Сборничек

[myownsense]

Решила вытащить из аска несколько показавшихся мне более или менее удачными драбблов по ключам.
Да, вот тут по-прежнему можно кинуть мне ключик (отныне только тапдог, викс и теперь еще гат7, можно Зико), и я постараюсь его выполнить, особенно если он будет интересный.
А тут так, немножко из того, что приглянулось мне самой.

☆Бёнджу, крылья, первый дождь

Бёнджу очень любит дождь, но здесь, в обожженном постапокалиптическим солнцем Городе, его почти не бывает - а если и бывает, до в девяти случаях из десяти кислотный и явно непригодный для того, чтобы под ним гулять. Бёнджу без дождя вянет, как цветок - а может, это и вправду так, потому что феи слишком близки с цветами, и им здесь, в этом Городе, очень сложно и даже порою больно дышать.
Дождя нет уже, наверное, несколько лет, и Бёнджу, куда больше чувствительный к этому, иногда просыпается по ночам в лихорадочном жару, и Хансолю приходится до утра увлажнять его лоб прохладным полотенцем и в пик приступов давать кислородную маску. Баллонов с кислородом у них в Подземелье практически не осталось - и Бёнджу стыдно признаваться, что он каждого своего приступа ждет больше, чем дня рождения, лишь бы подышать вкусным чистым кислородом, который теперь есть только в виде запаянных сосудов с баснословными ценами.
На день рождения Хансоль дарит ему такой баллон с кислородом и колбу с дождевой водой - и надеется, что Бёнджу никогда не узнает, что заплатил за них добрую треть пыльцы с собственных фейских крыльев.
Когда в Городе вдруг начинается настоящий, первый за несколько лет дождь, Бёнджу не выдерживает - срывается из Подземелья, сбегает, никому ничего не сказав, выскакивает под пока еще редкие прохладные капли, крупные, вкусные безумно, которые превратятся спустя несколько минут в настоящий ливень; ловит их губами, смеется - и сам не замечает, как за спиной дрожат ослабевшие без воды и кислорода крылья, впитывают влагу жадно, алчно, напитывая кружевную сетку сосудов жизнью. И телефон, и пейджер где-то там, в Подземелье, он ничего с собой не взял - а вокруг слишком много охотников и оборотней, о который он сейчас вообще не думает.
И не замечает, как в опустошенном окне полуразваленного дома напротив мелькает дуло снайперской винтовки - а охотник, сдув с глаз прядку гранатовых волос, улыбается и безошибочно прицеливается.

☆Одуванчиковый мед, солнце Тосканы, Чунхён

Каждые три или четыре года Чунхён возвращается в Тоскану - он хочет верить, что вовсе не за тем, чтобы снова увидеть этого странного, будто написанного собственной акварелью бледного художника, а потому, что в (анти)циклонном Сеуле ему не хватает тепла и солнца. Чунхён уговаривает себя, что он скучает по Флоренции и пробует подогнать свои воспоминания о прошлых реинкарнациях собственной души с фактами из жизни Боттичелли или Габбиани, чтобы хоть как-то оправдать то, что каждые три или четыре года он берет билеты Сеул-Рим, чтобы потом взять напрокат старую "Альфа Ромео" и по мощеным дорогам римской империи уехать снова в Тоскану.
Чунхён - плохой психолог и еще худший друг самому себе, поэтому вместо всего этого он бродит по Флоренции и рассматривает картины уличных художников, пытаясь отыскать знакомый почерк; здесь масло, тут гуашь, там графика и даже крошечные готические витражи, похожие на росписи собора Парижской Богоматери. Тоскане и Флоренции не идет готика, думает Чунхён, поднимая лицо к небу; Тоскана и Флоренция - это солнце и ранний ренессанс, золотое сечение и философия Брунеллески.
-Вправду, Вы так считаете?.. - Чунхён, наверное, думает как всегда вслух, если слышит этот смутно знакомый, будто тоже акварельный голос; у этого голоса бледно-алый, размытый водой цвет.
-Восемь лет назад вы считали также, - и уличный художник, приложив козырьком ладонь к глазам, чтобы защититься от яркого, но мягкого солнца, улыбается едва заметно. - И я так и не сумел вас разубедить. Как и в том, что одуванчиковый мед, который вы заказали в "Куатро Леони", лучше было бы попробовать у фермеров...
Чунхён, конечно, помнит - и ведь заказывал этот мед в кафе лишь по той простой причине, что привык во всем доказывать Хёнсыну обратное - одуванчиковый мёд вкуснее в "Куатро Леони", Тоскане и Флоренции больше идет ренессанс и золотое сечение, а он, Чунхён, всегда - всегда сумеет вновь отыскать Хёнсына и найти его даже среди тысяч новых людей и городов и даже спустя восемь лет.

