nah, fuck it
Название: Разнарядка .sp
Фэндом: EXO-K|M + !mention other
Пейринг: Крис/Сухо (Чунмён), Чханёль/Пэкхён, Кай, Лухань, Лэй, Сехун + остальные участники + участники других k-pop групп !mention
Жанр: фэнтэзи, мистика, слэш, ангст, повседневность, драма, психология, философия
Рейтинг: PG-13
Статус: в процессе написания, написано 8 частей, 60 страниц
От автора: пляшем, хуле
.parts 1, 2
.parts 3, 4
.parts 5, 6
7. Intoxicate meоффтоп, чтобы не было вопросов:
Тхэиль - который вокалист BlockB.
Тэиль - который маннэ 24K, Отдел Боли, все как прежде.
Лухань приходит в себя от нестерпимой, просто дикой нехватки кислорода — резко распахивает глаза, которые тут же отчего-то начинают сильно слезиться, и судорожно пытается вдохнуть; горло сводит, и он заходится в сухом, дробном кашле, поворачиваясь и медленно сползая на пол.
Падает Лухань, конечно, коленками вниз и довольно больно, но тут же перекатывается на спину, растирая горло и восстанавливая возвращающееся дыхание. Потолок над головой светлый и ужасно знакомый — ах ну да, собственная же квартира, ни дать ни взять, только пол странно твердый. Лухань, стараясь не особо двигаться, скашивает взгляд вбок — кто-то заботливо скатал ковер в трубочку, чтобы, наверное, падать было мягче.
-Стервы, - обращается он к мнимым ментальным силам и тут же вновь сильно закашливается, запрокидывая назад голову. Горло — оно вроде в порядке, и причина где-то глубже, на уровне бронхов и легких.
Ощущение нехватки кислорода проходит, впрочем, довольно быстро — хватает нескольких минут без движений, и Лухань осторожно встает, держась одной рукой за диван.
Боль — словно двумя тупыми циркулярными пилами в оба виска. Боль — словно раскаленными иглами под ногти и узкий испанский сапожок, вокруг стопы, пронизанной тонкими белыми костями. Боль — мимолетная, как одно, ровно одно прикосновение Разводного Отдела Боли.
Лухань помнит, как в один из первых дней Тэиль протянул ему руку, помогая подняться после единственного за все время обморока от резкой перемены материального фона при переходе из одного мира в другой.
Тошнота накатывает волнообразно, от слабого к сильному и наоборот, переходя в оглушающее и отстукивающее рваный ритм где-то под диафрагмой; Лухань, скривившись, обнимает себя руками, сгибаясь пополам и дыша глубоко и по-максимуму спокойно. В висках боли нет — только странное, давящее чувство, как-то незримо, но чувствительно связанное с давлением в груди.
Словно во всем теле плещется что-то инородное, внедренное против воли путем инъекции в вены сразу обеих рук и шеи. Мгновенно взлетает температура, и дыхание знойно жжет губы и кожу на руках — Лухань на пробу дышит на кончики пальцев, которые сразу же начинают гореть и чесаться. В глазах мутнеет.
Он через силу добирается до ванной, потому что до туалета — уже далеко и нереально; упершись ладонями в бортики раковины, склоняется над ней, закрывая глаза — от белоснежной керамики, освещенной лампой дневного света, отчаянно режет зрачок. Его выворачивает буквально наизнанку несколько раз — ничего, кроме кислоты и желудочного сока.
Теперь горло просто болит.
И нет ровно никакого ослабления — по-прежнему волнообразно от слабого к сильному и наоборот, разве что диафрагму больше не крутит, а сильнее выше, ближе к солнечному сплетению. И давление — безумное. Лухань спускается на пол, подтягивая ноги поближе к себе, и обнимает колени руками, смыкая пальцы и упираясь в них горячим, мокрым лбом. Влажные пряди волос лезут в глаза, но запах иной, совершенно не его, не луханевский.
Более глухой и горький.
А внутри — плещется что-то инородное.
-Эй, мальчик, как тебя зовут?
-Хэй, ну ты чего, немой, что ли?
-А, пацан?
Испуганный, непонимающий короткий взгляд из-под слишком низко натянутой красной шапки, шаг назад, туда, в пушистый сугроб.
-Странный он, правда?
-Может, дурачок?
Другая шапка — большая, объемная, до одурения синяя и с огромным, с кулак величиной, помпоном.
-Сами вы дураки, - а голос у синей шапки сердитый, с претензией. - Он разговаривать не умеет ещё, олени!
Веселое ржание со стороны, тычки в щеки, удар по рукам в ответ.
-Ой, а сам-то — олень! Ты глянь — вылитый, у тебя мать, случаем, не Бэмби?
-Отец у меня Бэмби, дуй отсюда, - синяя шапка шипит и начинает не менее синими варежками катать огромный снежок. - Ау?
-Ай.
Бегут.
-... Эй, привет? Меня зовут Лухань.
А красная шапка действительно не умеет ещё разговаривать.
В голове все смешивается в радужную и тошнотворную вязкую массу, медленно и со вкусом растекающуюся по мозгу. Никаких лиц и образов, только голоса и отдельные детали вроде цвета и формы шапки, холода снега через крошечные просветы между шерстяными нитями варежек, коротких взглядов и облачков пара, отделяющихся от теплых губ.
Ничего — все слишком эфемерно.
Голова взрывается тупой и дикой болью.
-Привет. Ну что, записали тебя в школу?
Высокие и легкие шнурованные ботиночки, шорты с разноцветными заклепками.
-Ага, за две остановки отсюда. А тебя?
-Меня тоже. Все из микрорайона, походу, туда.
Аккуратные белые сандалии, легкие льняные брюки и безрукавка с галстуком на резинке, но вполне правдоподобным узлом спереди.
-Неплохо же.
-Ага. Забей мне место рядом с собой.
-Только я на последней парте.
-А я что, не мужик, что ли.
Давление концентрируется в солнечном сплетении и порциями выталкивает из груди хриплые, болезненные стоны — боли нет, давно уже нет, только разрывающее тошнотворное чувство то ли изжоги, то ли нереальной какой-то пустоты.
Вкус фруктовой жевательной резинки на языке, сладкие розовые пузыри, лопающиеся и слепливающие губы, звучание школьного звонка на урок.
Плеск материи.
-Это что за нахер.
Пауза.
-Видимо, логарифмическое.
-Да ты что, в натуре? Я не понимаю, ты издеваешься, что ли?
Белая футболка с V-образным вырезом, узкие джинсы на бедрах, остро заточенный простой карандаш.
-Но оно правда логарифмическое.
-Вау, Хань, да ты такой умный. Реши?
Надутые губы, растрепанная русая челка, тонкий белесый шрам на губе, пушистый свитер под горло и черная гелевая ручка.
-А вот и решу. У тебя вообще как с математикой?
Белая футболка передергивает острыми плечами.
-Ну как сказать. Я лучше с парнем поцелуюсь, чем построю показательную функцию.
Губы холодные, твердые, неподатливые, но быстро греющиеся и нежные; немного удивленные, немного растерянные, но мягко и глубоко затягивающие в вязкий, влажный поцелуй.
-А теперь решай.
-Ну пиздец.
Невыносимо сухо и горячо во рту. Кафель — прохладный, но лишь под пальцами; с трудом подняться, повернуть кран на половину оборота, ледяной водой на горящий лоб и раздраженные, как от попадания мылом, глаза.
Треск кости. Или не её.
-Глубже.
Длинные, тонкие пальцы на чувствительной коже бедер, едва заметные следы от прикосновений, движения мягкие и сильные; жарко и знойно, холодно и до дрожи, контраст сменяется контрастом в сумасшедших и бессмысленных пропорциях.
Боль, наслаждение, вновь боль и соль на губах, властнее и грубее, жестче и мягче, интоксикация тихим, полубезумным и сводящим с ума стоном, время, время, никогда назад, только вперед, глубже, остановка равняется прямой линии кардиограммы.
Кожа светлая и нежная, чуть влажная и солоноватая, кончик языка в градусном соотношении раскален, прикосновения — глубокие ожоги, шрамы и рубцовые узоры.
Не больно. Ещё страшнее.
Лухань с коротким, тихим вскриком сжимает пальцами виски, которые, кажется, расходятся по швам с еле слышным, но ощутимым треском, словно разорванный атлас или шелк. Во влажных волосах путается запах — не его, не луханевский, но более глухой и горький, почти не уловимый, рассыпающийся на молекулы особым видом диффузии.
-Что это?
Шорох ткани, серебристый пуловер, завороженный, непрерывный взгляд вдаль.
Улыбка.
-Это — падающая звезда. Желание, сэр?
Покачивание головой из стороны в сторону, дыхание, согревающее руки, мягкие губы на подушечках пальцев.
-Падающих звезд не бывает. Это ведь световые метеоры, маленькие скопления космической материи, ненадолго появляющиеся и быстро исчезающие, наблюдаемые... Спорадически? Верно?
Тихий, кристальный и переливающийся смех.
-Иногда мне хотелось бы, чтобы ты был более метафизичен. Смотри наверх и забывай о теории, смотри и не думай ни о чем, это — падающие звезды, и я не желаю знать ничего больше, хотя и разбираюсь лучше в астрономии, но не нужно, хорошо?
Пожатие плечами, голова чуть набок.
-Хорошо.
-Ну так... Желание, сэр?
Молчание — переливающееся, как смех, и серебристое, как тонкий пуловер.
-Лухань, я...
-Тихо, помолчи, пожалуйста. О признаниях в любви я могу почитать и в книжке.
Раз, два, три — крошечные скопления космической материи. Раз, два, три — в единый так, единую ритмику.
-Просто будь здесь, рядом. Хорошо?
Нет, уже не больно, совсем не.
Разве что нечто прозрачно-розоватое на пальцах, прижатых к глазам.
И пусто. Очень.
Просто однажды глаза начинают слезиться — чем-то полупрозрачным, жидким, как слезы, но холодным и фиолетово-розоватым, с неуловимым сладковатым запахом. И не больно — действительно, совсем не.
А потом — тихий спуск вниз, куда-то совсем глубоко, красивый парень с прямыми темно-рыжими волосами и ободряющими прохладными руками, что-то тугое внутри груди и вокруг всего тела.
-Кису, быстрее. Где этот мальчишка?
-Уже. В нескольких километрах отсюда, Новонгу. Химчхан?
-А?
-Координатор велел разрушить и память тоже. Пацану этому.
-Все будет в лучшем виде. Передавай привет Чунмёну.
-Лухань?..
Красная шапка, красные варежки, высокие шнурованные ботиночки, белая футболка, узкие джинсы, светлая, гладкая кожа, серебристый пуловер, падающие звезды наблюдаются спорадически.
-Лу-хань. Странно, откуда вообще это имя у меня в голове... Да, Итхык-хён, иду уже, иду.
Темная пьяная вишня — сладкая, дурманящая, в горьком черном шоколаде. Вкусная, до безумия вкусная. Шоколад хрустящий, твердый и прохладный, ликер внутри жжет язык и горло, разливая по телу возбуждение.
-Все верно, - улыбка. - Спасибо, Кису.
-Двадцать лет в Верхнем мире. Послушай, Город, ты не перестаешь меня удивлять.
-Стопроцентное, Отдел Смерти.
-Клеймо прилегало поначалу неплотно. Первое время его вообще можно было поддеть пальцами и оторвать, и я не думаю, что оно впиталось бы в кожу и прикончило его — ни человек, ни синдикатовец, но, впрочем, через пару дней лента пришла в норму.
-Кстати, поначалу она была бесцветной. Как на обыкновенном человеке.
-Крис, разнарядка.
Безумный коктейль из множества голосов, а давление в висках становится невыносимым; треск чего-то хрустального и на первое ощущение хрупкого — раз-два-три, тянущее ощущение в затылке.
Лухань кричит.
Нет, это не больно.
Кису вздрагивает и поднимает голову, слепо всматриваясь вперед — Сокджун останавливается и вопросительно приподнимает брови, но Разводной-лекарь только треплет пальцами челку и качает головой. Экранные блоки выдержали.
Не больно.
Только в глазах Луханя — розовато-фиолетовая холодная эпсилон-материя и, кажется, контрастно-горячие слезы.
***
В мировоззрении Чунмёна реальность имеет три слоя — жизненно-верхний, подсознательно-нижний и тот, что между ними, тонкий и полупрозрачный, который материализуется лишь тогда, когда закрываются глаза.
Тот, что средний — простор для фантазии и креатива.
Чунмён закрывает глаза и силой воли просто отключает все мысли — через несколько секунд неровная темнота под опущенными веками становится чернильно-черной, и затем миллиметр за миллиметром очерчивается ярко-фиолетовой светящейся нитью правильная, четкая пентаграмма, а взгляд фокусируется в режиме «посторонний наблюдатель».
В центре пентаграммы — он, Координатор Смерти, и стоящий рядом с ним спиной к спине второй человек. Плюс ещё пятеро — в каждом из светящихся углов фигуры.
Чунмён, пожалуй, никому никогда не расскажет и не объяснит, что для того, чтобы на выходе стать сильнейшим существом Системы, не нужно быть каким-то особенно специально рожденным, запрограммированным или иметь силу, в несколько раз превышающую стандартный порог; не нужно уничтожать конкурентов, создавать новые техники или мешать в теле десятки видов материй, стремясь воссоздать из себя нечто кардинально новое и непоколебимо могущественное. Нужно просто понять, что не следует забывать о защите.
В этом проклятом Синдикате мало кто понимает истинное значение понятия «защита». А если и понимает, то не имеет возможности реализовать свое знание.
