлюдного сквера вдали от центра города. Но они никогда не видят, как художник уходит из парка: поздно вечером ещё у мольберта, рано поутру – уже. Только раз Ки сквозь сон видит удаляющегося по аллее старика, и кидается вслед за ним, словно от того, догонит ли он, зависит слишком многое в его подвешенной между двух граней жизни; художник уходит в переулок за угол, а Кибом, добежав, видит лишь пустую улицу.
Чинги только растирает замерзшие пальцы и отрешенно смотрит вслед Ки, краем сознания отмечая, что в руках художника не было мольберта.
Утром рядом на скамье они находят пару теплых вязаных перчаток и белоснежный бинт, перехваченный льняной синей лентой.
И каждый из них не видит в этом ничего особенного.
Проходит дождливая осень, уступая место серой, укутанной смогом бесснежной зиме, а старый художник начинает новую картину, обмакивая кисть в бесцветно-белые тона, словно стремясь восполнить бедность времени года. Но на его полотне совсем не снег – несуществующие цветы и стая белых птиц.
Чинги, убрав руки в карманы, стоит чуть сзади за правым плечом художника, неотрывно смотря на неторопливые перьевые росчерки кисти. Кибом отчего-то не осмеливается подойти, только держа под подбородком сцепленные руки в теплых вязаных перчатках; тогда Чинги осторожно касается плеча старика, кивая незаметно в сторону отведшего взгляд Ки.
Художник, улыбаясь слегка рассеянно, протягивает Кибому кисть; тот делает несколько неуверенных, дрожащих штрихов, и рядом с птичьей стаей появляется совсем молодой, белоснежный журавлик. Он нескладный ещё; жмется к боку матери, и только взгляд черных глаз-бусин грустен и совсем не молод.
Художник одобрительно улыбается, глядя, как и Чинги добавляет несколько куда более уверенных штрихов, и склоняет набок голову, будто благодаря за что-то.
И каждый из них не видит в этом ничего особенного.
Словно все так и должно быть.
***
Голос дрожит и срывается, а пальцы слушаются плохо, когда Кибом, тяжело дыша, набирает номер в телефонной будке. От быстрого бега колет в боку, в глазах расплываются темные круги; трижды он набирает неверный номер.
-Ско… Скорую, быстрее! – Хрипло, срываясь на крик.
И замолкая на долю секунды.
-Я… Я не знаю адреса. Безлюдный сквер вдали от центра города…
Он беспомощно оглядывается назад, где Чинги держит руку едва дышащего старого художника, а когда машина скорой помощи наконец прибывает, для них двоих просто не хватает места, чтобы поехать следом.
Кибом лихорадочно пытается запомнить дорогу, спотыкаясь на бегу и до крови обдирая пальцы о металлические выступы тротуарных ограждений. Несколько раз Чинги пытается схватить Ки за рукав, оберегая от падения; Кибом лишь выдирает руку и упрямо движется дальше, не замечая панически мигающих огней светофоров.
***
Влетев в белое здание лишь на долю секунды позже, они не успевают догнать стремительно уходящего по коридору врача. И ждут в приемном покое до самого вечера, вдыхая запах сильнодействующих препаратов.
-Вы родственники?
-Нет.
-В таком случае я не могу допустить вас в палату. Скажу только одно: сильный инфаркт, что неудивительно в его возрасте.
-Шансы?..
-Вы не пациент, чтобы я тешил вас бесполезными надеждами.
Чинги разворачивается и молча уходит к выходу, где на жестком сидении, сжимая побелевшими пальцами ткань джинсов, сидит Ки.
-Какого черта? – Кибом отчаянно цепляется холодными руками за футболку Чинги. – Почему все так? Я не хочу, чтобы так было. Я хочу, чтобы все было по-другому.
-В этом мире рождается слишком мало людей, чьи желания имеют хоть какое-то значение, - Чинги старается удержать черту между утешением и реальностью, но в голосе все равно звучит неприкрытая горечь.
-Кто они? Кто они, скажи мне, я…
-Ищи их здесь, - Чинги осторожно берет ладонь Ки и прикладывает к его груди. – Прямо здесь.
Мимо торопливо пробегает медсестра в белом халате, а Кибом, будто очнувшись от беспамятства, удерживает её за рукав.
-Я не имею права…
-Постойте, я не прошу ничего, - сбивчиво говорит Ки, - Только передайте ему вот это.
