Фэндом: ToppDogg, немножечко VIXX
Персонажи: Чихо, Бёнджу, Хансоль, Хёсан; Чихо|Хансоль, Хёсан/Бёнджу
Рейтинг: PG-13
Жанр: джен, слэш, ангст, драма, мистика, психология, философия, даркфик, hurt/comfort, AU, ER
Предупреждения: AU, сильно AU, насилие
Размер: миди, 29 страниц, завершен
треклист:wumpscut: – Heresy .mp3
:wumpscut: – Hunger .mp3
:wumpscut: – Die in winter .mp3
:wumpscut: – Autophagy day .mp3
disemballerina - saturn return .mp3
God.name – Sav Moj Svijet .mp3
part 1
part 1.2-Сангюн умер, Бёнджу.
Хёсан приходит совсем поздно вечером, и в руках у него новая мягкая игрушка — мохнатый кот в бардовской шляпе — и несколько книг. Бёнджу спал, но спал нехорошо, с постоянными снами и странным, давно забытым чувством тревоги; под глазами серые тени, но это несмертельно, так бывает — просто иногда он задыхается от жары в комнате, и не помогает даже прохладный душ. Бёнджу не сразу понимает, о чем говорит Губернатор.
-Значит, он выбыл из Лиги, - это, в общем-то, логично; Бёнджу кивает самому себе, пожимает плечами. - Он сильный, и оттого еще приятнее каждый раз его побеждать.
-Он совсем умер, Бёнджу, - повторяет Губернатор почти устало, устраивая кота на прикроватной тумбочке. Этот вечный контраст — идеальный боец Ким Бёнджу без единой зарубки в окружении мягких игрушек и редких сладостей, которые приносит ему Хёсан; в столовой общего гладиаторского дома такой роскоши дождешься нечасто.
Бёнджу кивает задумчиво и, поднявшись, проходит к окну; долго стоит там, водя кончиком указательного пальца по стеклянной поверхности и будто рисуя что-то — нет жалости, только легкое сожаление и, может быть, легкое, почти незаметное сочувствие — и то не как к человеку или товарищу, а как к бойцу. Для Бёнджу здесь нет даже товарищей — он слишком ярко видит свою цель и причину выживания, чтобы давать слабину.
У Бёнджу есть Хёсан, и это делает его в разы, в десятки раз равнодушнее к судьбам и жизням остальных; в его статистике указано максимальное количество побед с летальным исходом для его противников.
-У него ведь не было даже десятка зарубок, - говорит он, поведя плечом; Хёсан обнимает его со спины за тонкую талию, согласно прикрывая глаза. - Забавный сценарий. Даже будучи сильным, никогда не знаешь, сколько шансов тебе отведено.
-Статистика — одна из видов лжи, и даже не я это сказал, - Хёсан усмехается — для него, в общем-то, такая реакция Бёнджу неудивительна. В финал вышел Шин Джихо. Волк. Ты знаешь его?
Бёнджу легко касается кончиками пальцев ладоней внизу своего живота, ласкает задумчиво и мягко, глядя вперед почти бездумным, ничего не выражающим, но даже в это мгновение не теряющем привычной нежности взглядом. Бёнджу, конечно, встречался с Чихо на Арене несколько раз — мир тесен, особенно их, замкнутый и не очень, в общем-то, большой.
-Знаю, - отвечает он, помедлив. - Но мне совсем не важно, кто вышел в финал.
Хёсан это знает — и вовсе не потому, что Бёнджу слишком уверен в своих силах, а просто из-за того, что впереди, завтра, у него полуфинал с Хансолем, и он концентрируется только о нем, не думая, что будет дальше. Выйдет — не выйдет, проиграет — победит, выживет — умрет; он решает проблемы по мере их поступления, и результат этой философии — гладкая тонкая шея и около 90% побед, нужных для того, чтобы официально уйти с Арены.
Хансоль стряхивает пепел в стеклянную тару и ведет худым плечом, с которого почти спадает футболка с широким, по плечам, вырезом.
-Ни за что не поверю, что ты не собираешься ничего с этим делать, - говорит он, скривив губы; они красивые, кукольные, изгиб капризный — а оттенком сероватые, будто подернутые горечью вечного никотина. Все равно здесь нет других развлечений. - Глупо надеяться, что ты вундеркинд, который переплюнет максимальную цифру в пятнадцать леталок...
-Не понимаю, каким хуем ты слушаешь, - Чихо усмехается, замечая почти обиженное хансолевское фырчание; поднимает руки белым флагом. - Я не могу сидеть, сложа руки, и ждать, пока меня прикончат в очередной и уже последний раз.