☆Юквон, потеря, серебристо-серые тучи, ветер в лицо

-Привет.
Юквон слышит за плечом тихий знакомый голос - наверное, Джэхё, а может, и не он вовсе; здесь, на смотровой площадке 63city, воздух на безумной высоте разряженный и слишком непривычный, и от него кружит голову - может, это все вовсе галлюцинация, как и касание плеча кончиками бледных пальцев. В лицо бьет теплый вечерний ветер - волосы спутываются, растрепываются и лезут в глаза, и Юквону хочется прижать их ладонью к глазам и ничего не видеть.
-Ты был у него?
Юквон молча кивает, когда Джэхё отходит к низкой скамье по стене и присаживается на нее, подпирая руками голову и глядя прямо перед собой; так Сеула не увидишь, но ему и не нужно это - вполне хватает раскинувшейся прямо перед глазами картины сине-фиолетового вечернего неба, расчерченноггубами ветер, и он быстро сушит щиплющую от постоянных покусываний кожу; Джэхё ведет плечами, поднимая воротник куртки и поднимаясь, чтобы окинуть взглядом то, что ниже картины фиолетово-синего неба и серебристых туч. Шпили высоток, ряды жилых домов, Ханган, яркие мегаполисные проспекты с обложек журналов об азиатском чуде.
Юквон, наверное, просто до конца до сих пор не может поверить - забыл, пропал, поставил скорость выше привязанности и риск выше близости и осторожности; Джэхё Чихо не винит - у того всегда был ветер в голове и очень смутные понимания жизненных ценностей.
И не винит Юквона, который не может - или не хочет этого понять.
-Так почему бы...
Джэхё, обернувшись через плечо, чуть улыбается.
-Так почему бы не начать тогда все заново?

☆Дживон, опасность, Флорида

Дживон пьяненько хихикает, вливая в себя остатки голубого джина прямо из горла - там всего ничего, на донышке осталось, а они еще вполне могут вести машину; нет, конечно, по закону-то им давно уже пора быть если не вытрезвителе, то где-то на его пороге - но почему бы и нет?
Таллахасским гангстерам вообще плевать на законы - главное, чтобы в кармане чего позвякивало и было на что снять бабу, купить "портвейн" ценой с пару бутылок "Вдовы Клико" и пачку "Пэлмэл", противную и дешевую, от которой вино еще вкуснее, всегда говорит Сангюн, и Дживон с ним, в общем-то, соглашается. Дживон вообще часто соглашается с Сангюном в теме гурманских и бабоснимающих штучек - а вот по части бандитского веселья их дорожки расходятся очень часто, но в этом и есть вся прелесть - все равно умудряться найти какой-то компромисс даже тогда, когда один желает подорвать поезд динамитом, а второй выпилить и спиздить рельсы у него на пути.
Это особенно чудесно - здесь, в конце девятнадцатого века, находить увлечение себе по нраву среди поднимающегося капитализма, стонущего на пике оргазма империализма, прогнозировать Великую депрессию и робингудствовать, грабя инкассаторов в свете полнолуния и покупая на награбленные деньги сосиски дворовым псам.
Они с Сангюном лет с пятнадцати такие - вместе и никуда друг от друга, разве что по разным комнатам в борделе и в разных весовых категориях в вопросе ставок на скачках и букмекерских изысках на футбольных матчах; они одной крови - рано сбежавшие из дома, в пресловутые пятнадцать лет потерявшие девственность друг с другом и курящие всякую дрянь в подворотнях просто потому, что "о, гляди, синий зайчик поскакал". Им просто весело - весело, когда они в очередной раз улепетывают от копов в старом раздолбленном "форде", весело, когда от овердоза алкоголя тянет блевать и весело наебывать таксистов фальшивыми купюрами, чтобы потом скрываться по поселкам и на фермах, ночуя с жирными ослами в одном стойле.
А почему бы и нет? Таллахасским гангстерам плевать, в общем-то, на костюмы в полосочку и крутые кубинские сигары - им главное веселье, неплохое вино и такой же долбоеб под рукой, которому можно сказать, что "йей, мы одной крови".