И вкладывает в руки девушки маленького журавлика, сделанного из простого тетрадного листа в клетку.
-Я сделаю тысячу, - лихорадочно шепчет Кибом, - Тысячу бумажных белых журавликов. И запущу их в небо, и всё сбудется, верно?
-Рано или поздно, - Чинги улыбается, разглаживая на коленях тетрадный лист. – Так или иначе.
***
Пройдут года, проскачут мимо резвыми новогодними оленями с красно-белыми колокольчиками на ветвистых рогах. Земной шар не раз совершит долгую прогулку вокруг жаркого светила – сменятся города, сменится старая гитара с поврежденными струнами; заживут царапины на пальцах, а память кропотливо зашьет все токийские воспоминания в плотную шерстяную подкладку. Беспристрастный судья Время сгладит все неровности, забинтует ранки и приложит ладони к покрасневшим сухим глазам, снимая усталость, но не возвращая спасительной розовой пелены.
Рано или поздно, так или иначе, Кибом уже совсем в другом городе и совсем другом сквере увидит до боли знакомого седовласого человека, летящими штрихами расписывающего шершавый холст. Кибом не узнает его, лишь завороженно смотря на стаю белых журавлей на картине.
А Чинги улыбнется в высокий ворот пальто, заметив на белоснежных крыльях птиц синие росчерки тетрадных клеток и небольшую надпись в углу холста:
«Рано или поздно, так или иначе».
хн, есть ещё недописанный громир на стадии «ща, ещё процентов трицатьпять-сорок». А у мине желание посвящать тексты проснулось опять. Кому-нить нужна моя графомания?
〖004SH15〗 Джинки|Ки; "В этом мире рождается слишком мало людей, чьи желания имеют хоть какое-то значение"; NH!, возможно AU, G
Текст тесно связан с
~1520 внелимитных«Это две стороны одной медали», - говорил Чинги. – «День и ночь, счастье и страдание, Страна Восходящего и Страна Заходящего Солнца. Всего лишь две стороны одной и той же медали».
Кибом не верил. Смотрел на мир сквозь пелену розовой дымки и не верил до последнего, не оказавшись однажды на суетливом токийском вокзале лишь со сжатым в пальцах порванным билетом с поезда Сеул-Токио. Без единой йены в кармане легкой не по сезону куртки и с чуть задумчиво улыбающимся позади Чинги.
В кармане – ни единой йены, в руках – свобода, бьющаяся одичавшей белой птицей. Зыбкое богатство, о котором Кибом мечтал каждый тягучий миг его «прошлой» жизни – той, что длилась от первого детского крика до шага на платформу токийского вокзала на линии прибытия поезда Сеул-Токио.
Он условился называть её так, ещё сидя в недорогом купе на жестком сидении без матраца, обхватив руками согнутые в коленях ноги и неотрывно смотря на случайного попутчика.
Краем сознания Кибом понимал, что это полнейшее безумство – просто так рассказать совершенно незнакомому, чужому человеку свою историю и получить в ответ простое: «Пойдем вместе».
И пойти, зябко кутаясь в легкую не по сезону куртку и делая первый шаг на платформу токийского вокзала.
Дни бездумного скитания в слишком большом, чтобы быть неравнодушным, городе; случайные заработки игрой на гитаре в переходе станции метро ***; редкая крыша над головой в небольшом синтоистском храме или в беседке безлюдного сквера вдали от центра города.
Кибом учился видеть суть; вторую сторону медали. И открытием первого урока стало то, что на лице его уже совсем не случайного попутчика было вовсе не то умиротворенное выражение: между бровей Чинги залегала упрямая вертикальная морщинка.
Кибом видел, что кроме беззаботно смеющихся и резвящихся детей есть сироты, безнадежно цепляющиеся пальцами за холодные прутья резных ворот детских домов; от яркой ассоциации Ки хотелось зажмуриться, убежать стремглав, ослепнуть хотя бы на миг. Но он начинал понимать – однажды научившись видеть суть, на неё уже невозможно закрыть глаза.
Кибом видел, что кроме тех благополучных стариков есть совсем иные, физически и духовно неполноценные, слабо держащие перед собой морщинистые, сложенные лодочкой ладони; кусал губы, не имея ни йены, чтобы помочь им.
Кутался в легкую не по сезону куртку, пока Чинги молча не накидывал ему на плечи свою. Пусть и такую же легкую, но Кибом не искал причин, почему становилось намного теплее. И просто опускал в ладони одинокого старика маленького белого журавля, сделанного из простого тетрадного листа в клетку; поспешно уходил, боясь обернуться и не замечая благодарного взгляда вслед.