Хансоль Чихо прекрасно понимает — в конце концов, они здесь вдвоем, пожалуй, единственные, кто общается не просто так, а с какой-то странной, но видимой претензией на дружбу. Хансолю Чихо нравится, и ему не очень хочется, чтобы тот совсем умирал — он наверное, просто однажды сойдет с ума, если даже курить в этом лестничном пролете придется в одиночку. А еще у Хансоля завтра бой с Бёнджу и от него, по сути, зависит, с кем Чихо встретится в финале Лиге.
Чихо же это понимает еще лучше.
-Послушай, - он устало опирается локтями на перила, опуская голову — прядки каштановых, чуть вьющихся после душа волос спадают на глаза, закрывая их почти полностью. - Мне всего лишь нужно дожить до финала и пережить его, даже победа не важна, да только в финалах условие, сам знаешь, играть до летального исхода. Я собираюсь рвать отсюда когти — но до конца Лиги с повышенной охраной вокруг дома и города это невозможно.
Чихо уже довольно давно думал об этом - еще, наверное, с того момента, как получил четырнадцатую зарубку, которая еще тогда могла стать началом конца; если вдуматься, она ею и стала, но не так фатально — однако уже в тот момент Чихо впервые в полной мере осознал, что ему никогда не вытянуть нужное количество боев на том теоретическом запасе жизней, что у него остались в наличии. И тогда он решил, что нужно пытаться бежать.
-Я уже полгода наблюдаю за охраной и знаю все их блок-посты и стратегию наблюдения, - Чихо невесело усмехается — еще сильнее опускает голову, закрывая глаза. Открывается шея — красивая линия, изуродованная пятнадцатью белыми, близко находящимися друг к другу шрамами; Хансоль, не сдержавшись, протягивает руку, легко касаясь кончиками пальцев уродливой череды. Чихо даже не вздрагивает.
-Я знаю он них все и почти уверен в том, что у меня получится, но только в перерыве между Лигами, потому что во время турнира охрана в два раза интенсивнее, - совсем тихо, едва слышно. - Но мне нужно пережить финал.
Хансоль слушает его молча — в итоге просто облокачивается на перила рядом, так же опуская голову и глядя вниз сквозь сплетения лестничной ленты и площадок; он знает и без объяснений, что Чихо хотя бы одну жизнь хочет прожить на свободе. Пусть в бегах, пусть скрываясь — но так, за пределами этого дома и города.
-Знаешь, - невеселая хансолевская усмешка, подушечки пальцев, горькие и серые от никотина, чуть царапают металл перил. - У меня восемь зарубок, довольно много побед и нет стимула, чтобы выбираться отсюда. Там...
В той жизни — это подразумевается молчаливо, Чихо знает.
-Я и так был один. У меня не было ни семьи, ни друзей — а все, с кем я становился близок, рано или поздно умирали, уходили или просто терялись. Арена, наверное, стала для меня даже в некотором роде спасением.
Хансоль отталкивается от перил, достает новую сигарету, прикуривает, чуть отворачиваясь; Чихо не двигается — все так и стоит, опустив голову на руки.
Хансоль почти всегда носит свитеры с высокими воротами, чтобы не показывать своей слабости.
-Если у меня и есть дом — так это Арена, если и есть семья — так это все те, кто обитает здесь, кого я убивал и кем сам был убит. Поэтому мне, наверное, правда нет разницы, побеждать или проигрывать. Здесь я хотя бы не очень один, даже если это и иллюзия...
Чихо никогда не слышал истории Хансоля — тут редко, почти никогда не бывает такого, чтобы один из бойцов рассказывал другому, какой была его прошлая, доаренная жизнь. Просто считается, что жизни не было, что есть только Арена и цель — хотя Чихо отчасти, пожалуй, догадывался, что у Хансоля нет цели.
Это где-то там, на дне темных усталых глаз, в изгибе посеревших от никотина губ и тенях под глазами.
-Я мог бы поддаться тебе и отдать победу в финале, - говорит, наконец, Хансоль, и Чихо тоскливо улыбается. - Только вот никто не дает гарантии, что в финал выйду я, а не Ким Бёнджу.
Немного больно, когда надежда слишком призрачна, чтобы удержать ее в руках и не разбить.
-Попробуй поговорить с самим Бёнджу, - говорит Хансоль тихо, когда Чихо уже собирается уйти. - Объясни ему. Одно даже летальное поражение не станет для него решающим — разве что чуть отсрочит освобождение.
Чихо медлит с секунду — обернувшись, просто кивает, молча и как-то немного устало. И знает, что Хансоль отдаст ему победу, если выйдет в финал.