☆Засахаренные фиалки, побережье, Юквон

-Гляди, что у меня есть.
К Юквону сзади подлетает Чихо - чуть не валит его через парапет прямо в свеженькую дунайскую воду; нет, Юквон не то чтобы настолько кот, чтобы не любить воду, просто стоя посреди Вены на набережной в выстиранных и идеально выглаженных шмотках, не очень хочется идти камнем в не очень чистую воду. При всей спонтанной любви к Вене - не очень чистую.
У Чихо восторженная улыбка на губах, солнечные зайчики на счастливой роже и бумажно-папирусный пакетик в руках - не очень большой, доверху полный чем-то фиолетовым разного оттенка; Юквон сует туда вечно любопытный нос и чихает, когда вдыхает случайно мелкий-мелкий сахар.
-Это... Цветы, что ли? - Он удивляется порядком - нет, ну венские вафли они уже попробовали, венский торт тоже, даже ганноверские колбаски, будь они неладны и даром, что вообще Австрия не Германия. Нет, ну, традиции ясно дело сохранились - если вспомнить историю Австро-Венрии и Священной римской империи германской нации... Юквон встряхивает головой и заставляет себя перестать думать. Вообще.
-Это засахаренные фиалки, - гордо возвещает Чихо и сует в рот цветочек. Мимо прошмыгивает кот, и Чихо пробует угостить и его - чудесное животное смотрит на него, как на дебила, и гордо шествует дальше. - На, попробуй.
Юквон моргает.
-Я думал, ты их на сувениры купил... Джэхё был бы в восторге, пустил бы на украшения.
Пауза.
-Ты ебу дал? - Интимно спрашивает Чихо, вандалистически запихивая в рот еще горстку фиалок. - Их жрут вообще-то, если ты не знал.
Юквон смотрит на него с подозрением - рожа довольная, у уголка губ лепесточек, ну феечка прямо что пиздец.
-Да хер тебя знает, - вздох. - Тебе бы все лишь бы сожрать...

☆Зико, горячий чай с мятой, патефон

Чихо любит загородные дома и аукционы - аукционы за то, что там можно найти множество старых, волшебных вещей, а загородные дома потому, что эти вещи всегда с идеальной гармонией входят в дизайн так, словно они всегда находились на том месте, куда их поставили. Гобелены, бронзовые статуэтки гончих псов, расписные сомбреро, первый выпуск "Лаки Страйк" и фигурки самого первого Форда-Т в оригинале; граммофоны, патефоны и старые-старые виниловые пластинки в бумажных конвертах, исписанных пометками и пожеланиями от владельца к владельцу.
Чихо, конечно, любит внимание и питается им, но иногда и оно начинает давить, и тогда он пробует спрятаться, перетерпеть, слегка опустошиться, чтобы снова впитывать и наслаждаться; иногда ему нужно сбежать вот так, за город, в купленный за гроши старый дом на обрыве, где соседей не сыщешь за версту, обложиться скетчбуками, которые он использует вместо нотных тетрадей и - писать, писать, писать, запивая постепенно образующийся вакуум горячим зеленым чаем, который Юквон привозит сюда раз в месяц. Юквон никогда не просится с ним в этот дом - так, только советует заварить туда смесь мелиссы и мяты, но ни в коем случае не добавлять сахара.
Чихо не может понять, как можно пить чай, да еще и зеленый, без сахара; потом привыкает - во время писательства нужда в сладости уходит на второй план и остается только послевкусие нежной сладкой мяты и мелиссы, как будто они подлечивают все там, внутри, избалованное и искусанное чужим вниманием.
Чихо, наверное, отчасти моральный мазохист, если по-прежнему любит восхищение и почти_поклонение, хотя оно и жалит, и мучает, и заставляет болеть; ему, в общем-то, чтобы вылечиться, не нужно много времени и особенных условий - всего лишь одиночество, голос Джонса в старом патефоне 1932-го года, стопка виниловых пластинок, горячий зеленый чай с мятой и звонок поутру от Юквона с фразой:
-Возвращайся?