Чунмён, пожалуй, никому никогда не расскажет, что материя сама по себе не обеспечивает и не создает защиты — разве что в форме экранных щитов, которые слишком не то чтобы даже слабы, но мелочны для глобальной реализации.
Материя по своей сути — лишь сырье, которое слишком эфемерно и непостоянно, чтобы держать защитный фон без вмешательства носителя. А значит — нужен всего только сосуд, способный придать ей форму и удержать в определенных рамках.
Простой вывод из несложной задачи, с несколькими только оговорками — сосудов в идеале должно быть несколько, и они должны не менее идеально гармонировать друг с другом по содержанию.
И, конечно, самое главное — они должны быть способны выдержать материю, которую в перспективе в них будут заключать.
Чунмён помнит, как впервые в теории вывел формулу создания идеального сосуда — довольно просто и без напряжения пришел к выводу, что не может быть лучшего сосуда для материи, чем его оригинальный носитель.
И помнит, как создал себе первую куклу из тела синдикатовца, нарушившего закон Системы и приговоренного к уничтожению — срыв клейма, распыление внутренней материи. Рядовая и обыкновенная обязанность Координатора Отдела Смерти.
Первой куклой, идеальным сосудом для материи стал Разводной Отдела Страданий — Тхэиль, после срыва клейма — пустая телесная оболочка, которую Чунмён для пробы наполнил обыкновенной альфа-материей, уже затем заменив её на омикрон, решив воссоздать в тонкой пелене между реальностью и подсознанием классическую пентаграмму Разводного Смерти - ту, которая заполняется материями омикрон, пи, сигма, ро и тау против часовой стрелки, начиная от верхнего угла.
Вторая кукла — Чихун, Исполнитель Отдела Пороков, которого Чунмён наполнил пи-материей, поместив его рядом с омикрон; третья — сигма-кукла Юквон, Разводной Отдела Растленности. Сосуды для ро и тау материй Чунмён получил спустя довольно долгое время, но одновременно — очередной произвол в Отделе Разрушенных Судеб, разнарядка на двух Исполнителей.
Ро-кукла — Кён, тау-кукла — Зико, и внешний уровень пентаграммы завершен полностью, образуя идеально сформированную и статическую систему защиты, прорвать которую возможно лишь разрушением персонально каждой куклы.
Но как разрушить то, о чем не имеешь понятия?
Ровная пентаграмма на грани реальности и подсознания, в середине которой — создатель, по краям — куклы-сосуды с определенным видом материи внутри.
Чунмён помнит, как понял единственную свою ошибку в этой филигранной технике — отсутствие внутренней наполненности, некоего второго слоя материи, которая в идеале должна быть самой «родной» в плане генерирования и стать обволакивающим тело коконом.
Чунмён помнит, как около года искал нужный сосуд — а отыскав, подделал немало документов и разнарядок, заставив одного из Исполнителей собственного Отдела Смерти нарушить главный закон Верхнего мира — оставить человека, чье имя указано в разнарядке, в живых.
Так у Координатора Смерти появилась последняя кукла, занявшая место в центре пентаграммы, спина к спине с создателем — эпсилон-кукла Минхёк, бывший Исполнитель Отдела Смерти.
А сейчас — сейчас совсем все просто: нужно всего лишь покинуть замкнутый круг вместе с эпсилон-куклой, спроецировав в центр пентаграммы тень Кая, на которой можно без особых проблем сплести абсолютно новый экзоскелет и вложить в него выбитую полностью сущность. Чунмёну совершенно не хочется делать этого своими руками — как ни крути, а своенравная пси-материя - из которой и состоит скелет - пусть и покорная Координатору Смерти, может подкинуть неприятных сюрпризов.
Поэтому — проекция на центр, техника кукольного подчинения, и Минхёк, открыв глаза, полностью залитые ровным и ярким розово-фиолетовым оттенком, поднимает кисти рук, встряхивая их, словно перед игрой на фортепиано.
Пять кукол открывают пустые глаза оттенков их материй.
***
Тонун догрызает яблоко и, философски осмотрев огрызок, отправляет в рот и его, хрумкая косточками и утешая себя тем, что в огрызке, кажется, витаминов побольше, чем в мякоти.
Позади стоит Хёнсын, терпеливо ожидающий распоряжений — или вовсе не их, но просто молчит.
-Ну что встал, как фанера над Парижем? Золотое правило Системы: разнарядки нет пятнадцать минут — дуй и наслаждайся жизнью. Нет, ну если ты страстно желаешь работы, я могу сочинить тебе что-нибудь, мне не накладно, сам понимаешь.
Координатору даже не нужно оглядываться на Разводного, чтобы видеть все его действия. Хёнсын передергивает плечами.
-В лифте я встретил Координатора Отдела Мелких Гадостей, - говорит он медленно, будто намеренно растягивая слова, как жевательную резинку. - Он просил передать нечто вроде...
Тонун с интересом шевелит левым ухом, а Хёнсын откашливается, подготавливая голосовую мимикрию.
-При встрече обязательно заставлю жрать собственные яблоки, - у Разводного неплохо получается рык Ухёна.
Тонун с пренебрежением фыркает.
-Глазные, - невозмутимо добавляет Хёнсын и, развернувшись, уходит, успев закрыть дверь до того, как в неё прилетит тяжелое мраморное пресс-папье.
-Разложенец моральный, - равнодушно констатирует Тонун. - Я не записывался в ясельные воспиталки всяким сопливым младенцам, которые гадят в памперс каждые полчаса из-за душевного расстройства желудка.
***
Крис смотрит на закатное сеульское солнце прямым, безбоязненным взглядом, привыкшим к куда более яркому и режущему зрачок свету. Ему кажется, что свет земного солнца Верхнего мира — самое живое и истинное в последней инстанции, и ничто прошлое, как ничто будущее, не смогло и не сможет никогда сравниться с ним; на самом деле ему, Крису, было бы куда проще, если все прошлое действительно перестало быть реальным и истинным, а добрый кто-то — например, знакомый иллюзионист — рассказал, что это был всего лишь дурной — а дурной ли? - сон.
Крису больно — на этот раз рука сгорела сантиметров на пять выше выступающей кости запястья. Нервные окончания повреждены примерно до уровня локтя, мышцы парализовало до плеча с зацепом на лопатку. Исполнитель с кривой, больше похожей на оскал улыбкой запрокидывает голову и вдыхает вечерний воздух, пропитанный выхлопными газами автомобилей и слегка — теплым сладким запахом из расположенной в нескольких десятках метров кондитерской.
Ничего нет, никого нет — только снуют где-то работники Пороков, сверкая красивыми фиолетовыми лентами, пляшет на крыше здания Разводной Отдела Разрушенных Судеб, материализованные в человеческие тела Исполнители Отдела Мелких Гадостей базируются в магазине пиротехники, Растленность играется в наркобаронов и толкает в подполье лимонный стиральный порошок по умеренным ценам.
Из знакомых — только Сонёль, да и тот, встряхнув пучком павлиньих перьев на затылке и в задних карманах штанов, скрывается в воротах зоопарка, явно намереваясь ночью зажарить павлина и поразвлекаться в его вольере.
Крис не чувствует ничего, кроме ноющей, равномерной боли во всей правой части тела — ни скорости, ни грации, ни силы, и лишь только осторожность и слабость, внимательность и частичная, очень выборочная работа чувствительных рецепторов.
Крис выбирает место на крыше одного из самых высотных зданий города — там много фундаментов для антенн и прочей бесполезной шелухи, на которые можно нормально опереться, чтобы не потревожить руку.
Через несколько часов бездумного рассматривания мелькающих городских огней Крис забывается тяжелым, неглубоким и болезненным сном.
***
Сразу после создания первичного экзоскелета из пси-материи следует заполнение узорных ячеек шестью главными ментальными материями Разводного.
-Омикрон на кончики пальцев, - тихо говорит Чунмён.
-Омикрон на кончики пальцев, - эхом повторяет Тхэиль, и звонкий, чистый голос наполняет грань между реальностями, разбиваясь на сотни осколков и затихая лишь спустя долгие, тянущиеся десятки мгновений.
-Пи на горло и яремную впадину.
-Пи на горло... - Голос Чихуна — дробный и низкий.
-Сигма на ключицы и плечи.
-Сигма на ключицы и плечи, - Юквон мертво усмехается и тянет томно, развязно.
Чунмён опускает взгляд, чувствуя безумную давящую усталость — Минхёк, стоящий ровно впереди и закрывающий Координатора Смерти от пентаграммы, слегка оборачивается.
-Ро... На предплечья и спину.
-Ро, - смех Кёна.
-Тау на бедра и ноги, - Координатор растирает пальцами виски и уголки глаз.
-Тау на бедра, - у Зико голос, наверное, самый мертвый и — самый злой.
Ярче, сильнее, всеми оттенками радуги с контуром небесно-голубого цвета. Обесцвечивание, как правило, происходит при переносе экзоскелета с проекции тела на само тело.
-Эпсилон на глаза.
Минхёк никогда не дублирует слов и не повторяет — ему это не нужно.
Просто эпсилон на глаза.
***
Крис вздрагивает и распахивает глаза, чувствуя на скулах чьи-то прохладные пальцы — они очерчивают контуры осторожно и до безумия нежно, холодом снимая эхо боли в каждом нервном окончании.
Он склоняет голову набок, вновь устало закрывая глаза и думая, что у Чунмёна все совершенно не так в этой псевдожизни — многим проще сдержать физический порыв, нежели выражение, предположим взгляда; у Чунмёна все наоборот — проще скрыть эмоции чем удержать рефлекторные касания.
Пальцы — нежные, мягкие и удивительно покорные, взгляд — темный, жесткий. Злой? Ненавидящий? Крис давно пришел к выводу, что в нем можно найти любое из самых поганых и гнилых составляющих.
-Тебе... Больно? - Странно прерывается и срывается тихий, надломленный голос.
А во взгляде — все та же яркая жестокость.
Крис в жесте усталого сарказма приподнимает брови, чувствуя острые колени Чунмёна вплотную к своим бедрам — он удобно сидит на его вытянутых ногах, наклонившись вперед и положив руки на его плечи.
-Пойдем отсюда, - говорит Чунмён негромко, избегая прямого контакта взглядом. - Пойдем, Крис, не нужно всего этого.
Исполнитель ловит себя на мысли, что уже практически не больно, а правая рука вновь способна двигаться — экзоскелет полностью восстановлен, и сожжены только мышечные ткани и кожа. Теперь — только поверхностное лечение.
Крис переводит взгляд на Чунмёна, осторожно сбрасывая его руки со своих плеч и поднимаясь неверными, неуверенными движениями. Смотрит куда-то далеко вниз, на бесконечный, светящийся неоном поток ночных автомобилей, наклоняясь вперед, к мнимой урбанистической пропасти.
-Нет, Чунмён-а.
И, не оборачиваясь, делает шаг вперед, отвесно падая вниз, в дробные волны неона и ксенона, растворяясь в них до последней молекулы и замедляя полет только в самом низу, у асфальта, раскрывая за спиной мгновенные и тут же исчезнувшие твердые крылья альфа-материи.
Мягко ступая по крышам медленно движущегося потока автомобилей, уходит, так ни разу и не обернувшись.
Чунмён только откидывается назад, на бетонированную поверхность крыши и тихо, грустно смеется — нет ни желания идти следом, ни возможности, ни сил. Пусто то ли в запястьях, то ли в глазах, то ли в груди или в солнечном сплетении; пусто то ли внутри, то ли снаружи — а на самом деле, пусто везде, пусто давно и, наверное, уже навсегда, и Чунмёну впервые становится больно.
Просто немного, совсем немного больно — это все, пожалуй, всего лишь усталость.
А где-то внутри тонкой грани между реальностью и подсознанием эпсилон-кукла оборачивается лицом к своему создателю и обнимает его — успокаивая, сберегая, защищая.
И Чунмёну впервые хочется знать — а простила ли она его?
8. Paper dolls
-Ну так по яблочку? - Тонун ржет ненормально громко и от переизбытка чувств даже стучит ладонью по столу, на котором подпрыгивает мраморное пресс-папье и в итоге наворачивается вниз, едва ли не отдавливая ноги стоящему рядом Чунхёну.
Чунхён смотрит на своего Координатора со смесью шока, недоумения, сарказма и непередаваемого «fuck this shit», осторожно пятится, отходя к двери, и панически выскакивает вон, напоследок хорошенько покрутив в дверной ручку отмычку, чтоб не особо легко открывалась.
***
Чувство тревоги рождается удивительно легко, быстро и стремительно, как шагнувший с крыши высотного здания человек летит вниз, не успевая почувствовать момента падения — и бред это все, что целая жизнь перед глазами, ничего там, кроме короткого «блядь», нет. Оно в сотые доли секунды из одной молекулы диффузией распространяется по всему телу — по нервным окончаниям от центра груди через руки, бедра и шею к горлу, губам и глазам, заставляя их панически расшириться и лишая возможности прикрыть веки.
Он нервно оглядывается и ускоряет шаг, хотя на улице совсем ещё нормальное утро, и опасаться нечего в принципе — однако спустя минуту он уже срывается на бег, забывая регулярно дышать и с трудом прогоняя из поля зрения темные, явно издевающиеся пятная, мешающие обзору.
Парк, проспект, дворы, вновь главная улица, снова дворами и дальше к торговому центру, а за ним до автострады — Тобонгу, Новонгу, где каждый уголок знаком с самого детства, до боли отпечатавшийся в коре подсознания вид Сеула; сейчас ему кажется, что он здесь находится совсем впервые — серо-яркие городские картинки плывут перед глазами, формируя из себя совершенно иные пейзажи, неприятные и гротескные, как дробное, прерывающееся дыхание, стекающее по горлу вниз раскаленной свинцовой волной.