-Спасибо.
***
Чихо изучает привычки и повадки Бёнджу настолько идеально, насколько это возможно в создавшихся условиях; в условиях, когда нет прямого общения, прямого доступа и вообще, по сути, нет ничего, кроме коротких взглядов и редких случайных встреч в коридорах или столовой. Столовая вообще с некоторых пор становится чиховской обителью, когда в общем доме из-за ремонтных работ случаются перебои с электроснабжением, и Бёнджу, не имея возможности готовить у себя, приходит в столовую-кафе, которая подключена к другой энергостанции.
Он как всегда не общается ни с кем и даже с официантами перекидывается лишь короткими вежливыми «спасибо» и «пожалуйста», а при заказе только водит кончиком тонкого указательного пальца по строчкам меню у стойки, указывая, что ему нужно; не смотрит по сторонам и обращает внимание только на местного кота, когда тот нагло приходит к нему на колени поласкаться. Он единственный, кто подходит к Бёнджу, и единственный, кому Бёнджу позволяет к себе приблизиться. Чихо все наблюдает, сидя где-то в стороне или у стойки, в то время как Бёнджу всегда занимает один и тот же маленький столик у углового окна.
Бёнджу очень мало ест, совсем по-птичьи, в основном только простое мясо и овощи, и, кажется, любит сладкое; Чихо интереса ради, сидя однажды за стойкой, протягивает ему молча леденец на длинной палочке - яркий и красивый, тут таких нет, разве что торговцы завезут единично — и Бёнджу, подняв взгляд, неуверенно улыбается и кивает. На этом их «общение», в общем-то, заканчивается, так, по сути, и не начавшись нормально. Иногда Чихо угощает Бёнджу какой-то вкусной сладкой штукой, а тот дает погладить строптивого кота, который никому не дается, но в руках Бёнджу молчаливо согласен даться кому-то еще, хотя взгляд при этом своей яростью достоин настоящего ситха. Когда же Чихо пытается завести разговор, Бёнджу всегда уходит.
-Неужели ему совсем не одиноко? - Чихо с досадой тушит сигарету о перила вместо пепельницы и кидает окурок между лестничных пролетов — снизу раздается чья-то ругань. - Тут ведь можно сойти с ума с его образом жизни.
Хансоль лишь пожимает плечами.
-Видимо, ему это не нужно.
Бёнджу удивительно красивый и хрупкий — от кончиков пальцев на руках до стройных бедер и ног; гибкий, изящный, настоящий Кот, а с виду совсем не скажешь, что в таблице напротив его имени столько побед и летальных исходов соперника. Кажется, схвати за запястье и переломишь; смени бумагу в меню кафе на более плотную, и на подушечках пальцев будут царапинки, увеличь вес сидящего на коленях кота на пару килограмм, и на бедрах останутся не то чтобы синяки, но целые серые гематомы. Эта хрупкость бледная, призрачная и идеальная, а руки девичьи нежные, но Чихо, в общем-то, хорошо помнит, как эти руки умеют нежно сворачивать шею и ломать позвонки, как сухие ивовые прутья. Всякий раз, когда Чихо встречается с Бёнджу глазами, ему кажется, что он никогда не выберется из Арены живым и не проживет нормально ни одну из отведенных ему генетикой жизней.
Чихо кажется, что это безнадежно — просто потому, что Бёнджу даже не станет его слушать.
-Букмекеры сходят с ума, - говорит местный бариста в столовой, пока Чихо тычет ложечкой в шапку пенных сливок на кофе. Кофе — одна из немногих вещей, которые тут готовят, по мнению Чихо, более или менее вкусно. - Они уже даже не рассматривают варианта, что в финал к тебе может выйти Хансоль. Ставки сделаны, ставок больше нет...
Чихо кривит губы, не поднимая взгляда — оно и ясно все; бариста — бейджик «Им Хёншик» на груди и Волки в роду — принимает следующий заказ, удивленно приподнимая брови: Ким Бёнджу изволил испить кофе. Сладкий-сладкий мокко и молока побольше — это, кстати, читается в глазах.
-Все давно негласно решили, что Бёнджу с легкостью его пройдет, - Хёншик работает с кофе-машиной и всеми аксессуарами неспешно, но профессионализм каждого жеста дает сумасшедшую результативность, и уже через несколько минут мокко отправляется с официантом к углу кафе-столовой. - Там бешеные коэффициенты. Букмекеры изучают статистику сражений и проявляют чудеса собачьей интуиции — вплоть до краж хроник боя за прошлые годы, когда эти двое уже встречались на Арене. Говорят, арбитр даже сдал кого-то под трибунал. Старейшинам, правда, все равно.