☆Сехун, сигареты, осенний и дождливый Будапешт

Сехун усмехается, пересчитывая обмененные вчера с долларов форинты - должно хватить еще на несколько недель, если переехать в какой-нибудь недорогой мотель на окраине Буды; он выходит из гостиницы и поднимает ворот куртки - ветер довольно прохладный, а над головой уже начинают собираться сочащиеся с севера тучи.
Сехун любит осенний, дождливый Будапешт - или просто любое осеннее и дождливое, и он не уверен, относится ли Будапешт к этой привязанности в должной степени; здесь хорошо, особенно после слишком пафосного Парижа, Гренобля или Вены, да даже в Лиссабоне и Барселоне ему не очень понравилось - слишком, слишком много тепла, солнца и эмоций, и в итоге в Будапеште он торчит уже две неполных недели, всякий раз улыбаясь едва заметно, когда на площади Фё объявляют прогноз погоды.
За эти две недели Сехун успевает изучит Будапешт вдоль и поперек - и Буду, и Обуду, и Пешт, и множество мостов между ними; почти все районы и, проспекты, улицы и улочки - и непарадный, пустынный Будапешт без кафе и сувенирных лавок (и без людей) по сердцу ему куда больше, чем слепящий елисейский блеск проспекта Андраши и улицы Ваци. Для Сехуна Будапешт пахнет дождем и недорогими венгерскими сигаретами - просто потому, что они безумно вкусны вот так, на голодный желудок и чашку венского кофе в богами забытой кофейне между жилых домов в каком-нибудь Третьем или Четвертом районе Пешта.
Для Сехуна Будапешт пахнет одиночеством и, наверное, свободой, а еще шулерами в карточных играх и пряностью специфического говора; недорогими сигаретами, одну из которых он зажимает в губах при выходе из гостиницы, чтобы вдохнуть первую порцию дыма вместе с запахом дождя и душной городской пыли, от которого за эти две недели город избавляется почти полностью.
Будапешт пахнет спокойствием, и Сехун знает, что обязательно сюда вернется.

☆Джеро, провода, шифр

Джеро пытается дернуть руками - безуспешно, они связаны за спиной сильно и крепко, явно профессионально, пусть на материал вместо веревок и пошли провода, сильно похожие на телефонные; несмотря на крепкость и силу, руки не немеют и не болят - господи, это же каким профессионалом связывания должен быть этот мальчишка, чтобы сделать все так филигранно, да еще и умудриться обвить его тело в стиле шибари. На груди поверх тонкой футболки идеальные ромбы, уходящие по оголенной шее на спину; живот - шестиконечная звезда Давида, тонкими черными росчерками уходящая к бедрам - даже ноги привязаны к стулу так, что не шевельнешься. От кляпа этот извращенец воздержался - тут кричи не кричи, а комната звуконепроницаемая.
Джеро до сих пор не понимает, как мог попасться в руки этой шайке - просто слишком давно не попадался, полагаясь на свою удачливость и изворотливый опыт; а тут как мальчишку взяли - да еще и ребята, у которых о парочке палачей слухи ходят.
Говорят, профессионалы пыток. Ну, в профессионализме эротического связывания проводами горе-шпион уже убедился.
-Ты плохой, - Джеро даже не слышит, как открывается за спиной дверь и кто-то (да понятно, кто) заходит в звуконепроницаемую камеру. - Ты до сих пор не хочешь сказать мне всего одно словечко?
Этот мальчишка - мордоворот, притащивший Джеро сюда, подобострастно лапал его взглядом и называл "ваше высочество", но шпион знает, что зовут этого принца Ким Бёнджу - вообще никак не похож на того, кто может быть инквизитором в бандитской группировке. Да он вообще, черт побери, не похож ни на кого подобного - ему бы в витрине кукольного магазина красоваться, где-нибудь в журнальчиках, на порно-сайтах с аристо-тематикой и прочее, прочее, прочее. Джеро сглатывает, когда тонкие пальцы подцепляют проводок у шеи - знает, то будет больно.
У Ким Бёнджу нежные ореховые глаза и вообще Джеро бы к нему подкатил, если бы тот не был инквизитором и не желал его крови.
Говорят, тут все равно - скажешь не скажешь, будут издеваться и будут убивать. Так смысл говорить?
-Ну одно слово, - Капризно тянет этот мальчишка, а в следующую секунду тело Джеро пронзает тупая боль от затянувшегося на артерии провода; Бёнджу вздыхает. - Такой красивый, а совсем себя не бережешь, глупый-глупый Чихо-я~
Джеро смотрит на него исподлобья - это все повторяется не раз и не два, и Бёнджу сам, наверное, как и Чихо (и откуда он знает его имя?), знает, что никакого шифра он от него не дождется. Джеро тут уже почти две недели - и не говорит лишь потому, что знает - его все равно прикончат.
Так зачем доставлять удовольствие?
-Хансори, - Бёнджу вдруг оборачивается, нежно улыбаясь кому-то в стороне двери за плечом Чихо. - Он плохой.
Тихий смех.
-Такие обычно красиво умирают...