Дыхательные пути пронзает резкая, молниеносная боль, и он пытается остановиться, судорожно задыхаясь и беспорядочно вбивая воздух в легкие; на глаза наваливается мгновенная и непродолжительная темнота, и ему приходится выставить руку, опираясь ладонью на стену какого-то знания.
Пара шагов вперед по инерции — рука соскальзывает вбок по кирпичной поверхности, и кожу прошивает тупой, словно бы металлической болью, а звук разрываемого эпителия почему-то приходит, кажется, то ли с трехсекундным, то ли с пятисекундным запозданием.
Он тяжело опирается на стену всей спиной, поднимая ладонь сначала почему-то к губам, а не к глазам — теплая, совершенно не противная на вкус чуть солоноватая кровь. Глубокий порез через всю ладонь чем-то острым вроде выступающего гвоздя — глубокий, длинный, через всю ладонь — пересекающий линию жизни.
Он с несколько секунд смотрит на рубец, держа руку подальше от светло-серой куртки, и встряхивает ею несильно, пытаясь хотя бы немного сбить кровь, которая от резкого движения начинает хлестать лишь интенсивнее — чувство тревоги, как в замедленном кадре, кропотливо собирает обратно свои молекулы со всего тела, концентрируя их в груди тугим клубком, который через пару секунд растворяется в тяжелом дыхании, оставляя после себя всего лишь легкий привкус безумия.
Он удивленно оглядывается, натыкаясь взглядом лишь на пустынные внутренние улицы квартала, и, развернувшись, выходит на главную дорогу, смотря под ноги и подлавливая себя на мысли, что совершенно не помнит, как здесь оказался.
***
-Это лолшто за нахуй? - Чханёль резко тормозит и едва ли не вписывается коленками в низкий столик, невесть как оказавшийся посреди комнаты, но, надо думать, не без участия кого-то из гадов, судя по оживленным дрыгающимся ножкам.
Две пары дико и молча вращающихся глаз в качестве реакции, а вот наглая голубоволосая макушка и вовсе не собирается, кажется, даже оборачивается на зычный вопль.
-Ладно, - миролюбиво уступает Чханёль, слегка помедлив. - Поставлю вопрос по-другому. Это что за пиздец имеет место быть в данный конкретный момент времени?
Тэиль, по-прежнему не оборачиваясь, лениво дергает плечом, отчего две высокие и узкие клетки, сплетенные из эпсилон-материи, начинают гореть ярче и слегка искрить, обжигая мраморный мол горячими каплями. Стоящие внутри в стиле «руки по швам» двое работников - судя по ленточкам - Отдела Мелких Гадостей ещё сильнее таращат и без того смахивающие на синдром базедовой болезни глаза и пытаются что-то втихую показать на пальцах. Присмотревшись, Чханёль узнает в неудачниках Сонёля и Сынни.
-Ползи куда хромал, - Тэиль разворачивается и скрещивает на груди руки, сводя у переносицы не менее голубые, чем волосы, брови. - Я играю, не видишь, что ли? Не лезь в мою песочницу, чудовище химзавитое.
Чханёль с пару секунд моргает, а потом расплывается в широкой, слегка маньячной и не вызывающей ровно никакого доверия улыбке.
-Хим какое-какое?
Тэиль едва ли не рычит — голос от природы низкий, хрипловатый и сиплый даже, не особо вяжущийся с внешностью, но в принципе предполагаемый; нетерпеливо щелкает пальцами, генерируя на кончиках крошечные шарики эпсилон-материи, и запускает их в такие же эпсилон-клетки, в которые заключены Исполнители Гадостей. Микросферы, будучи подвижными и невесомыми, влетают в поле клеток и начинают хаотически двигаться в стиле броуновского движения, ударяясь о стенки и не имея возможности вылететь — Исполнители же Гадостей, для который проще сдохнуть, чем прикоснуться к эпсилону, вынуждены скакать в узком пространстве, плясать, верещать и визжать матом на ультразвуке, против которого предусмотрительный и весьма хитрозадый Тэиль поставил простенький блок. Через несколько минут эпсилон-шарики, конечно, затухают, оставшись без подпитывания создателя, и Сонёль с Сынни получают некоторое время отдыха — пока Разводному Боли снова не приспичит поиграться.
-Ебаться в сковородку, - восхищенно свистит Чханёль, хлопая в ладоши и подпрыгивая. - Мальчик, да тебе в психушку пора, э-э, милой!
Едва уворачивается от метко пущенного снаряда и поспешно убегает в сторону, дальновидно прячась за клеткой, где эпсилон-шарики не могут его достать хотя бы потому, что притягиваются родственной материей и сразу же залетают в поле клетки.
Сонёль тут же снова пытается показать что-то на пальцах, отчаянно фыркая, дико вращая глазами и вытягивая губы трубочкой — Чханёль смотрит на это дело скептически, сложив руки на груди, и без особых усилий, но все же пытается прочитать что-то по губам. Выходит нечто вроде «спаси дебила-раба твоего от припизднутого дебила-друга твоего, и да воздастся тебе на том свете за все хорошее, иначе говоря, жаловаться буду в высшие инстанции, бишь, это небе не райком». Сынни всячески поддакивает и недвусмысленно проводит ребром ладони по шее. Чханёлю становится холодно от одной мысли, как сильно могут нагадить два профессионала за все хорошее.
-Тэил-ли, а что они тебе сделали? - Добродушно спрашивает Чханёль, старательно отводя взгляд от гадов.
-На свет появились, - коротко.
-Тэил-ли, это глупый ответ.
-Насрать.
-Тэил-ли, ну что они тебе сделали, да отпусти ты этих идиотов, ещё нервы на них тратить.
-Дуй нахер.
-Тэил-ли, давай мы лучше их Ухёну сдадим? Тебе ведь не нужны неприятности?
-Давай мы тебя Ухёну сдадим.
-Тэил-ли, мы потом по Синдикату нормально ходить не сможем. Повторяю, тебе ведь не нужны недоразумения? - Голос — как у заправского детского психиатра.
-У меня вся жизнь — сплошное недоразумение.
Тэиль смеется — жестко, зло и неконтролируемо, и эпсилон-клетки взрываются искрами, заставляя Исполнителей сжаться в комок; волны боли расходятся от эпицентра к периферии, и Чханёль делает шаг назад, почему-то безумно, просто безумно радуясь, что у него есть некоторый иммунитет против родственных способностей.
Вынужденно, конечно, родственных.
Сонёль медленно, с трудом поворачивается в узком пространстве, и Чханёлю становится страшно — глаза Исполнителя слезятся зеленой альфа-материей, чей оттенок притупляется сиянием эпсилона, и сосуды в белках идут красными трещинами, прочерчивая радужку и сам зрачок. Ёль лихорадочно пытается вспомнить, как правильно блокировать стереометрические эпсилон-плетения, но не может вспомнить ни одной уязвимой точки — и не потому, что их нет, а потому, что в памяти ни черта не держится.
Обе фиолетово-розовые эпсилон-клетки затухают и рушатся в один момент, расплетаясь и распадаясь на отдельные нити, некоторое время существующие ещё, а потом растворяющиеся в воздухе. Пэкхён опускает поднятую левую руку, одним грациозным движением оказываясь перед Тэилем, когда тот порывается восстановить — Разводной беспомощно замирает перед Координатором, издавая тихий, болезненный стон.
Чханёль знает — здесь и сейчас все решают знания и опыт, но никак не сила. А Тэилю — ему наверное сейчас очень, до одури просто больно. Чханёль знает, как умеет Пэкхён успокаивать и останавливать.
Пэкхён слегка подталкивает Тэиля к Чханёлю — тот покорно подходит и останавливается, пустым и совершенно шокированным взглядом уставившись перед собой.
-Ёль, уведи.
Сонёль и Сынни не двигаются с места, альфа-материя зеленоватыми струйками стекает по скулам, растворяясь ещё задолго до касания и горизонтальной поверхностью.
-Он придет в себя примерно через час.
-К вечернему сету.
-Уведи уже.
-Послушай, Чунмён! - Пэкхён еле сдерживается, чтобы не сорваться на крик, и дико кривит губы, когда Координатор Смерти даже не поднимает головы на звук. Чунмён слишком почему-то привязан к вечерним сетам, и всегда готовит их вдумчиво и с явным удовольствием.
И сейчас — кипы разнарядок, их больше, чем утром, но меньше, чем днем, исписаны все канцелярски-ровным и идентичным почерком, который можно увидеть на любой из разнарядок Отдела Смерти. У других Отделов и почерки тоже другие, но по большей части без особых отличий, разве что наклон разнится ощутимо.
-Чунмён, - Пэкхён думает сначала смахнуть к чертям со стола все бумаги, но опасается и лишь упирается ладонями в столешницу, с трудом сдерживая злость и желание сделать что-нибудь физически болезненное с этими совершенно белыми и совершенно тонкими пальцами, которые, кажется, ни разу не чувствовали на себе чернильных пятен.
Координатор Смерти медленно откладывает перьевую ручку и откидывается на спинку кресла, глядя на Координатора Боли сквозь почти полностью уже закрывающую глаза рваную челку.
-Да, Пэкхён? - Чунмён отвечает убийственно вежливо и спокойно, хотя в глазах — Пэкхён может поклясться — в тугой клубок смешивается омикрон, пи, сигма, ро и тау с ядром в виде эпсилона.
-Тебе не кажется, - Пэкхён скрещивает на груди руки и делает несколько шагов назад, устало прикрывая глаза. - Тебе не кажется, что ты сам должен разбираться с последствиями своих ошибок?
Координатор Смерти не двигается — только кончики пальцев на руках, сложенных на столе, чуть напрягаются, оставляя на тонкой пергаментной бумаге черновика еле заметный след.
-Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Холодный голос срывается с прохладных, твердых губ и, на считанные мгновения зависнув в воздухе, отвесно падает вниз, разбиваясь хрустальным бокалом на мириады осколков, отражающихся голубовато-серебристым оттенком в свете люстр. Пэкхён замирает, вслушиваясь в это безумное послевкусие, и смеется — тихо, зло и надменно. Ах ну да, какие могут быть ошибки у «о всевеличайшего Координатора Отдела Смерти», идеальной машины для убийств и бумажной бюрократии, непревзойденного мастера номенклатуры и интриг. Подсознание мгновенно сковывает мертвенным тонким обручем, как те, что обвивают шеи кукол — сковывает и сдавливает, уменьшая диаметр и закрывая доступ кислороду. Пэкхён сжимает зубы, поднимая голову — молчаливое противостояние, и Чунмён улыбается уголком губ, нейтрализуя технику.
-Не строй из себя деревенского, смертник, - тихо говорит Координатор Отдела Боли, глядя на Чунмёна прямым, ничего не скрывающим взглядом. - Я не обязан нести ответственность и отдуваться за то, что ты когда-то промахнулся. О нет, Чунмён, ты не промахнулся...
Пэкхён криво улыбается.
-Ты даже не захотел попадать.
Координатор Отдела Боли разворачивается и спокойно направляется к двери, лишь на мгновение замирая около неё и положив ладонь на резную ручку.
-Чунмён, - все также негромко и без напряжения, с точным знанием того, что как бы тихо ни было — услышит. - Я не должен, я не собираюсь больше. Чунмён, я не причастен к тому, что тогда произошло. А Тэиль не виноват в том, что ты, прекрасно зная, чем это может обернуться, отдал его в мой Отдел.
Вновь кривая и даже отчасти горькая улыбка.
-Ведь это я из нас двоих не имею способностей к диагностике.
Пэкхён оборачивается в последний раз.
-Глупо получилось, правда?..
Чунмён долго смотрит на сложенные руки, не поднимая взгляда на закрывшуюся дверь: в голове — впервые за долгое время — хаотический сумбур, радужными шипами стремящийся разорвать тонкую стальную пленку самообладания и заставить истечь ментальной кровью материй. Он берет из стопки первую попавшуюся разнарядку и пробегает её взглядом — ничего особенного, только кожу режет до странности сильно и неприятно. Координатор Смерти откладывает её и вновь откидывается на спинку кресла, устало закрывая глаза.
Ошибка? Промах? Ничуть — Пэкхён редко ошибается, надо отдать ему должное.
Просто у Чунмёна не было тогда времени размышлять и разбираться — на тонкой грани между реальностью и подсознанием сплеталась техника подчинения для последнего материального сосуда — эпсилон-куклы.
***
Дробный стук в дверь заставляет Криса встрепенуться и поднять голову от книги, растерянно глядя на часы и отмечая, что они в очередной раз пропускают звонок будильника — один раз окунувшись в книгу исполнительных техник, оторваться слишком сложно хотя бы потому, что на неё накладывается специальное заклятие «вечного школьника», заставляющее скрупулезно разбирать материал до конца. Тут-то, собственно, и спасает резкая трель будильника, напоминающая, что пора бы уже в Синдикат к вечернему сету. Между сетами Крис находиться в здании не любит.
Он встает и открывает дверь; совсем не удивляется, встречая на пороге полностью одетого и радостно улыбающегося Луханя — Разводной, пожалуй, единственный, кто способен обойти крисовские охранки, созданные, впрочем, не без его деятельной помощи.
-Эйо? Ты идешь на сет?
Крис приподнимает брови, отступая и давая Луханю пройти внутрь, но тот лишь нетерпеливо мотает головой и машет рукой, де, я на секунду.