-А Губернатор чего?
Чихо интересуется так, для справки — как же, такая движуха в городе, а глава упорно молчит и даже на бои является чуть ли не в маске на пол-лица; непорядок же, пусть Чихо и не сплетник. Для сплетен тут есть как раз-таки арбитр, который просто обожает является в общий дом в нелепом прикиде босяка или бременского музыканта, чтобы пустить пару слухов, собрать плоды предыдущих и порадоваться трудам своим непревзойденным.
-Молчит, - бариста пожимает плечами. - Ему, видимо, это все уже не интересно, а хождения на бои — так, церемониал для старейшин. Он же вроде этого всего не любит, тоже говорил кто-то...
Чихо закатывает глаза — да господи, кто тут еще может чего пиздеть, как не арбитр; потрясающий в своей сущности персонаж — драматическая фигура в белых перчатках, посланник совести и аватар (не помяни имя господа своего всуе) высших сил на земле грешной, который в перерывах между своим тяжким бременем занимается пошлыми приземленными интрижками.
-Ну, Бёнджу правда в последнее время особенно сильно хорош, - Хёншик вздыхает, протирая высокие бокалы для латте и глядя задумчиво в сторону углового столика, за которым устроился с книгой Кот в ожидании заказа. - Но как бы эти все болтуны не сглазили своими букмекерскими предсказаниями и ставками.
Чихо же мысленно сжимает кулаки — и безумно надеется, что это простое правило в стиле «не пизди слишком много, иначе все будет ровно наоборот» хотя бы здесь сработает так, как ему нужно.
И промахивается.
Глаза застилает мутная кровавая пелена, и Хансоль, помедлив с секунду, будто балансируя на чаше весов, проваливается в темное бесконечное забытье, которое обволакивает его непроглядно черной прохладной материей, смывающей с тела кровь и убаюкивающей звуком будто текущей в чистом ручье воды.
Здесь Хансолю не больно. Здесь все переломы, раны и драные царапины не имеют никакого значения, как и перегретое горячкой тело, зараженное вирусом с какого-то металлического ржавого штыка, на который он неудачно упал; здесь не имеет значение ничего, кроме темноты, прохлады и бесконечного падения, которое мягко обнимает и дарит такой нужный, идеальный покой. Здесь Хансолю не одиноко.
Он здесь в девятый раз, и всегда ему не хочется возвращаться, но сегодня обидно почти до слез. Этот мальчишка вновь берет верх, а зарубки на теле Хансоля плавно с шеи продолжают череду на плечо — но это чуть позже.
А сейчас он мертв.
Здесь Хансолю не нужно помнить, что было несколько минут назад, когда сердце еще билось — не нужно и не хочется, и бесконечность понимает его, стирая болезненные участки памяти; как всегда очень жаль, что она не может стереть всего, потому что очень многое оттеснено буквами не на коже, а на тканях под ней, а такие письмена не стирает даже смерть. Хансоль не хочет помнить бой и не помнит — только отдаленный призрак красивого лица и прикосновение тонких пальцев к векам, когда Бёнджу по истечении отведенной минуты склоняется над ним, закрывая ему глаза. Харон не любит зрячих — они заставляют его вспомнить, что такое зависть.
Сегодня Хансолю почему-то обидно почти до слез, до рези в успокоившейся темной прохладой груди, обидно и почти больно — наверное, потому, что зачем-то хотелось победить, зачем-то хотелось помочь Чихо, у которого, в отличие от него, Хансоля, есть цель. Желание, нужда, потребность — жить.
На самом деле, Хансоль не эгоист — и ему сейчас да, больно и обидно; обидно, что этот мальчишка снова играючи, красиво и непринужденно ставит на нем точку, крест, масонский символ и звезду безнадежности, рисует и будто насмехается, хотя в глазах ничего, кроме поволоки грусти и извечной нежности, а уголки красивых губ опущены в идеальной венецианской маске Гатто. Сегодня он в очередной раз победитель, а у Хансоля на линии шеи ближе к плечу будет пульсировать новая безобразная зарубка.
Хансоль снова не хочет возвращаться отсюда — туда, где он опять будет почти один, а единственный, кто от него не ушел, да и то лишь потому, что уйти некуда, теперь тоже стоит на грани жизни и смерти. Он только хочет падать бесконечно в эту чудесную, волшебную прохладу, в которой ничего не болит, и даже застарелая боль не кажется такой страшной и фатальной. Обидно и больно.