☆Дживон, диктофон, решетка

N.W.A. – Fuck Tha Police .mp3

-Я, - с нагленькой такой капризностью заявляет Дживон, закидывая ногу на ногу - пафосу, с ума сойти, изо всех щелей, и откуда только. - Не собираюсь пиздеть вот в эту хуятину. Извольте-с убрать. Пожалуйста. А?
Адвокат поджимает красивые яркие губы - кукольные, словно у шарнирной дорогой игрушки; сверкает темными глазами из-под тонких стекол прямоугольных очков, постукивает пальцами по колену и вообще имеет вид очень идинахуёвый. На бейджике у него простым times new roman указано "Ким Хансоль".
-Послушайте, уважаемый, - в голосе, слегка странном, будто в детстве гелием накачивали, слышится явная наигранная усталость. - Вы не в том положении, чтобы ставить мне какие-то условия. Если мне нужна запись нашего разговора, она тут будет, а если вы отказываетесь, я встаю и ухожу, и вы остаетесь без адвоката.
Дживон и вправду слегка не в том положении - и это сказано еще мягко; повязанный с поличным, с только что отошедшими от онемения из-за неправильно застегнутых наручников запястьями, он сидит в камере временного содержания и через решетку взирает на адвоката, которого к нему даже не пустили. Ну, проебался слегка - с кем не бывает?
-Да не буду я на запись пиздеть, - кривит он разбитые губы - брали его все равно веселенько, и какому-то копу он знатно отбил яйца. - По душам слабо?..
Ким Хансоль выглядит так, будто под нос ему подсунули кучку знатнейшего отборного дерьма.
-Вы, - вкрадчиво начинает он, подаваясь поближе к решетке. - Угнали полицейскую машину, вырубив перед этим водителя куском паркетного плинтуса посредством прицельного удара в глаз, написали на его лбу маркером неприличное слово, означающее мужской детородный орган, вы скрутили в машине все счетчики и, включив мигалку, пытались покинуть город, высунувшись из окна и распевая преследующим вас полицейским автомобилям "fuck tha police, fuck tha police, fuck tha police, takin out a police would make my day but a nigga like Ren don't give a fuck to say", а когда вас отловили, вы оказывали сопротивление и, прикидываясь сумасшедшим, пытались сбежать в находящуюся неподалеку психбольницу вместе с партией больных истерическим неврозом...
Дживон нервно сглатывает.
-Вы все еще не хотите говорить на диктофон?~