-Ну так?
-Бьешь рекорды глупых вопросов? Конечно, иду.
«Куда же деться».
-Так давай собирайся быстрее, пятнадцать минут до раздачи осталось, потом ведь дерьма не расхлебаем, ты что, опять эти дебильные учебники читаешь, тебе заняться, что ли, нечем, ну быстрее же, ты как черепаха, ей-богу, да красивый, красивый, пе-ре-стань мяться перед зеркалом, пошли!
Лухань тарахтит, как автомат с бесконечным магазином патронов, не разделяя предложений и не выделяя их интонациями; Крис едва ли не хватается за голову и выскакивает из дома через рекордные восемь минут, и все это время Разводной не перестает трещать, подгонять и угрожать.
Весьма, в общем-то, эффективно.
Для Криса никогда не являлось секретом, что Лухань сам по себе не совсем типичный синдикатовец — и не в том плане, что в чем-то отличается по силовой кондиции, а в плане самого взгляда на реальность и отношения к окружающим. Исключается злобность и подлость, значительно приуменьшается естественное желание встать на ступеньку выше остальных, наступив на пару лысых макушек и избежав скольжения; сарказм и ирония — больше для насмешки, чем для унижения, а открытость — не карточный шулерский ход, а нечто само собой разумеющееся. Иногда Крис думает, что Лухань — это случайно потерявшийся в этом мире человек из Верхнего мира.
Наверное, только поэтому Крис совсем не удивляется, когда Лухань запросто берет его за руку, крепко сплетая пальцы и жмурясь на заходящее белое солнце — только вздрагивает, чувствуя прикосновения к перчатке поверх только что заново восстановленной руки. Даже сквозь ткань чувствуется, что пальцы у Разводного теплые, почти горячие и очень чуткие.
-Чтоб не потеряться, - просто и серьезно поясняет он, а Крис верит — просто потому, что Лухань очень редко гуляет по Городу, перемещаясь телепортациями и с лихвой восполняя потребность в ходьбе в Верхнем мире.
Разводной чуть замедляет шаг и сжимает руку Криса сильнее, заставляя того поморщиться — и вопросительно смотрит чуть снизу вверх из-за разницы в росте.
-Рука? - больше утверждение, чем вопрос, и Крис с вероятностью в девяносто процентов предполагает, что Лухань при первом же касании понял если и не то, что конкретно произошло, то уж явно осознал, чем и как было причинено увечье. - Разнарядка? Пси? Нет...
Лухань отпускает руку Криса.
-Кай?
Исполнитель приподнимает ворот куртки, пряча болезненное искривление губ от одного только звучания имени.
-Ты избаловал меня безупречной работой, - с насмешкой уходит он от прямого ответа, а Лухань с оттенком осуждения качает головой, рассеянно глядя под ноги и старательно наступая на попадающиеся посреди дороги мелкие камни.
-Ею избаловал тебя не я, - отвечает он спокойно, поднимая на Криса твердый, прямой взгляд. - И все же... Зря, наверное, ты все это.
Не оборачиваясь, чуть ускоряет шаг, уходя вперед, и резко останавливается, заставляя Криса случайно натолкнуться на острое плечо.
-Зря, - повторяет Разводной задумчиво, но тут же встряхивает головой, с трудом возвращая улыбку на побелевшие губы. - Идем скорее — я все-таки надеюсь, что разнарядку нам дадут одну на двоих.
Усмехается.
-Не могу с другими Исполнителями, глаза повыцарапывать хочется.
***
-Пацаны, атас, вали-и-и-и-им! - Прямо перед носом Криса выскакивает растрепанное, раскравшевшееся нечто в зеленой ленточке, в котором Исполнитель Смерти с трудом узнает Ильхуна. - Пиздец, что встал, ты думаешь, тебя это не касается?!
В голосе Исполнителя Раздора — переизбыток паники, явное переигрывание.
-Эм... - Лухань осторожно выглядывает из-за плеча Криса и с интересом осматривается по сторонам. Ильхун подскакивает на месте.
-Что, думаете, раз в Отделе Смерти, так крутые, что ли? Да когда Тонун начинает про коней в яблоках петь, пизда наступит всем, начиная с ва...
Откуда-то с содомическими воплями выскакивает Минхёк, вцепляясь в Ильхуна и элегически вращая глазами — оба работника Раздора верещат, больше напуганные друг другом, чем конями в яблоках, и, обнявшись, убегают, панически поскальзываясь на мраморном полу и роняя из карманов разнарядки.
-Э? - Лухань, коротко.
-Нет, ну а что ты меня спрашиваешь-то, - Крис трет пальцем переносицу, встряхивая головой и направляясь в теоретическую сторону Отдела Смерти — учитывая истерики повсюду, какой-то умник мог опять намудрить с пятым измерением.
-О. О, о, о!.. - Тонун появляется как-то совсем внезапно из боковой галереи, и Крис останавливается, в жесте притворного уважения склоняя набок голову. Лухань приветливо улыбается. - О.
Крис в который раз думает, что мир ебанулся, а Координатор Отдела Раздора деятельно осматривается по сторонам и даже заглядывает за крисовское плечо, будто надеясь увидеть там кого-то, кроме Луханя.
-Эй вы, не видали моих красавцев? У меня тут к ним дельце.
Крис кивает в нужную сторону, Лухань качает головой. Тонун щурится с подозрением, а потом взмахивает рукой.
-Лвадно уж, болезные, вас там Чунмён уже хрен знает сколько ждет, вы поторопитесь, что ли, - достает из кармана яблоко. - По яблочку?..
Откуда-то доносятся страдальческие стоны.
Гладкий белый лист разнарядки жжет пальцы, и Лухань смотрит на него непонимающим, растерянным взглядом — совершенно новое, тревожное чувство рождается в солнечным сплетении, особым видом диффузии распространяясь по телу.
-Прошу прощения, - Разводной делает шаг назад. - Нельзя ли сменить? Было бы неплохо побольше, а то совсем легкая.
Чунмён приподнимает брови, умело расширяя зрачки в самой точной пропорции — чтобы не переборщить, но и дотянуть до требуемого уровня недоумения.
-Это последняя.
-Удачно?
-Ага. Не очень большая, сможем зависнуть в Верхнем мире.
-Дай глянуть.
Крис вытягивает из пальцев Луханя лист, и Разводной шипит, поднося ладонь к губам — острый край разнарядки больно рассекает тонкую кожу между большим и указательным пальцем. Крови почти нет, но боль ощутимая — будто опасной бритвой слегка плашмя, но срезав верхний слой кожи.
***
Чунмён, сложив руки на груди, разглядывает Кая чуть издали, не приближаясь к кровати — для него, Координатора Смерти, ничего не стоит обойти охранки личной квартиры, тем более — собственной, пусть уже и бывшей, квартиры.
Чонин в этом полусне, больше похожим на кому, выглядит очень умиротворенным, хоть и полностью пустым — даже без диагностического взгляда; Чунмён моргает, фокусируя зрение — реальность вокруг тут же вспыхивает радужным разнообразием оттенков материй. Экзоскелет Разводного целиком новый, без единой трещины и с характерными для стиля Чунмёна сложными плетениями, соединенными специальными переходными узлами нейтральной альфы. Он уже почти полностью обесцвечен — в визуале никаких составляющих, кроме пси и альфы, которая сменяет оттенок на бесцветный самой последний. Абсолютно новая, безупречная оболочка — но только лишь оболочка, и суть пуста, ей лишь предстоит наполниться новой силой — и никто не может предугадать, сколько времени это займет.
Чунмён осторожно опускается на край постели, кончиками пальцев прикасаясь к шее Кая и проверяя пульс — Разводной пусть и одет полностью, но шея открыта. Ровно, спокойно, замедленно, — по сравнению с нормой — безошибочно, гулко.
Кай распахивает темные, слишком глубокие глаза.
Чунмён не успевает сориентироваться, когда Чонин сцепляет пальцы на его запястьях, резко притягивая к себе и тут же отталкивая, но не отпуская и только заставляя принять вертикальное положение — на коже тут же проявляются красные следы, и Чунмён, растерявшись, но не испытывая особого страха, дергается, но тут же успокаивается.
Он точно знает — Кай пуст до дна, завершающий этап восстановления ещё даже не стартовал. Взгляд Чонина — безумный голод.
На грани между реальностью и подсознанием Би-Бом тревожно распахивает глаза, пустым взглядом всматриваясь вперед.
Кай — пуст, Чунмён — полон; Кай — в полусне, Чунмён — на стыке подсознания и реальности, и все, в чем может быть гипотетический контраст — лишь сила, которая побуждает в одном желание уравновесить количество, а в другом — не допустить синхронизации сообщающихся сосудов.
Кай резко заводит руки Чунмёна за спину, не обращая внимания на насмешливый, издевательский взгляд — приближается максимально близко, почти соприкасаясь с ним губами.
От них веет холодом и сладостью.
На грани реальности и подсознания происходит лишь одно движение: поднимает голову свернувшийся в углу пентаграммы уютным кошачьим клубком Юквон — поднимает и издает дикое, разрывающее слух шипение, одним грациозным движением вскакивая и покидая общий круг.
Огненно-рыжая вспышка сигма-материи — Кая отбрасывает назад, так и не возвращая в сознательное состояние, а Чунмён трет пальцами правой руки запястье левой, зло искривляя губы.
***
-Последняя?..
Лухань оборачивается, глядя, как Крис осторожно разминает ноющую тупой болью правую руку, и ободряюще кивает, сворачивая разнарядку и убирая её в карман.
-Да. Рэди, стэди?..
-Гоу, - заканчивает Крис без улыбки, чувствуя, как мю-материя обволакивает привычным, сливочно-молочным ощущением, легким и сладковатым, но на выходе отчего-то совсем немного горьким и прохладным.
-Тридцать семь градусов северной широты, сто двадцать семь — восточной долготы, - слышится где-то сбоку мягкий голос Луханя, и Крис равнодушно кивает — ему все равно.
Какой-то очередной суетливый, высокий город, много неона и ксенона даже вечером — глаз не режет, но неприятно.
-Где?..
-Стой, - Лухань делает несколько шагов вперед и останавливается, беспомощно оборачиваясь и растерянно кидая взгляд назад, на Криса. - Я не могу понять...
Оживленный пешеходный переход, сложный, горящий трехцветием светофора перекресток четырех дорог — и множество людей даже для вечернего времени. Гудящие автомобили, визги шин, то затихающая, то вновь возникающая музыка из закрывающихся и открывающихся дверей магазинов на проспекте.
-Я ведь верно...
Лухань делает неосторожный шаг вперед, выходя на проезжую часть — автомобиль прошивает его насквозь, не причинив никакого вреда.
-Я ведь верно все...
Раз-два-три — пешеходный переход. Раз-два-три — последние секунды. Раз-два-три — один из автомобилей срывается с места раньше, раз-два-три — стройный мальчик в светло-серой куртке, высоких белых кроссовках и с перебинтованной правой ладонью.
Раз-два-три, в глазах Луханя за мгновение — черно-белый фильм длиною в жизнь.
Разводной срывается с места, задыхаясь от бьющего в легкие холодного, пропитанного неоном воздуха.
-Сехун!..
Раз-два-три.
Фэндом: EXO-K|M + !mention other
Пейринг: Крис/Сухо (Чунмён), Чханёль/Пэкхён, Кай, Лухань, Лэй, Сехун + остальные участники + участники других k-pop групп !mention
Жанр: фэнтэзи, мистика, слэш, ангст, повседневность, драма, психология, философия
Рейтинг: PG-13
Статус: в процессе написания, написано 8 частей, 60 страниц
От автора: пляшем, хуле
.parts 1, 2
.parts 3, 4
.parts 5, 6
7. Intoxicate meоффтоп, чтобы не было вопросов:
Тхэиль - который вокалист BlockB.
Тэиль - который маннэ 24K, Отдел Боли, все как прежде.
Смерть, кстати, умеет прощать, но это никак не влияет на её поведение. То есть простить-то она простит, но пентаграмму все равно наложит и прикончит
(с) Тхэиль, бывший Разводной Отдела Страданий
(с) Тхэиль, бывший Разводной Отдела Страданий
Лухань приходит в себя от нестерпимой, просто дикой нехватки кислорода — резко распахивает глаза, которые тут же отчего-то начинают сильно слезиться, и судорожно пытается вдохнуть; горло сводит, и он заходится в сухом, дробном кашле, поворачиваясь и медленно сползая на пол.
Падает Лухань, конечно, коленками вниз и довольно больно, но тут же перекатывается на спину, растирая горло и восстанавливая возвращающееся дыхание. Потолок над головой светлый и ужасно знакомый — ах ну да, собственная же квартира, ни дать ни взять, только пол странно твердый. Лухань, стараясь не особо двигаться, скашивает взгляд вбок — кто-то заботливо скатал ковер в трубочку, чтобы, наверное, падать было мягче.
-Стервы, - обращается он к мнимым ментальным силам и тут же вновь сильно закашливается, запрокидывая назад голову. Горло — оно вроде в порядке, и причина где-то глубже, на уровне бронхов и легких.
Ощущение нехватки кислорода проходит, впрочем, довольно быстро — хватает нескольких минут без движений, и Лухань осторожно встает, держась одной рукой за диван.
Боль — словно двумя тупыми циркулярными пилами в оба виска. Боль — словно раскаленными иглами под ногти и узкий испанский сапожок, вокруг стопы, пронизанной тонкими белыми костями. Боль — мимолетная, как одно, ровно одно прикосновение Разводного Отдела Боли.