Кибом видел, что кроме восхода солнца есть его закат.
«Как ты жил с этим?»
«С чем?»
«С умением видеть».
«Ну», - Чинги слегка пожал плечами, теребя замочек куртки. – «Принимал как данность».
«Не пытаясь ничего изменить?»
Чинги просто молчал, а Кибом ставил заметку над словом «невозможно» как над тем, что он подсознательно не мог для себя принять.
«Не хочу», - говорил упрямо. – «Не хочу, чтобы было столько боли. Хочу, чтобы её вообще не существовало».
***
Тихий сквер вдали от центра города действительно безлюден даже в выходные. Только одинокий старик-художник бывает здесь каждый день, и два молодых человека со старой гитарой с поврежденными струнами.
Они играют по очереди, он пишет темперными красками на шершавом холсте. Они не стремятся уловить тон его картин и разобрать детали, а он – узнать в их внезапных импровизациях знакомые мелодии.
Они не знакомы даже; но всякий раз, когда художник случайно задремывает перед мольбертом, Чинги осторожно закрывает краски, уберегая от губительного для них воздуха; Кибом же накидывает на плечи старика лежащий рядом теплый платок.
Они не уходят, дожидаясь, пока художник проснется, а Кибом считает птиц, изображенных на его картине, но всякий раз сбивается на полусотне и тоже задремывает, оперевшись на плечо Чинги.
И каждый из них не видит в этом ничего особенного.
В будние дни они приходят в сквер ближе к вечеру – усталые, часто со сбитыми о поврежденные струны пальцами. Художник незаметно улыбается в седую бороду, когда слышатся первые гитарные аккорды; легкий, но уже прохладный вечерний ветер разносит по аллеям тетрадные листы с мимолетными эскизами. Среди них есть всегда пара чистых, которые Кибом ловит, запрыгивая на соседние скамьи; безмолвно взглядом испрашивает у старика разрешения, на что тот всегда кивает утвердительно. А Ки бережно складывает из листов несуществующие цветы и белых журавлей, пока Чинги играет тихую мелодию, смешивающуюся с шелестом бумаги и мазками жесткой кисти по шершавому холсту.
Они никогда не разговаривают друг с другом.
И каждый из них не видит в этом ничего особенного.
Кибому хочется верить, что крыша над головой старого художника куда теплее, чем их собственная – беседка на окраине безлюдного сквера вдали от центра города. Но они никогда не видят, как художник уходит из парка: поздно вечером ещё у мольберта, рано поутру – уже. Только раз Ки сквозь сон видит удаляющегося по аллее старика, и кидается вслед за ним, словно от того, догонит ли он, зависит слишком многое в его подвешенной между двух граней жизни; художник уходит в переулок за угол, а Кибом, добежав, видит лишь пустую улицу.
Чинги только растирает замерзшие пальцы и отрешенно смотрит вслед Ки, краем сознания отмечая, что в руках художника не было мольберта.
Утром рядом на скамье они находят пару теплых вязаных перчаток и белоснежный бинт, перехваченный льняной синей лентой.
И каждый из них не видит в этом ничего особенного.
Проходит дождливая осень, уступая место серой, укутанной смогом бесснежной зиме, а старый художник начинает новую картину, обмакивая кисть в бесцветно-белые тона, словно стремясь восполнить бедность времени года. Но на его полотне совсем не снег – несуществующие цветы и стая белых птиц.
Чинги, убрав руки в карманы, стоит чуть сзади за правым плечом художника, неотрывно смотря на неторопливые перьевые росчерки кисти. Кибом отчего-то не осмеливается подойти, только держа под подбородком сцепленные руки в теплых вязаных перчатках; тогда Чинги осторожно касается плеча старика, кивая незаметно в сторону отведшего взгляд Ки.
Художник, улыбаясь слегка рассеянно, протягивает Кибому кисть; тот делает несколько неуверенных, дрожащих штрихов, и рядом с птичьей стаей появляется совсем молодой, белоснежный журавлик. Он нескладный ещё; жмется к боку матери, и только взгляд черных глаз-бусин грустен и совсем не молод.
Художник одобрительно улыбается, глядя, как и Чинги добавляет несколько куда более уверенных штрихов, и склоняет набок голову, будто благодаря за что-то.
И каждый из них не видит в этом ничего особенного.