☆Ханхэ, Лихтештейн, потеря

-Ты идиот, - орет в трубку Ханхэ, как ошалелый параллельно стуча по клавишам ноутбука на коленях и не обращая внимания на странные взгляды прохожих в парке. - ИДИОТ! У нас через полчаса сбор, где тебя носит?! Бесишь!
В трубке в ответ раздается невнятное хихиканье и звук, как будто кто-то споткнулся о бордюр; следом тихое "блядь", потом "заткнись" и "не психуй". Ханхэ ненавидит опаздывающих людей и периодически Зико он тоже ненавидит, а если этот Зико еще и опаздывающий, Ханхэ начинает ненавидеть это существо еще сильнее.
Мимо него по парку ходят под ручку чинные европейские парочки, которых ассоциация со Швейцарией и светские законы князя фон унд цу Лихтенштейн и прочих важных дядь сделали невосприимчивыми к нормальному человеческому ору. Они смотрят на него странно и не понимают, как можно орать так, что белочки в саду кафедрального собора святого Флорина завязываются в узел. Ханхэ насрать на эти светские законы просто потому, что он триста раз говорил Зико, где они встречаются - Верхний Лихтенштейн, Вадуц, около ратуши, она тут одна, "не поверишь, в этой стране всего ПО ОДНОМУ, по два просто НЕ УМЕСТИТСЯ".
-Ладно, - Ханхэ вздыхает и отправляет Мино еще одно сообщение в лайне - "мы скоро, жди". - Опиши мне, где ты находишься...
-Ну~ - Чихо явно пиздецки задумывается. - Тут солнышко и домики такие альпийские, мило... Послушай, я просто приехал и поймал такси, сказал "везите меня в центр" и уснул. Что я сделал не так?!
Ханхэ много чего хочется сказать Чихо, потому что судя по скинутой фотографии и месту в гугл-мэпс, Чихо находится, мать его, в Шелленберге - конечно, если он приехал в Унтерланд, в Нижний Лихтенштейн, и сказал везти тебя в центр, тебя привезут в Шелленберг, а ни в какой не Вадуц.
Вот идиот.
-Слушай, - вздох, Ханхэ захлопывает крышку ноута и встает. - Ты умудрился потеряться в стране, где даже два футбольных поля считаются охуеть какой большой территорией.

☆Прага, сломанные часы, Тэгун

Černá – Woken In Prague .mp3

Тэгун думает, что это, наверное, правильно - что теперь в мире больше нет людей, ни одной живой души, никого; сидит на мощеных, еще теплых камнях старой площади перед ратушей и думает, что люди сами к этому шли - чтобы однажды просто исчезнуть, как пыль, ровно так же, как появились когда-то. Тэгун не верит ни в божественное провидение, ни в дарвинские изыски - просто Тэгун знает, как появляются и как люди умирают, а еще знает, что им так просто написать в памяти их историю.
Он поднимает взгляд медленно, будто боясь ослепнуть, хотя солнце над Прагой мягкое, притушенное нежными облаками; золотистые старые камни башенок со шпилями, высокие бордюры Старе Места - готика, барокко, ренессанс, коротенькие шпили входа в Мустек - вокруг ни души, и город словно бы спит, но на самом деле он мертв, как и все вокруг, а Тэгун живым никогда и не был.
Вся история началась здесь - ровно здесь, в тысяча четыреста десятом году, но люди этого не знают, не понимают, в их памяти история записана на много сотен лет назад; на этой площади, когда на башенке Староместской ратуши появились первые детальки Пражских курантов.
Тэгун чувствует себя Микулашем Каданом и Яном Шинделем в одном лице, почти чувствует мягкость средневекового напудренного парика под пальцами и пыльную прохладу коридоров Карлова университета на факультете астрономии и математики; почти чувствует искусно вырезанные фигурки ангелов, которые пойдут на декор - оценивает их, сверяет, одобряет. Но это все позади, и его там тогда не было, когда здесь, со строительства Пражских курантов, началась людская история; он в архивах писал им историю _до_ - про Великое переселение народов, про Римскую империю и царства Месопотамии, чтобы потом вложить в людские головы и закрепить парой заклинаний.
Тэгун думает, что это красиво - начать историю боем часов и закончить им же тоже, но теперь поломанным и затихающим навсегда; Куранты могли бы жить вечно, но в мироздании у всего есть конец, и потому Тэгун их останавливает также, как и завел когда-то, когда они были только-только достроены - приказ свыше есть закон. Просто выводит из строя одну деталь - и фигурки человеческих пороков замирают, а ангел в завершении очередного часа не рубит головы гоморровым грешникам крошечным сверкающим мечом.
Тэгуну нравятся эти часы, и он, наверное, хотел бы завести их вновь - и смотреть на короткие театральные представления маленьких искусно вырезанных фигурок, слушать крик петуха в конце дня и наблюдать за доминантами человеческой жизни; в окошках там лица апостолов - как забавно люди верят в то, что когда-то он записал им в сознание.
Писарь от высшей силы.
Тэгун не хочет уходить, потому что с его уходом все здесь исчезнет - и этот странный, тепло-прохладный город, и Пражские куранты пятнадцатого века; о чувствует себя Микулашем Каданом и Яном Шинделем в одном лице - также тяжело прерывать жизнь начала очередного мира.
Но надо - потому что у всего есть свой финал. А пока - пока он побудет тут еще немного.