Лухань помнит, как в один из первых дней Тэиль протянул ему руку, помогая подняться после единственного за все время обморока от резкой перемены материального фона при переходе из одного мира в другой.
Тошнота накатывает волнообразно, от слабого к сильному и наоборот, переходя в оглушающее и отстукивающее рваный ритм где-то под диафрагмой; Лухань, скривившись, обнимает себя руками, сгибаясь пополам и дыша глубоко и по-максимуму спокойно. В висках боли нет — только странное, давящее чувство, как-то незримо, но чувствительно связанное с давлением в груди.
Словно во всем теле плещется что-то инородное, внедренное против воли путем инъекции в вены сразу обеих рук и шеи. Мгновенно взлетает температура, и дыхание знойно жжет губы и кожу на руках — Лухань на пробу дышит на кончики пальцев, которые сразу же начинают гореть и чесаться. В глазах мутнеет.
Он через силу добирается до ванной, потому что до туалета — уже далеко и нереально; упершись ладонями в бортики раковины, склоняется над ней, закрывая глаза — от белоснежной керамики, освещенной лампой дневного света, отчаянно режет зрачок. Его выворачивает буквально наизнанку несколько раз — ничего, кроме кислоты и желудочного сока.
Теперь горло просто болит.
И нет ровно никакого ослабления — по-прежнему волнообразно от слабого к сильному и наоборот, разве что диафрагму больше не крутит, а сильнее выше, ближе к солнечному сплетению. И давление — безумное. Лухань спускается на пол, подтягивая ноги поближе к себе, и обнимает колени руками, смыкая пальцы и упираясь в них горячим, мокрым лбом. Влажные пряди волос лезут в глаза, но запах иной, совершенно не его, не луханевский.
Более глухой и горький.
А внутри — плещется что-то инородное.
-Эй, мальчик, как тебя зовут?
-Хэй, ну ты чего, немой, что ли?
-А, пацан?
Испуганный, непонимающий короткий взгляд из-под слишком низко натянутой красной шапки, шаг назад, туда, в пушистый сугроб.
-Странный он, правда?
-Может, дурачок?
Другая шапка — большая, объемная, до одурения синяя и с огромным, с кулак величиной, помпоном.
-Сами вы дураки, - а голос у синей шапки сердитый, с претензией. - Он разговаривать не умеет ещё, олени!
Веселое ржание со стороны, тычки в щеки, удар по рукам в ответ.
-Ой, а сам-то — олень! Ты глянь — вылитый, у тебя мать, случаем, не Бэмби?
-Отец у меня Бэмби, дуй отсюда, - синяя шапка шипит и начинает не менее синими варежками катать огромный снежок. - Ау?
-Ай.
Бегут.
-... Эй, привет? Меня зовут Лухань.
А красная шапка действительно не умеет ещё разговаривать.
В голове все смешивается в радужную и тошнотворную вязкую массу, медленно и со вкусом растекающуюся по мозгу. Никаких лиц и образов, только голоса и отдельные детали вроде цвета и формы шапки, холода снега через крошечные просветы между шерстяными нитями варежек, коротких взглядов и облачков пара, отделяющихся от теплых губ.
Ничего — все слишком эфемерно.
Голова взрывается тупой и дикой болью.
-Привет. Ну что, записали тебя в школу?
Высокие и легкие шнурованные ботиночки, шорты с разноцветными заклепками.
-Ага, за две остановки отсюда. А тебя?
-Меня тоже. Все из микрорайона, походу, туда.
Аккуратные белые сандалии, легкие льняные брюки и безрукавка с галстуком на резинке, но вполне правдоподобным узлом спереди.
-Неплохо же.
-Ага. Забей мне место рядом с собой.
-Только я на последней парте.
-А я что, не мужик, что ли.
Давление концентрируется в солнечном сплетении и порциями выталкивает из груди хриплые, болезненные стоны — боли нет, давно уже нет, только разрывающее тошнотворное чувство то ли изжоги, то ли нереальной какой-то пустоты.
Вкус фруктовой жевательной резинки на языке, сладкие розовые пузыри, лопающиеся и слепливающие губы, звучание школьного звонка на урок.
Плеск материи.
-Это что за нахер.
Пауза.
-Видимо, логарифмическое.
-Да ты что, в натуре? Я не понимаю, ты издеваешься, что ли?
Белая футболка с V-образным вырезом, узкие джинсы на бедрах, остро заточенный простой карандаш.
-Но оно правда логарифмическое.
-Вау, Хань, да ты такой умный. Реши?
Надутые губы, растрепанная русая челка, тонкий белесый шрам на губе, пушистый свитер под горло и черная гелевая ручка.
-А вот и решу. У тебя вообще как с математикой?
Белая футболка передергивает острыми плечами.
-Ну как сказать. Я лучше с парнем поцелуюсь, чем построю показательную функцию.
Губы холодные, твердые, неподатливые, но быстро греющиеся и нежные; немного удивленные, немного растерянные, но мягко и глубоко затягивающие в вязкий, влажный поцелуй.
-А теперь решай.
-Ну пиздец.
Невыносимо сухо и горячо во рту. Кафель — прохладный, но лишь под пальцами; с трудом подняться, повернуть кран на половину оборота, ледяной водой на горящий лоб и раздраженные, как от попадания мылом, глаза.
Треск кости. Или не её.
-Глубже.
Длинные, тонкие пальцы на чувствительной коже бедер, едва заметные следы от прикосновений, движения мягкие и сильные; жарко и знойно, холодно и до дрожи, контраст сменяется контрастом в сумасшедших и бессмысленных пропорциях.
Боль, наслаждение, вновь боль и соль на губах, властнее и грубее, жестче и мягче, интоксикация тихим, полубезумным и сводящим с ума стоном, время, время, никогда назад, только вперед, глубже, остановка равняется прямой линии кардиограммы.
Кожа светлая и нежная, чуть влажная и солоноватая, кончик языка в градусном соотношении раскален, прикосновения — глубокие ожоги, шрамы и рубцовые узоры.
Не больно. Ещё страшнее.
Лухань с коротким, тихим вскриком сжимает пальцами виски, которые, кажется, расходятся по швам с еле слышным, но ощутимым треском, словно разорванный атлас или шелк. Во влажных волосах путается запах — не его, не луханевский, но более глухой и горький, почти не уловимый, рассыпающийся на молекулы особым видом диффузии.
-Что это?
Шорох ткани, серебристый пуловер, завороженный, непрерывный взгляд вдаль.
Улыбка.
-Это — падающая звезда. Желание, сэр?
Покачивание головой из стороны в сторону, дыхание, согревающее руки, мягкие губы на подушечках пальцев.
-Падающих звезд не бывает. Это ведь световые метеоры, маленькие скопления космической материи, ненадолго появляющиеся и быстро исчезающие, наблюдаемые... Спорадически? Верно?
Тихий, кристальный и переливающийся смех.
-Иногда мне хотелось бы, чтобы ты был более метафизичен. Смотри наверх и забывай о теории, смотри и не думай ни о чем, это — падающие звезды, и я не желаю знать ничего больше, хотя и разбираюсь лучше в астрономии, но не нужно, хорошо?
Пожатие плечами, голова чуть набок.
-Хорошо.
-Ну так... Желание, сэр?
Молчание — переливающееся, как смех, и серебристое, как тонкий пуловер.
-Лухань, я...
-Тихо, помолчи, пожалуйста. О признаниях в любви я могу почитать и в книжке.
Раз, два, три — крошечные скопления космической материи. Раз, два, три — в единый так, единую ритмику.
-Просто будь здесь, рядом. Хорошо?
Нет, уже не больно, совсем не.
Разве что нечто прозрачно-розоватое на пальцах, прижатых к глазам.
И пусто. Очень.
Просто однажды глаза начинают слезиться — чем-то полупрозрачным, жидким, как слезы, но холодным и фиолетово-розоватым, с неуловимым сладковатым запахом. И не больно — действительно, совсем не.
А потом — тихий спуск вниз, куда-то совсем глубоко, красивый парень с прямыми темно-рыжими волосами и ободряющими прохладными руками, что-то тугое внутри груди и вокруг всего тела.
-Кису, быстрее. Где этот мальчишка?
-Уже. В нескольких километрах отсюда, Новонгу. Химчхан?
-А?
-Координатор велел разрушить и память тоже. Пацану этому.
-Все будет в лучшем виде. Передавай привет Чунмёну.
-Лухань?..
Красная шапка, красные варежки, высокие шнурованные ботиночки, белая футболка, узкие джинсы, светлая, гладкая кожа, серебристый пуловер, падающие звезды наблюдаются спорадически.
-Лу-хань. Странно, откуда вообще это имя у меня в голове... Да, Итхык-хён, иду уже, иду.
Темная пьяная вишня — сладкая, дурманящая, в горьком черном шоколаде. Вкусная, до безумия вкусная. Шоколад хрустящий, твердый и прохладный, ликер внутри жжет язык и горло, разливая по телу возбуждение.
-Все верно, - улыбка. - Спасибо, Кису.
-Двадцать лет в Верхнем мире. Послушай, Город, ты не перестаешь меня удивлять.
-Стопроцентное, Отдел Смерти.
-Клеймо прилегало поначалу неплотно. Первое время его вообще можно было поддеть пальцами и оторвать, и я не думаю, что оно впиталось бы в кожу и прикончило его — ни человек, ни синдикатовец, но, впрочем, через пару дней лента пришла в норму.
-Кстати, поначалу она была бесцветной. Как на обыкновенном человеке.
-Крис, разнарядка.
Безумный коктейль из множества голосов, а давление в висках становится невыносимым; треск чего-то хрустального и на первое ощущение хрупкого — раз-два-три, тянущее ощущение в затылке.
Лухань кричит.
Нет, это не больно.
Кису вздрагивает и поднимает голову, слепо всматриваясь вперед — Сокджун останавливается и вопросительно приподнимает брови, но Разводной-лекарь только треплет пальцами челку и качает головой. Экранные блоки выдержали.
Не больно.
Только в глазах Луханя — розовато-фиолетовая холодная эпсилон-материя и, кажется, контрастно-горячие слезы.
***
Block B - Halo .mp3
В мировоззрении Чунмёна реальность имеет три слоя — жизненно-верхний, подсознательно-нижний и тот, что между ними, тонкий и полупрозрачный, который материализуется лишь тогда, когда закрываются глаза.
Тот, что средний — простор для фантазии и креатива.
Чунмён закрывает глаза и силой воли просто отключает все мысли — через несколько секунд неровная темнота под опущенными веками становится чернильно-черной, и затем миллиметр за миллиметром очерчивается ярко-фиолетовой светящейся нитью правильная, четкая пентаграмма, а взгляд фокусируется в режиме «посторонний наблюдатель».
В центре пентаграммы — он, Координатор Смерти, и стоящий рядом с ним спиной к спине второй человек. Плюс ещё пятеро — в каждом из светящихся углов фигуры.
Чунмён, пожалуй, никому никогда не расскажет и не объяснит, что для того, чтобы на выходе стать сильнейшим существом Системы, не нужно быть каким-то особенно специально рожденным, запрограммированным или иметь силу, в несколько раз превышающую стандартный порог; не нужно уничтожать конкурентов, создавать новые техники или мешать в теле десятки видов материй, стремясь воссоздать из себя нечто кардинально новое и непоколебимо могущественное. Нужно просто понять, что не следует забывать о защите.
В этом проклятом Синдикате мало кто понимает истинное значение понятия «защита». А если и понимает, то не имеет возможности реализовать свое знание.
Чунмён, пожалуй, никому никогда не расскажет, что материя сама по себе не обеспечивает и не создает защиты — разве что в форме экранных щитов, которые слишком не то чтобы даже слабы, но мелочны для глобальной реализации.
Материя по своей сути — лишь сырье, которое слишком эфемерно и непостоянно, чтобы держать защитный фон без вмешательства носителя. А значит — нужен всего только сосуд, способный придать ей форму и удержать в определенных рамках.
Простой вывод из несложной задачи, с несколькими только оговорками — сосудов в идеале должно быть несколько, и они должны не менее идеально гармонировать друг с другом по содержанию.
И, конечно, самое главное — они должны быть способны выдержать материю, которую в перспективе в них будут заключать.
Чунмён помнит, как впервые в теории вывел формулу создания идеального сосуда — довольно просто и без напряжения пришел к выводу, что не может быть лучшего сосуда для материи, чем его оригинальный носитель.
И помнит, как создал себе первую куклу из тела синдикатовца, нарушившего закон Системы и приговоренного к уничтожению — срыв клейма, распыление внутренней материи. Рядовая и обыкновенная обязанность Координатора Отдела Смерти.
Первой куклой, идеальным сосудом для материи стал Разводной Отдела Страданий — Тхэиль, после срыва клейма — пустая телесная оболочка, которую Чунмён для пробы наполнил обыкновенной альфа-материей, уже затем заменив её на омикрон, решив воссоздать в тонкой пелене между реальностью и подсознанием классическую пентаграмму Разводного Смерти - ту, которая заполняется материями омикрон, пи, сигма, ро и тау против часовой стрелки, начиная от верхнего угла.
Вторая кукла — Чихун, Исполнитель Отдела Пороков, которого Чунмён наполнил пи-материей, поместив его рядом с омикрон; третья — сигма-кукла Юквон, Разводной Отдела Растленности. Сосуды для ро и тау материй Чунмён получил спустя довольно долгое время, но одновременно — очередной произвол в Отделе Разрушенных Судеб, разнарядка на двух Исполнителей.