Словно все так и должно быть.
***
Голос дрожит и срывается, а пальцы слушаются плохо, когда Кибом, тяжело дыша, набирает номер в телефонной будке. От быстрого бега колет в боку, в глазах расплываются темные круги; трижды он набирает неверный номер.
-Ско… Скорую, быстрее! – Хрипло, срываясь на крик.
И замолкая на долю секунды.
-Я… Я не знаю адреса. Безлюдный сквер вдали от центра города…
Он беспомощно оглядывается назад, где Чинги держит руку едва дышащего старого художника, а когда машина скорой помощи наконец прибывает, для них двоих просто не хватает места, чтобы поехать следом.
Кибом лихорадочно пытается запомнить дорогу, спотыкаясь на бегу и до крови обдирая пальцы о металлические выступы тротуарных ограждений. Несколько раз Чинги пытается схватить Ки за рукав, оберегая от падения; Кибом лишь выдирает руку и упрямо движется дальше, не замечая панически мигающих огней светофоров.
***
Влетев в белое здание лишь на долю секунды позже, они не успевают догнать стремительно уходящего по коридору врача. И ждут в приемном покое до самого вечера, вдыхая запах сильнодействующих препаратов.
-Вы родственники?
-Нет.
-В таком случае я не могу допустить вас в палату. Скажу только одно: сильный инфаркт, что неудивительно в его возрасте.
-Шансы?..
-Вы не пациент, чтобы я тешил вас бесполезными надеждами.
Чинги разворачивается и молча уходит к выходу, где на жестком сидении, сжимая побелевшими пальцами ткань джинсов, сидит Ки.
-Какого черта? – Кибом отчаянно цепляется холодными руками за футболку Чинги. – Почему все так? Я не хочу, чтобы так было. Я хочу, чтобы все было по-другому.
-В этом мире рождается слишком мало людей, чьи желания имеют хоть какое-то значение, - Чинги старается удержать черту между утешением и реальностью, но в голосе все равно звучит неприкрытая горечь.
-Кто они? Кто они, скажи мне, я…
-Ищи их здесь, - Чинги осторожно берет ладонь Ки и прикладывает к его груди. – Прямо здесь.
Мимо торопливо пробегает медсестра в белом халате, а Кибом, будто очнувшись от беспамятства, удерживает её за рукав.
-Я не имею права…
-Постойте, я не прошу ничего, - сбивчиво говорит Ки, - Только передайте ему вот это.
И вкладывает в руки девушки маленького журавлика, сделанного из простого тетрадного листа в клетку.
-Я сделаю тысячу, - лихорадочно шепчет Кибом, - Тысячу бумажных белых журавликов. И запущу их в небо, и всё сбудется, верно?
-Рано или поздно, - Чинги улыбается, разглаживая на коленях тетрадный лист. – Так или иначе.
***
Пройдут года, проскачут мимо резвыми новогодними оленями с красно-белыми колокольчиками на ветвистых рогах. Земной шар не раз совершит долгую прогулку вокруг жаркого светила – сменятся города, сменится старая гитара с поврежденными струнами; заживут царапины на пальцах, а память кропотливо зашьет все токийские воспоминания в плотную шерстяную подкладку. Беспристрастный судья Время сгладит все неровности, забинтует ранки и приложит ладони к покрасневшим сухим глазам, снимая усталость, но не возвращая спасительной розовой пелены.
Рано или поздно, так или иначе, Кибом уже совсем в другом городе и совсем другом сквере увидит до боли знакомого седовласого человека, летящими штрихами расписывающего шершавый холст. Кибом не узнает его, лишь завороженно смотря на стаю белых журавлей на картине.
А Чинги улыбнется в высокий ворот пальто, заметив на белоснежных крыльях птиц синие росчерки тетрадных клеток и небольшую надпись в углу холста:
«Рано или поздно, так или иначе».
-
-
22.09.2011 в 18:27ЕбатьеговротОказывается Чинги это Онью, а я тут сижу думаю кто-такой этот Чинги =_=
-
-
22.09.2011 в 18:28Да, Чинги это Лид
-
-
22.09.2011 в 22:02и осенью пахнет-
-
22.09.2011 в 22:08я изгнать тоску не сумела, да и не пыталась. ни над одним текстом столько не работала - пять заходов с добавлениями, расширениями мыслей, альфингом и бетингом в лице самой себя. мгм
-
-
22.09.2011 в 23:23