☆Бэм-Бэм, сломанные карандаши, записанные на салфетках кофейни истории

Бэм-Бэм любит забегать в эту кофейню после тренировок - она маленькая, уютная, и здесь безумно вкусные капкейки, которые студентам в определенные дни полагаются бесплатно; карманных денег хватает как раз на них да на кофе по-венски, но для Бэм-Бэма тут главное даже не это, а множество белых бумажных салфеток с тонким кружевом по краю, которые можно использовать как материал для корабликов, как лепестки для цветов из зубочисток и как бумагу, если что-то хочется записать.
Бэм-Бэм как раз в том нежном возрасте (Джексон-хён обожает про это заливать; "но-но, эй, чем тебе не нравится слово "нежный?"), когда подростки пишут стихи понравившейся девочке и оставляют в ее шкафчике в раздевалке; Бэм-Бэм пока, правда, не очень понимает всех этих влюбленностей и стихов не пишет - больше просто отрывки каких-то историй, непонятных и немного косноязычных ("ну дай почитать"; "хён, отстань, тебя зовет мама"; господи, Джексон бывает жутко надоедливым), но это все поправимо. Бэм-Бэм еще не знает, как и когда правильно и удобно ловить вдохновение, а потом черкает, когда приходится, бессистемно и отрывочно - вот тут, в кофейне после тяжелых универских тренировок, идет почему-то очень хорошо. Может, потому что тихо, а может, просто это салфетки такие специальные - на них всегда хочется писать и рисовать.
-Привет. Ты не против?..
Бэм-Бэм вздрагивает, когда слышит знакомый голос - низкий и глубокий; вздыхает, когда ломается очередной карандаш - на этих салфетках надо писать аккуратно, а он неуклюжий и не умеет, поэтому всегда продирает тонкую бумагу и ломает кончики карандашей о стол. Ну, в рюкзаке должна быть точилка.
Марк тоже сюда часто заплывает после тренировок - он за кофеином целенаправленно, потому что потом подработка в круглосуточном магазине виниловых пластинок; кому они нужны ночью? Вообще-то даже не Марк, а Марк-хён - Бэм-Бэм по-другому не может, все-таки его учитель по трикингу, пусть и старше всего года на четыре; Марк спокойный и рассудительный, и после немного безбашенных друзей ("Ва-а-а, Бэми, ДАЙ ПОЦУЛУЮ"; "Хён, н-но...") Бэм-Бэм иногда ловит себя на мысли, что попросту не может оторваться от звука низкого голоса, спокойно объясняющего технику движений.
Да и вообще они тут часто пересекаются - но всякий раз Марк все равно спрашивает, не против ли Бэм-Бэм, что он сядет с ним за один столик. И вообще Марк - единственный почему-то, кому тот не стесняется показывать измятые салфетки с отрывками историй, которые всегда лень переписать аккуратно в тетрадку.
-Как твоя нога? Сильно потянул? - Марк как всегда заказывает американо; Бэм-Бэм качает головой - жить можно, до завтра даже ныть перестанет. - Смотри, а то бы посидел дома...
Бэм-Бэм знает, что Марк всегда фоново следит за этим - чтобы никто себя не перегружал; так уже было пару раз - он даже не ставил ему пропуск, чтобы не портить оценки, нужно только предупредить и объяснить.
А еще Марк классно знает пунктуацию и часто исправляет ошибки в его коротеньких текстах - особенно в редких вставках на английском языке; и не смеется, хотя часто истории бывают детскими и наивными.
И вот сейчас - почти допитый кофе по-венски и почти нетронутый американо, мМарк стаскивает из-под локтя Бэм-Бэма салфетку; покусывает губу задумчиво, вздыхает, поломанным карандашом ставит пару запятых и показывает еще на что-то в предложении.
-Кстати, а ты не хочешь переписать нормально вчерашнюю? - Говорит вдруг, выразительно приподняв брови - они едва ли за снэпбэком не скрываются. - Я хотел узнать конец, но он был написан таким почерком, что...
Бэм-Бэму становится ужасно стыдно - перепишет, конечно; Марк, вздохнув, улыбается.
-Ты еще почерк Джэбом-хёна не видел... Там вообще пиздец.
Марк хмурится.
- ... И не ругайся.

tbc ofc