Ро-кукла — Кён, тау-кукла — Зико, и внешний уровень пентаграммы завершен полностью, образуя идеально сформированную и статическую систему защиты, прорвать которую возможно лишь разрушением персонально каждой куклы.
Но как разрушить то, о чем не имеешь понятия?
Ровная пентаграмма на грани реальности и подсознания, в середине которой — создатель, по краям — куклы-сосуды с определенным видом материи внутри.
Чунмён помнит, как понял единственную свою ошибку в этой филигранной технике — отсутствие внутренней наполненности, некоего второго слоя материи, которая в идеале должна быть самой «родной» в плане генерирования и стать обволакивающим тело коконом.
Чунмён помнит, как около года искал нужный сосуд — а отыскав, подделал немало документов и разнарядок, заставив одного из Исполнителей собственного Отдела Смерти нарушить главный закон Верхнего мира — оставить человека, чье имя указано в разнарядке, в живых.
Так у Координатора Смерти появилась последняя кукла, занявшая место в центре пентаграммы, спина к спине с создателем — эпсилон-кукла Минхёк, бывший Исполнитель Отдела Смерти.
А сейчас — сейчас совсем все просто: нужно всего лишь покинуть замкнутый круг вместе с эпсилон-куклой, спроецировав в центр пентаграммы тень Кая, на которой можно без особых проблем сплести абсолютно новый экзоскелет и вложить в него выбитую полностью сущность. Чунмёну совершенно не хочется делать этого своими руками — как ни крути, а своенравная пси-материя - из которой и состоит скелет - пусть и покорная Координатору Смерти, может подкинуть неприятных сюрпризов.
Поэтому — проекция на центр, техника кукольного подчинения, и Минхёк, открыв глаза, полностью залитые ровным и ярким розово-фиолетовым оттенком, поднимает кисти рук, встряхивая их, словно перед игрой на фортепиано.
Пять кукол открывают пустые глаза оттенков их материй.
***
Тонун догрызает яблоко и, философски осмотрев огрызок, отправляет в рот и его, хрумкая косточками и утешая себя тем, что в огрызке, кажется, витаминов побольше, чем в мякоти.
Позади стоит Хёнсын, терпеливо ожидающий распоряжений — или вовсе не их, но просто молчит.
-Ну что встал, как фанера над Парижем? Золотое правило Системы: разнарядки нет пятнадцать минут — дуй и наслаждайся жизнью. Нет, ну если ты страстно желаешь работы, я могу сочинить тебе что-нибудь, мне не накладно, сам понимаешь.
Координатору даже не нужно оглядываться на Разводного, чтобы видеть все его действия. Хёнсын передергивает плечами.
-В лифте я встретил Координатора Отдела Мелких Гадостей, - говорит он медленно, будто намеренно растягивая слова, как жевательную резинку. - Он просил передать нечто вроде...
Тонун с интересом шевелит левым ухом, а Хёнсын откашливается, подготавливая голосовую мимикрию.
-При встрече обязательно заставлю жрать собственные яблоки, - у Разводного неплохо получается рык Ухёна.
Тонун с пренебрежением фыркает.
-Глазные, - невозмутимо добавляет Хёнсын и, развернувшись, уходит, успев закрыть дверь до того, как в неё прилетит тяжелое мраморное пресс-папье.
-Разложенец моральный, - равнодушно констатирует Тонун. - Я не записывался в ясельные воспиталки всяким сопливым младенцам, которые гадят в памперс каждые полчаса из-за душевного расстройства желудка.
***
Крис смотрит на закатное сеульское солнце прямым, безбоязненным взглядом, привыкшим к куда более яркому и режущему зрачок свету. Ему кажется, что свет земного солнца Верхнего мира — самое живое и истинное в последней инстанции, и ничто прошлое, как ничто будущее, не смогло и не сможет никогда сравниться с ним; на самом деле ему, Крису, было бы куда проще, если все прошлое действительно перестало быть реальным и истинным, а добрый кто-то — например, знакомый иллюзионист — рассказал, что это был всего лишь дурной — а дурной ли? - сон.
Крису больно — на этот раз рука сгорела сантиметров на пять выше выступающей кости запястья. Нервные окончания повреждены примерно до уровня локтя, мышцы парализовало до плеча с зацепом на лопатку. Исполнитель с кривой, больше похожей на оскал улыбкой запрокидывает голову и вдыхает вечерний воздух, пропитанный выхлопными газами автомобилей и слегка — теплым сладким запахом из расположенной в нескольких десятках метров кондитерской.
Ничего нет, никого нет — только снуют где-то работники Пороков, сверкая красивыми фиолетовыми лентами, пляшет на крыше здания Разводной Отдела Разрушенных Судеб, материализованные в человеческие тела Исполнители Отдела Мелких Гадостей базируются в магазине пиротехники, Растленность играется в наркобаронов и толкает в подполье лимонный стиральный порошок по умеренным ценам.
Из знакомых — только Сонёль, да и тот, встряхнув пучком павлиньих перьев на затылке и в задних карманах штанов, скрывается в воротах зоопарка, явно намереваясь ночью зажарить павлина и поразвлекаться в его вольере.
Крис не чувствует ничего, кроме ноющей, равномерной боли во всей правой части тела — ни скорости, ни грации, ни силы, и лишь только осторожность и слабость, внимательность и частичная, очень выборочная работа чувствительных рецепторов.
Крис выбирает место на крыше одного из самых высотных зданий города — там много фундаментов для антенн и прочей бесполезной шелухи, на которые можно нормально опереться, чтобы не потревожить руку.
Через несколько часов бездумного рассматривания мелькающих городских огней Крис забывается тяжелым, неглубоким и болезненным сном.
***
Сразу после создания первичного экзоскелета из пси-материи следует заполнение узорных ячеек шестью главными ментальными материями Разводного.
-Омикрон на кончики пальцев, - тихо говорит Чунмён.
-Омикрон на кончики пальцев, - эхом повторяет Тхэиль, и звонкий, чистый голос наполняет грань между реальностями, разбиваясь на сотни осколков и затихая лишь спустя долгие, тянущиеся десятки мгновений.
-Пи на горло и яремную впадину.
-Пи на горло... - Голос Чихуна — дробный и низкий.
-Сигма на ключицы и плечи.
-Сигма на ключицы и плечи, - Юквон мертво усмехается и тянет томно, развязно.
Чунмён опускает взгляд, чувствуя безумную давящую усталость — Минхёк, стоящий ровно впереди и закрывающий Координатора Смерти от пентаграммы, слегка оборачивается.
-Ро... На предплечья и спину.
-Ро, - смех Кёна.
-Тау на бедра и ноги, - Координатор растирает пальцами виски и уголки глаз.
-Тау на бедра, - у Зико голос, наверное, самый мертвый и — самый злой.
Ярче, сильнее, всеми оттенками радуги с контуром небесно-голубого цвета. Обесцвечивание, как правило, происходит при переносе экзоскелета с проекции тела на само тело.
-Эпсилон на глаза.
Минхёк никогда не дублирует слов и не повторяет — ему это не нужно.
Просто эпсилон на глаза.
***
Крис вздрагивает и распахивает глаза, чувствуя на скулах чьи-то прохладные пальцы — они очерчивают контуры осторожно и до безумия нежно, холодом снимая эхо боли в каждом нервном окончании.
Он склоняет голову набок, вновь устало закрывая глаза и думая, что у Чунмёна все совершенно не так в этой псевдожизни — многим проще сдержать физический порыв, нежели выражение, предположим взгляда; у Чунмёна все наоборот — проще скрыть эмоции чем удержать рефлекторные касания.
Пальцы — нежные, мягкие и удивительно покорные, взгляд — темный, жесткий. Злой? Ненавидящий? Крис давно пришел к выводу, что в нем можно найти любое из самых поганых и гнилых составляющих.
-Тебе... Больно? - Странно прерывается и срывается тихий, надломленный голос.
А во взгляде — все та же яркая жестокость.
Крис в жесте усталого сарказма приподнимает брови, чувствуя острые колени Чунмёна вплотную к своим бедрам — он удобно сидит на его вытянутых ногах, наклонившись вперед и положив руки на его плечи.
-Пойдем отсюда, - говорит Чунмён негромко, избегая прямого контакта взглядом. - Пойдем, Крис, не нужно всего этого.
Исполнитель ловит себя на мысли, что уже практически не больно, а правая рука вновь способна двигаться — экзоскелет полностью восстановлен, и сожжены только мышечные ткани и кожа. Теперь — только поверхностное лечение.
Крис переводит взгляд на Чунмёна, осторожно сбрасывая его руки со своих плеч и поднимаясь неверными, неуверенными движениями. Смотрит куда-то далеко вниз, на бесконечный, светящийся неоном поток ночных автомобилей, наклоняясь вперед, к мнимой урбанистической пропасти.
-Нет, Чунмён-а.
И, не оборачиваясь, делает шаг вперед, отвесно падая вниз, в дробные волны неона и ксенона, растворяясь в них до последней молекулы и замедляя полет только в самом низу, у асфальта, раскрывая за спиной мгновенные и тут же исчезнувшие твердые крылья альфа-материи.
Мягко ступая по крышам медленно движущегося потока автомобилей, уходит, так ни разу и не обернувшись.
Чунмён только откидывается назад, на бетонированную поверхность крыши и тихо, грустно смеется — нет ни желания идти следом, ни возможности, ни сил. Пусто то ли в запястьях, то ли в глазах, то ли в груди или в солнечном сплетении; пусто то ли внутри, то ли снаружи — а на самом деле, пусто везде, пусто давно и, наверное, уже навсегда, и Чунмёну впервые становится больно.
Просто немного, совсем немного больно — это все, пожалуй, всего лишь усталость.
А где-то внутри тонкой грани между реальностью и подсознанием эпсилон-кукла оборачивается лицом к своему создателю и обнимает его — успокаивая, сберегая, защищая.
И Чунмёну впервые хочется знать — а простила ли она его?
Конец первой части
8. Paper dolls
Часть вторая
Глупо объяснять все то, что происходит в реальности, изменениями материального фона и прочими какашками. Слишком, по-моему, однобокое канцелярское мышление, вы не находите? Конечно, возможно два варианта рассмотрения вопроса — материя влияет на судьбу или судьба влияет на материю. Я — канонист и вообще настроен фаталистически (с) Пэкхён, Координатор Отдела Боли
Нет, ну отчего же так сразу — и глупо? Ведь известны же случаи, когда материя оказывалась сильнее судьбы и рушила все её грязненькие и гнусненькие планы (с) Кевин, Координатор Отдела Страданий
Ненавижу пиздоболов (с) Химчхан, Координатор Отдела Разрушенных Судеб
Дзэну одолжить? (с) Ухён, Координатор Отдела Мелких Гадостей
Он забыл про третий вид взаимодействия — ни то, ни другое друг на друга на влияет (с) Лэй, Координатор Отдела Иллюзий
Когда-то я пытался вычислить процент влияния судьбы на материю и обратно с помощью математической формулы производной — ну там разностное отношение приращения функции к приращению аргумента — потом посидел, подумал, выгнал из кабинета всяких блядских ржущих уродов и пришел к выводу, что бред это все, в общем-то. Материя, может, и влияет на поведение и состояние существ, неразрывно связанных с ней, но уж точно не определяет течения объективной реальности. Тут хозяйка — судьба (с) Тонхо, Координатор Отдела Болезней
Главное помнить, что Отдел Разрушенных Судеб и судьба — два совершенно разных, лишь косвенно связанных друг с другом явления, где Отдел — вассал, а судьба — синьор (с) Аура, Координатор Отдела Растленности
Ненавижу пиздоболов (с) Химчхан, Координатор Отдела Разрушенных Судеб
Вот мне всегда так семь смертных грехов приписать пытаются (с) Арон, Координатор Отдела Пороков
По яблочку? (с) Тонун, Координатор Отдела Раздора
Заебали (с) Чунмён, Координатор Отдела Смерти
Нет, ну отчего же так сразу — и глупо? Ведь известны же случаи, когда материя оказывалась сильнее судьбы и рушила все её грязненькие и гнусненькие планы (с) Кевин, Координатор Отдела Страданий
Ненавижу пиздоболов (с) Химчхан, Координатор Отдела Разрушенных Судеб
Дзэну одолжить? (с) Ухён, Координатор Отдела Мелких Гадостей
Он забыл про третий вид взаимодействия — ни то, ни другое друг на друга на влияет (с) Лэй, Координатор Отдела Иллюзий
Когда-то я пытался вычислить процент влияния судьбы на материю и обратно с помощью математической формулы производной — ну там разностное отношение приращения функции к приращению аргумента — потом посидел, подумал, выгнал из кабинета всяких блядских ржущих уродов и пришел к выводу, что бред это все, в общем-то. Материя, может, и влияет на поведение и состояние существ, неразрывно связанных с ней, но уж точно не определяет течения объективной реальности. Тут хозяйка — судьба (с) Тонхо, Координатор Отдела Болезней
Главное помнить, что Отдел Разрушенных Судеб и судьба — два совершенно разных, лишь косвенно связанных друг с другом явления, где Отдел — вассал, а судьба — синьор (с) Аура, Координатор Отдела Растленности
Ненавижу пиздоболов (с) Химчхан, Координатор Отдела Разрушенных Судеб
Вот мне всегда так семь смертных грехов приписать пытаются (с) Арон, Координатор Отдела Пороков
По яблочку? (с) Тонун, Координатор Отдела Раздора
Заебали (с) Чунмён, Координатор Отдела Смерти
-Ну так по яблочку? - Тонун ржет ненормально громко и от переизбытка чувств даже стучит ладонью по столу, на котором подпрыгивает мраморное пресс-папье и в итоге наворачивается вниз, едва ли не отдавливая ноги стоящему рядом Чунхёну.
