ну упс

[myownsense]

юнхён/ханбин; старый особняк, скрипы-шорохи, вскрываться чужой улыбкой, греть холодные руки

erik satie - gnossienne no. 3 .mp3


Когда Юнхён умирает, то не испытывает ни капли сожаления - просто вспыхивает беззвучно в бескрайнем просторе вселенной, оставляя после себя черную дыру, и сходится в пространстве одной крохотной точкой, такой же незаметной, какой был до смерти.

Грусти или тоски нет - все равно он был одинок, и смерть видится лишь чем-то совершенно естественным и неотвратимым; может, даже избавительным.

Юнхён встречает Ханбина в одном из миров - золотистый туман, лесные фонари, старинный особняк на поляне, окруженной деревьями, за стеной которых ничего нет - такого же призрачного, как и он сам, только призрачность эта где-то на уровне подсознательного, глубоко и ощутимо только шестым чувством, а еще, наверное, холодными руками, потому что теплых рук у призраков быть не может.

Ханбин живет здесь давно - среди скрипучих древних половиц и перил лестниц, покрытых слоем жемчужной пыли, чуть еркающей матово в тусклом свете непонятного светила из-за пелены облаков; здесь вроде есть и день, и ночь, но времени и пространства не ощущается - только жесткость кресел под ладонью и гладкие поверхности запыленных столов, резьба картинных рамок, где-то пустых, а где-то обрамляющих незнакомые лица.

Всех, кто здесь когда-то жил.

Это место, наверное, живое, оно дышит скрипами и шорохами, дышит крохотными частичками пыли, поднимающейся от любого касания, дышит едва слышной фортепианной музыкой, которая играет по ночам - слышно отчетливо, хотя к фортепиано на втором этаже никто и никогда не прикасается.

Музыка из ниоткуда и Ханбин, давно разучившийся чего-либо бояться.

Здесь нет ощущения времени, и Юнхён не осознает, когда они с Ханбином становятся близки - наверное, с того момента, как он переступает порог и видит ханбиновскую фигуру на диване; голова откинута, глаза прикрыты, рука безвольно упала и касается кончиками пальцев пола, и только едва вздымающаяся от дыхания грудь говорит о том, что Ханбин тоже давно умер.

Юнхён садится на пол рядом и берет Ханбина за руку - пальцы тонкие, холодные, кажется, будто можно переломить одним касанием; Ханбин чувствует прикосновение и улыбается - глаза у него темные-темные и смотрят странно, хотя в этом мире, где за стеной деревьев пустота, больше ничего не может быть странным.

Сначала они не разговаривают - только слушают тишину, скрипы половиц на верхнем этаже и шорохи потемневшего за окном пространства; чужие голоса, далекие, словно потерянные радиоволны, чужие голоса из других миров, и Ханбин начинает говорить первым - о том, что здесь так всегда, а еще ночами играет странная музыка, ноты которой он до сих пор не может поймать.

Там, на этаж выше, на черно-белом фортепианном полотне сами по себе нажимаются клавиши.

Они бы сошли с ума, да не умеют - после смерти неспособны; могут только привыкать, присматриваться, становиться ближе и связываться тонкими нитями пространства, чтобы однажды, может, стать единым целым, новой звездой, новым миром, новой сверхновой, чтобы однажды уйти из этого места также, как пришли сюда - и остаться в нем лишь портретами в резных рамках, для них уже заготовлено место.

Ханбин не помнит ни своей жизни, ни смерти - ничего; Юнхён знает, так бывает, и если так случается, то оказаться в таком месте, подобном этому, страшно - потому что не осознаешь и не понимаешь, что случилось, и сойти с ума не можешь тоже, ни забыться, ни отвлечься, ни исчезнуть даже, потому что место самое решит, когда нужно отпустить.

Ханбин рассказывает много интересных вещей - наверное, это воспоминания, но не его, а чьи-то другие; Ханбин пуст, как сосуд, который можно наполнить чем угодно - потерянная душа, инвалидная, пустая, но живая, и руки у него даже холоднее, чем у Юнхёна.

Юнхён помнит все, что с ним случалось, и по ночам держит руки Ханбина в своих, пытаясь хоть немного согреть, и слушает тихие фортепианные партии с верхнего этажа, где никого нет.

Ночами Ханбин спит вместе с Юнхёном - на его руке, обнимающей Ханбина за плечи; иногда он может исчезнуть - встать, не просыпаясь, и подняться на второй этаж, чтобы с закрытыми глазами смотреть, как чья-то невидимая рука нажимает клавиши фортепиано.

Юнхён чувствует, как только Ханбин исчезает из постели - и всегда идет вслед за ним; даже во сне Ханбин ходит удивительно аккуратно, осторожно поднимается по ступенькам, не спотыкается и интуитивно выбирает дорогу - это странно, но не страшно, потому что бояться, как и сходить с ума, Юнхён не умеет тоже.

Ханбин может часами стоять в этом лунатическом состоянии и смотреть закрытыми глазами на фортепиано, пока Юнхён не уведет его, мягко сплетя холодные пальцы с его - ледяными.

-Мне кажется, ее могут играть где-то не здесь, - говорит однажды Ханбин. - Где-то в другом месте, по ту сторону или на той стороне - поэтому я не могу понять нот.

Юнхён их не может понять тоже; с одного из портретов на них смотрит чье-то юное, грустное лицо - темные волосы и бледная кожа, улыбка едва заметная; Ханбин говорит, что, может, это он играет по ночам на фортепиано в другом мире; Юнхён не уверен.

Ханбин говорит еще что-то, но Юнхён его уже не слушает - наблюдает, как тот улыбается немного растерянно, так тоже странно и едва уловимо, и этой улыбкой, несмотря на ее мягкость, можно вскрываться и наизнанку выворачиваться; наверное, такие улыбки бывают только у тех, кто ничего, совсем ничего не помнит.

Впервые Юнхён думает о том, что боится, если это место отпустит кого-нибудь из них раньше.

Раньше - туда, за эту стену деревьев вокруг особняка, за которой ничего нет, туда, куда-нибудь в другой мир, в другое место, отпустит и оставит здесь только портрет-воспоминание и, быть может, поменяет мотив ночной мелодии.

Юнхён о законах вселенной ничего не знает, а Ханбин, может, и знает, но не помнит - и спят они ночами вместе, голова Ханбина на юнхёновой руке, а ледяные пальцы касаются кожи где-то у локтя; остается только греть эти руки собственными холодными и надеяться, что бывают иногда совпадения в этой рулетке.

Что уйдут они отсюда, к примеру, вместе.

Играть эту мелодию в другом мире и слушать скрипы и шорохи этого особняка где-то совсем в другом месте - как отголоски чего-то прошлого, соседнего.

Может, даже снова ожить.

Дождаться, пока нотный ряд начнет становиться понятным, а пальцы начнут теплеть - тогда можно будет и честь знать.