Чунхён смотрит на своего Координатора со смесью шока, недоумения, сарказма и непередаваемого «fuck this shit», осторожно пятится, отходя к двери, и панически выскакивает вон, напоследок хорошенько покрутив в дверной ручку отмычку, чтоб не особо легко открывалась.
***
Чувство тревоги рождается удивительно легко, быстро и стремительно, как шагнувший с крыши высотного здания человек летит вниз, не успевая почувствовать момента падения — и бред это все, что целая жизнь перед глазами, ничего там, кроме короткого «блядь», нет. Оно в сотые доли секунды из одной молекулы диффузией распространяется по всему телу — по нервным окончаниям от центра груди через руки, бедра и шею к горлу, губам и глазам, заставляя их панически расшириться и лишая возможности прикрыть веки.
Он нервно оглядывается и ускоряет шаг, хотя на улице совсем ещё нормальное утро, и опасаться нечего в принципе — однако спустя минуту он уже срывается на бег, забывая регулярно дышать и с трудом прогоняя из поля зрения темные, явно издевающиеся пятная, мешающие обзору.
Парк, проспект, дворы, вновь главная улица, снова дворами и дальше к торговому центру, а за ним до автострады — Тобонгу, Новонгу, где каждый уголок знаком с самого детства, до боли отпечатавшийся в коре подсознания вид Сеула; сейчас ему кажется, что он здесь находится совсем впервые — серо-яркие городские картинки плывут перед глазами, формируя из себя совершенно иные пейзажи, неприятные и гротескные, как дробное, прерывающееся дыхание, стекающее по горлу вниз раскаленной свинцовой волной.
Дыхательные пути пронзает резкая, молниеносная боль, и он пытается остановиться, судорожно задыхаясь и беспорядочно вбивая воздух в легкие; на глаза наваливается мгновенная и непродолжительная темнота, и ему приходится выставить руку, опираясь ладонью на стену какого-то знания.
Пара шагов вперед по инерции — рука соскальзывает вбок по кирпичной поверхности, и кожу прошивает тупой, словно бы металлической болью, а звук разрываемого эпителия почему-то приходит, кажется, то ли с трехсекундным, то ли с пятисекундным запозданием.
Он тяжело опирается на стену всей спиной, поднимая ладонь сначала почему-то к губам, а не к глазам — теплая, совершенно не противная на вкус чуть солоноватая кровь. Глубокий порез через всю ладонь чем-то острым вроде выступающего гвоздя — глубокий, длинный, через всю ладонь — пересекающий линию жизни.
Он с несколько секунд смотрит на рубец, держа руку подальше от светло-серой куртки, и встряхивает ею несильно, пытаясь хотя бы немного сбить кровь, которая от резкого движения начинает хлестать лишь интенсивнее — чувство тревоги, как в замедленном кадре, кропотливо собирает обратно свои молекулы со всего тела, концентрируя их в груди тугим клубком, который через пару секунд растворяется в тяжелом дыхании, оставляя после себя всего лишь легкий привкус безумия.
Он удивленно оглядывается, натыкаясь взглядом лишь на пустынные внутренние улицы квартала, и, развернувшись, выходит на главную дорогу, смотря под ноги и подлавливая себя на мысли, что совершенно не помнит, как здесь оказался.
***
-Это лолшто за нахуй? - Чханёль резко тормозит и едва ли не вписывается коленками в низкий столик, невесть как оказавшийся посреди комнаты, но, надо думать, не без участия кого-то из гадов, судя по оживленным дрыгающимся ножкам.
Две пары дико и молча вращающихся глаз в качестве реакции, а вот наглая голубоволосая макушка и вовсе не собирается, кажется, даже оборачивается на зычный вопль.
-Ладно, - миролюбиво уступает Чханёль, слегка помедлив. - Поставлю вопрос по-другому. Это что за пиздец имеет место быть в данный конкретный момент времени?
Тэиль, по-прежнему не оборачиваясь, лениво дергает плечом, отчего две высокие и узкие клетки, сплетенные из эпсилон-материи, начинают гореть ярче и слегка искрить, обжигая мраморный мол горячими каплями. Стоящие внутри в стиле «руки по швам» двое работников - судя по ленточкам - Отдела Мелких Гадостей ещё сильнее таращат и без того смахивающие на синдром базедовой болезни глаза и пытаются что-то втихую показать на пальцах. Присмотревшись, Чханёль узнает в неудачниках Сонёля и Сынни.
-Ползи куда хромал, - Тэиль разворачивается и скрещивает на груди руки, сводя у переносицы не менее голубые, чем волосы, брови. - Я играю, не видишь, что ли? Не лезь в мою песочницу, чудовище химзавитое.
Чханёль с пару секунд моргает, а потом расплывается в широкой, слегка маньячной и не вызывающей ровно никакого доверия улыбке.
-Хим какое-какое?
Тэиль едва ли не рычит — голос от природы низкий, хрипловатый и сиплый даже, не особо вяжущийся с внешностью, но в принципе предполагаемый; нетерпеливо щелкает пальцами, генерируя на кончиках крошечные шарики эпсилон-материи, и запускает их в такие же эпсилон-клетки, в которые заключены Исполнители Гадостей. Микросферы, будучи подвижными и невесомыми, влетают в поле клеток и начинают хаотически двигаться в стиле броуновского движения, ударяясь о стенки и не имея возможности вылететь — Исполнители же Гадостей, для который проще сдохнуть, чем прикоснуться к эпсилону, вынуждены скакать в узком пространстве, плясать, верещать и визжать матом на ультразвуке, против которого предусмотрительный и весьма хитрозадый Тэиль поставил простенький блок. Через несколько минут эпсилон-шарики, конечно, затухают, оставшись без подпитывания создателя, и Сонёль с Сынни получают некоторое время отдыха — пока Разводному Боли снова не приспичит поиграться.
-Ебаться в сковородку, - восхищенно свистит Чханёль, хлопая в ладоши и подпрыгивая. - Мальчик, да тебе в психушку пора, э-э, милой!
Едва уворачивается от метко пущенного снаряда и поспешно убегает в сторону, дальновидно прячась за клеткой, где эпсилон-шарики не могут его достать хотя бы потому, что притягиваются родственной материей и сразу же залетают в поле клетки.
Сонёль тут же снова пытается показать что-то на пальцах, отчаянно фыркая, дико вращая глазами и вытягивая губы трубочкой — Чханёль смотрит на это дело скептически, сложив руки на груди, и без особых усилий, но все же пытается прочитать что-то по губам. Выходит нечто вроде «спаси дебила-раба твоего от припизднутого дебила-друга твоего, и да воздастся тебе на том свете за все хорошее, иначе говоря, жаловаться буду в высшие инстанции, бишь, это небе не райком». Сынни всячески поддакивает и недвусмысленно проводит ребром ладони по шее. Чханёлю становится холодно от одной мысли, как сильно могут нагадить два профессионала за все хорошее.
-Тэил-ли, а что они тебе сделали? - Добродушно спрашивает Чханёль, старательно отводя взгляд от гадов.
-На свет появились, - коротко.
-Тэил-ли, это глупый ответ.
-Насрать.
-Тэил-ли, ну что они тебе сделали, да отпусти ты этих идиотов, ещё нервы на них тратить.
-Дуй нахер.
-Тэил-ли, давай мы лучше их Ухёну сдадим? Тебе ведь не нужны неприятности?
-Давай мы тебя Ухёну сдадим.
-Тэил-ли, мы потом по Синдикату нормально ходить не сможем. Повторяю, тебе ведь не нужны недоразумения? - Голос — как у заправского детского психиатра.
-У меня вся жизнь — сплошное недоразумение.
Тэиль смеется — жестко, зло и неконтролируемо, и эпсилон-клетки взрываются искрами, заставляя Исполнителей сжаться в комок; волны боли расходятся от эпицентра к периферии, и Чханёль делает шаг назад, почему-то безумно, просто безумно радуясь, что у него есть некоторый иммунитет против родственных способностей.
Вынужденно, конечно, родственных.
Сонёль медленно, с трудом поворачивается в узком пространстве, и Чханёлю становится страшно — глаза Исполнителя слезятся зеленой альфа-материей, чей оттенок притупляется сиянием эпсилона, и сосуды в белках идут красными трещинами, прочерчивая радужку и сам зрачок. Ёль лихорадочно пытается вспомнить, как правильно блокировать стереометрические эпсилон-плетения, но не может вспомнить ни одной уязвимой точки — и не потому, что их нет, а потому, что в памяти ни черта не держится.
Обе фиолетово-розовые эпсилон-клетки затухают и рушатся в один момент, расплетаясь и распадаясь на отдельные нити, некоторое время существующие ещё, а потом растворяющиеся в воздухе. Пэкхён опускает поднятую левую руку, одним грациозным движением оказываясь перед Тэилем, когда тот порывается восстановить — Разводной беспомощно замирает перед Координатором, издавая тихий, болезненный стон.
Чханёль знает — здесь и сейчас все решают знания и опыт, но никак не сила. А Тэилю — ему наверное сейчас очень, до одури просто больно. Чханёль знает, как умеет Пэкхён успокаивать и останавливать.
Пэкхён слегка подталкивает Тэиля к Чханёлю — тот покорно подходит и останавливается, пустым и совершенно шокированным взглядом уставившись перед собой.
-Ёль, уведи.
Сонёль и Сынни не двигаются с места, альфа-материя зеленоватыми струйками стекает по скулам, растворяясь ещё задолго до касания и горизонтальной поверхностью.
-Он придет в себя примерно через час.
-К вечернему сету.
-Уведи уже.
-Послушай, Чунмён! - Пэкхён еле сдерживается, чтобы не сорваться на крик, и дико кривит губы, когда Координатор Смерти даже не поднимает головы на звук. Чунмён слишком почему-то привязан к вечерним сетам, и всегда готовит их вдумчиво и с явным удовольствием.
И сейчас — кипы разнарядок, их больше, чем утром, но меньше, чем днем, исписаны все канцелярски-ровным и идентичным почерком, который можно увидеть на любой из разнарядок Отдела Смерти. У других Отделов и почерки тоже другие, но по большей части без особых отличий, разве что наклон разнится ощутимо.
-Чунмён, - Пэкхён думает сначала смахнуть к чертям со стола все бумаги, но опасается и лишь упирается ладонями в столешницу, с трудом сдерживая злость и желание сделать что-нибудь физически болезненное с этими совершенно белыми и совершенно тонкими пальцами, которые, кажется, ни разу не чувствовали на себе чернильных пятен.
Координатор Смерти медленно откладывает перьевую ручку и откидывается на спинку кресла, глядя на Координатора Боли сквозь почти полностью уже закрывающую глаза рваную челку.
-Да, Пэкхён? - Чунмён отвечает убийственно вежливо и спокойно, хотя в глазах — Пэкхён может поклясться — в тугой клубок смешивается омикрон, пи, сигма, ро и тау с ядром в виде эпсилона.
-Тебе не кажется, - Пэкхён скрещивает на груди руки и делает несколько шагов назад, устало прикрывая глаза. - Тебе не кажется, что ты сам должен разбираться с последствиями своих ошибок?
Координатор Смерти не двигается — только кончики пальцев на руках, сложенных на столе, чуть напрягаются, оставляя на тонкой пергаментной бумаге черновика еле заметный след.
-Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Холодный голос срывается с прохладных, твердых губ и, на считанные мгновения зависнув в воздухе, отвесно падает вниз, разбиваясь хрустальным бокалом на мириады осколков, отражающихся голубовато-серебристым оттенком в свете люстр. Пэкхён замирает, вслушиваясь в это безумное послевкусие, и смеется — тихо, зло и надменно. Ах ну да, какие могут быть ошибки у «о всевеличайшего Координатора Отдела Смерти», идеальной машины для убийств и бумажной бюрократии, непревзойденного мастера номенклатуры и интриг. Подсознание мгновенно сковывает мертвенным тонким обручем, как те, что обвивают шеи кукол — сковывает и сдавливает, уменьшая диаметр и закрывая доступ кислороду. Пэкхён сжимает зубы, поднимая голову — молчаливое противостояние, и Чунмён улыбается уголком губ, нейтрализуя технику.
-Не строй из себя деревенского, смертник, - тихо говорит Координатор Отдела Боли, глядя на Чунмёна прямым, ничего не скрывающим взглядом. - Я не обязан нести ответственность и отдуваться за то, что ты когда-то промахнулся. О нет, Чунмён, ты не промахнулся...
Пэкхён криво улыбается.
-Ты даже не захотел попадать.
Координатор Отдела Боли разворачивается и спокойно направляется к двери, лишь на мгновение замирая около неё и положив ладонь на резную ручку.
-Чунмён, - все также негромко и без напряжения, с точным знанием того, что как бы тихо ни было — услышит. - Я не должен, я не собираюсь больше. Чунмён, я не причастен к тому, что тогда произошло. А Тэиль не виноват в том, что ты, прекрасно зная, чем это может обернуться, отдал его в мой Отдел.
Вновь кривая и даже отчасти горькая улыбка.
-Ведь это я из нас двоих не имею способностей к диагностике.
Пэкхён оборачивается в последний раз.
-Глупо получилось, правда?..
Чунмён долго смотрит на сложенные руки, не поднимая взгляда на закрывшуюся дверь: в голове — впервые за долгое время — хаотический сумбур, радужными шипами стремящийся разорвать тонкую стальную пленку самообладания и заставить истечь ментальной кровью материй. Он берет из стопки первую попавшуюся разнарядку и пробегает её взглядом — ничего особенного, только кожу режет до странности сильно и неприятно. Координатор Смерти откладывает её и вновь откидывается на спинку кресла, устало закрывая глаза.
Ошибка? Промах? Ничуть — Пэкхён редко ошибается, надо отдать ему должное.
Просто у Чунмёна не было тогда времени размышлять и разбираться — на тонкой грани между реальностью и подсознанием сплеталась техника подчинения для последнего материального сосуда — эпсилон-куклы.
***
Дробный стук в дверь заставляет Криса встрепенуться и поднять голову от книги, растерянно глядя на часы и отмечая, что они в очередной раз пропускают звонок будильника — один раз окунувшись в книгу исполнительных техник, оторваться слишком сложно хотя бы потому, что на неё накладывается специальное заклятие «вечного школьника», заставляющее скрупулезно разбирать материал до конца. Тут-то, собственно, и спасает резкая трель будильника, напоминающая, что пора бы уже в Синдикат к вечернему сету. Между сетами Крис находиться в здании не любит.
Он встает и открывает дверь; совсем не удивляется, встречая на пороге полностью одетого и радостно улыбающегося Луханя — Разводной, пожалуй, единственный, кто способен обойти крисовские охранки, созданные, впрочем, не без его деятельной помощи.
-Эйо? Ты идешь на сет?
Крис приподнимает брови, отступая и давая Луханю пройти внутрь, но тот лишь нетерпеливо мотает головой и машет рукой, де, я на секунду.
-Ну так?
-Бьешь рекорды глупых вопросов? Конечно, иду.
«Куда же деться».
-Так давай собирайся быстрее, пятнадцать минут до раздачи осталось, потом ведь дерьма не расхлебаем, ты что, опять эти дебильные учебники читаешь, тебе заняться, что ли, нечем, ну быстрее же, ты как черепаха, ей-богу, да красивый, красивый, пе-ре-стань мяться перед зеркалом, пошли!
Лухань тарахтит, как автомат с бесконечным магазином патронов, не разделяя предложений и не выделяя их интонациями; Крис едва ли не хватается за голову и выскакивает из дома через рекордные восемь минут, и все это время Разводной не перестает трещать, подгонять и угрожать.
Весьма, в общем-то, эффективно.
Для Криса никогда не являлось секретом, что Лухань сам по себе не совсем типичный синдикатовец — и не в том плане, что в чем-то отличается по силовой кондиции, а в плане самого взгляда на реальность и отношения к окружающим. Исключается злобность и подлость, значительно приуменьшается естественное желание встать на ступеньку выше остальных, наступив на пару лысых макушек и избежав скольжения; сарказм и ирония — больше для насмешки, чем для унижения, а открытость — не карточный шулерский ход, а нечто само собой разумеющееся. Иногда Крис думает, что Лухань — это случайно потерявшийся в этом мире человек из Верхнего мира.
Наверное, только поэтому Крис совсем не удивляется, когда Лухань запросто берет его за руку, крепко сплетая пальцы и жмурясь на заходящее белое солнце — только вздрагивает, чувствуя прикосновения к перчатке поверх только что заново восстановленной руки. Даже сквозь ткань чувствуется, что пальцы у Разводного теплые, почти горячие и очень чуткие.
-Чтоб не потеряться, - просто и серьезно поясняет он, а Крис верит — просто потому, что Лухань очень редко гуляет по Городу, перемещаясь телепортациями и с лихвой восполняя потребность в ходьбе в Верхнем мире.
Разводной чуть замедляет шаг и сжимает руку Криса сильнее, заставляя того поморщиться — и вопросительно смотрит чуть снизу вверх из-за разницы в росте.
-Рука? - больше утверждение, чем вопрос, и Крис с вероятностью в девяносто процентов предполагает, что Лухань при первом же касании понял если и не то, что конкретно произошло, то уж явно осознал, чем и как было причинено увечье. - Разнарядка? Пси? Нет...
Лухань отпускает руку Криса.
-Кай?
Исполнитель приподнимает ворот куртки, пряча болезненное искривление губ от одного только звучания имени.
-Ты избаловал меня безупречной работой, - с насмешкой уходит он от прямого ответа, а Лухань с оттенком осуждения качает головой, рассеянно глядя под ноги и старательно наступая на попадающиеся посреди дороги мелкие камни.
-Ею избаловал тебя не я, - отвечает он спокойно, поднимая на Криса твердый, прямой взгляд. - И все же... Зря, наверное, ты все это.
Не оборачиваясь, чуть ускоряет шаг, уходя вперед, и резко останавливается, заставляя Криса случайно натолкнуться на острое плечо.
-Зря, - повторяет Разводной задумчиво, но тут же встряхивает головой, с трудом возвращая улыбку на побелевшие губы. - Идем скорее — я все-таки надеюсь, что разнарядку нам дадут одну на двоих.
Усмехается.
-Не могу с другими Исполнителями, глаза повыцарапывать хочется.
***
-Пацаны, атас, вали-и-и-и-им! - Прямо перед носом Криса выскакивает растрепанное, раскравшевшееся нечто в зеленой ленточке, в котором Исполнитель Смерти с трудом узнает Ильхуна. - Пиздец, что встал, ты думаешь, тебя это не касается?!
В голосе Исполнителя Раздора — переизбыток паники, явное переигрывание.
-Эм... - Лухань осторожно выглядывает из-за плеча Криса и с интересом осматривается по сторонам. Ильхун подскакивает на месте.
-Что, думаете, раз в Отделе Смерти, так крутые, что ли? Да когда Тонун начинает про коней в яблоках петь, пизда наступит всем, начиная с ва...
Откуда-то с содомическими воплями выскакивает Минхёк, вцепляясь в Ильхуна и элегически вращая глазами — оба работника Раздора верещат, больше напуганные друг другом, чем конями в яблоках, и, обнявшись, убегают, панически поскальзываясь на мраморном полу и роняя из карманов разнарядки.
-Э? - Лухань, коротко.
-Нет, ну а что ты меня спрашиваешь-то, - Крис трет пальцем переносицу, встряхивая головой и направляясь в теоретическую сторону Отдела Смерти — учитывая истерики повсюду, какой-то умник мог опять намудрить с пятым измерением.
-О. О, о, о!.. - Тонун появляется как-то совсем внезапно из боковой галереи, и Крис останавливается, в жесте притворного уважения склоняя набок голову. Лухань приветливо улыбается. - О.
Крис в который раз думает, что мир ебанулся, а Координатор Отдела Раздора деятельно осматривается по сторонам и даже заглядывает за крисовское плечо, будто надеясь увидеть там кого-то, кроме Луханя.
-Эй вы, не видали моих красавцев? У меня тут к ним дельце.
Крис кивает в нужную сторону, Лухань качает головой. Тонун щурится с подозрением, а потом взмахивает рукой.
-Лвадно уж, болезные, вас там Чунмён уже хрен знает сколько ждет, вы поторопитесь, что ли, - достает из кармана яблоко. - По яблочку?..
Откуда-то доносятся страдальческие стоны.
Гладкий белый лист разнарядки жжет пальцы, и Лухань смотрит на него непонимающим, растерянным взглядом — совершенно новое, тревожное чувство рождается в солнечным сплетении, особым видом диффузии распространяясь по телу.
-Прошу прощения, - Разводной делает шаг назад. - Нельзя ли сменить? Было бы неплохо побольше, а то совсем легкая.
Чунмён приподнимает брови, умело расширяя зрачки в самой точной пропорции — чтобы не переборщить, но и дотянуть до требуемого уровня недоумения.
-Это последняя.
-Удачно?
-Ага. Не очень большая, сможем зависнуть в Верхнем мире.
-Дай глянуть.
Крис вытягивает из пальцев Луханя лист, и Разводной шипит, поднося ладонь к губам — острый край разнарядки больно рассекает тонкую кожу между большим и указательным пальцем. Крови почти нет, но боль ощутимая — будто опасной бритвой слегка плашмя, но срезав верхний слой кожи.
***
Чунмён, сложив руки на груди, разглядывает Кая чуть издали, не приближаясь к кровати — для него, Координатора Смерти, ничего не стоит обойти охранки личной квартиры, тем более — собственной, пусть уже и бывшей, квартиры.
Чонин в этом полусне, больше похожим на кому, выглядит очень умиротворенным, хоть и полностью пустым — даже без диагностического взгляда; Чунмён моргает, фокусируя зрение — реальность вокруг тут же вспыхивает радужным разнообразием оттенков материй. Экзоскелет Разводного целиком новый, без единой трещины и с характерными для стиля Чунмёна сложными плетениями, соединенными специальными переходными узлами нейтральной альфы. Он уже почти полностью обесцвечен — в визуале никаких составляющих, кроме пси и альфы, которая сменяет оттенок на бесцветный самой последний. Абсолютно новая, безупречная оболочка — но только лишь оболочка, и суть пуста, ей лишь предстоит наполниться новой силой — и никто не может предугадать, сколько времени это займет.
Чунмён осторожно опускается на край постели, кончиками пальцев прикасаясь к шее Кая и проверяя пульс — Разводной пусть и одет полностью, но шея открыта. Ровно, спокойно, замедленно, — по сравнению с нормой — безошибочно, гулко.
Кай распахивает темные, слишком глубокие глаза.
Чунмён не успевает сориентироваться, когда Чонин сцепляет пальцы на его запястьях, резко притягивая к себе и тут же отталкивая, но не отпуская и только заставляя принять вертикальное положение — на коже тут же проявляются красные следы, и Чунмён, растерявшись, но не испытывая особого страха, дергается, но тут же успокаивается.
Он точно знает — Кай пуст до дна, завершающий этап восстановления ещё даже не стартовал. Взгляд Чонина — безумный голод.
На грани между реальностью и подсознанием Би-Бом тревожно распахивает глаза, пустым взглядом всматриваясь вперед.
Кай — пуст, Чунмён — полон; Кай — в полусне, Чунмён — на стыке подсознания и реальности, и все, в чем может быть гипотетический контраст — лишь сила, которая побуждает в одном желание уравновесить количество, а в другом — не допустить синхронизации сообщающихся сосудов.
Кай резко заводит руки Чунмёна за спину, не обращая внимания на насмешливый, издевательский взгляд — приближается максимально близко, почти соприкасаясь с ним губами.
От них веет холодом и сладостью.
На грани реальности и подсознания происходит лишь одно движение: поднимает голову свернувшийся в углу пентаграммы уютным кошачьим клубком Юквон — поднимает и издает дикое, разрывающее слух шипение, одним грациозным движением вскакивая и покидая общий круг.
Огненно-рыжая вспышка сигма-материи — Кая отбрасывает назад, так и не возвращая в сознательное состояние, а Чунмён трет пальцами правой руки запястье левой, зло искривляя губы.
***
-Последняя?..
Лухань оборачивается, глядя, как Крис осторожно разминает ноющую тупой болью правую руку, и ободряюще кивает, сворачивая разнарядку и убирая её в карман.
-Да. Рэди, стэди?..
-Гоу, - заканчивает Крис без улыбки, чувствуя, как мю-материя обволакивает привычным, сливочно-молочным ощущением, легким и сладковатым, но на выходе отчего-то совсем немного горьким и прохладным.
-Тридцать семь градусов северной широты, сто двадцать семь — восточной долготы, - слышится где-то сбоку мягкий голос Луханя, и Крис равнодушно кивает — ему все равно.
Какой-то очередной суетливый, высокий город, много неона и ксенона даже вечером — глаз не режет, но неприятно.
-Где?..
-Стой, - Лухань делает несколько шагов вперед и останавливается, беспомощно оборачиваясь и растерянно кидая взгляд назад, на Криса. - Я не могу понять...
Оживленный пешеходный переход, сложный, горящий трехцветием светофора перекресток четырех дорог — и множество людей даже для вечернего времени. Гудящие автомобили, визги шин, то затихающая, то вновь возникающая музыка из закрывающихся и открывающихся дверей магазинов на проспекте.
-Я ведь верно...
Лухань делает неосторожный шаг вперед, выходя на проезжую часть — автомобиль прошивает его насквозь, не причинив никакого вреда.
-Я ведь верно все...
Раз-два-три — пешеходный переход. Раз-два-три — последние секунды. Раз-два-три — один из автомобилей срывается с места раньше, раз-два-три — стройный мальчик в светло-серой куртке, высоких белых кроссовках и с перебинтованной правой ладонью.
Раз-два-три, в глазах Луханя за мгновение — черно-белый фильм длиною в жизнь.
Разводной срывается с места, задыхаясь от бьющего в легкие холодного, пропитанного неоном воздуха.
-Сехун!..
Раз-два-три.
@темы: музыка, фанфики, Сухо, ЕХО просто што.
-
-
23.10.2012 в 19:55Ну, а Крис и Чунмён - это вообще отдельная мелодия, которая пусть и вписывается в общую партитуру, но все равно звучит какой-то отдельной, щемящей нотой.
-
-
23.10.2012 в 20:39-
-
23.10.2012 в 22:30Лухана жалко заочно. Потому что когда вспомнит, будет больнее наверное.
-
-
23.10.2012 в 22:33Ты ебанулся с концами да?
Вообще упоролся? Ебу дал?
Пиздец блять
-
-
23.10.2012 в 22:37Мугивара, да
я тут как-то так
то ли ржать, то ли плакать
а мне вообще больше всего кукол жаль #жизньболь
-
-
27.10.2012 в 20:34последние строчки выбили все мысли из моей головы, вот.
-
-
27.10.2012 в 20:40