Но Хансоль сильный, и у него в запасе еще не одна жизнь — и слева в груди вновь неприятно колет, будто образуя небольшое, диаметром с игольное ушко отверстие, через которое прохладная темнота вытекает из груди, и легкие наполняются жарким, будто знойным воздухом, кислородом нормальной реальной жизни.
Хансоль открывает глаза, цепляя взглядом потолок больничной палаты, и, помедлив, опускает ресницы, не сдерживая подкативших к горлу горячих слез.
В руках арбитра, затянутых шелковыми белоснежными перчатками, в таблице Лиги в строке «финал» напротив имени Шин Джихо появляется имя Ким Бёнджу.
part 2Этой ночью Чихо решает выбраться на крышу дома — он долго не может уснуть, и даже полпачки скуренных сигарет на помогают; он курит в одиночестве на той лестничной площадке уже вторые сутки, потому что Хансоль не выходит даже из своей комнаты. Чихо знает, наверное, почему — и не трогает, молчит, дает вылечиться и не раздражает и без того болезненное. На крыше он сегодня тоже один, хотя раньше они с Хансолем часто здесь негласно сталкивались и оказывались вместе. Слово за слово — так и познакомились.
Привет, меня зовут Хансоль. Ты круто сегодня въебал Минхёку, покурим?
Чихо привычным жестом достается сигареты и ложился прямо на прохладный бетонный пол в тонкой легкой футболке — сейчас термидор, самая жара, и только такие место даже вечером и ночью сохраняют желанную прохладу; вытягивается в полный рост, прикуривая, и прикрывает глаза, задерживая в легких вкусный терпкий дым. Успокаивает.
У меня четыре зарубки. Я тут уже полтора года. На Арене больно, а так не очень плохо, на самом деле. В кафе вкусный кофе.
Теперь Чихо уже давно знает и о кофе, и о лестничной площадке, сделанной курилкой самими бойцами, и о Хансоле немножко; даже больше, чем немножко, и пусть он удивлен, это немного грустно. Просто по-человечески (из того человеческого, что Чихо сам не зная для кого сумел в себе сохранить) грустно, что у Хансоля нет цели и желания выбираться отсюда. И как-то несправедливо, что он даже не имел шанса это как-то использовать — просто потому, что чертов Ким Бёнджу.
Чертов идеальный мальчишка, которому, видимо, настолько нужно выбраться отсюда, что он добровольно сделал из себя машину для убийств. Чихо лишь отдаленно может предположить, почему так и что за самоцель может быть у Ким Бёнджу; он, Чихо, сам лишь хочет жить, хочет быть живым и дышать, ему больше ничего не нужно. И он знает, что у Бёнджу есть возможность помочь ему — но, с другой стороны, слишком хорошо понимает, что тот даже не станет его слушать.
Прости.
Чихо выдыхает дым из легких и горько усмехается — это единственное, что сказал ему Хансоль, когда они встретились случайно в коридорах после полуфинального боя. «Прости». Чихо знает, что Хансоль ему ничего, ровным счетом ничего не должен, но Хансоль, видимо, считает иначе; на самом деле, у Хансоля в глазах тоска и тоже какое-то странное, но все же желание — Чихо этого прочитать не может, и лишь качает головой, протягивая руку, но Хансоль уходит, так ее и не коснувшись.
Поговори с Бёнджу. Объясни ему. У него есть возможность помочь тебе.
Чихо тихо смеется — горько, больно, и это почти отчаяние, до него остался один шаг, и просто в пропасть, но в нее нельзя, потому что Чихо хочет, хочет, безумно хочет жить, а не погибать и гнить на этой Арене. И пусть, что в прошлой жизни у него тоже, может, было не намного больше, чем у Хансоля, но он не хочет умирать.
Каждый из этих пятнадцати раз, когда его убивали на Арене, он еле сдерживал крик, попадая в прохладную темноту забытия — и то сдерживал только, пожалуй, потому, что там, в царстве Харона, кричать физически невозможно.
Чихо перекатывается на живот и упирается лбом в сложенные ладони, пряча лицо и пытаясь проглотить едкий, мешающий дышать ком в горле; от него больно в прямом смысле, и на глаза накатываются слезы, которые Чихо тут же зло сдерживает, упираясь невидящим взглядом в слишком близкий к лицу прохладный бетон. Такой же прохладный, как та темнота в забытьи.
Чихо слишком хочет жить, и это похоже практически на безумство.
До финального боя остается всего трое суток.
-Бёнджу!..
Чихо догоняет его в несколько быстрых шагов — он зовет Бёнджу уже долго, почти пять минут, пока идет вслед за ним, но не получает ровно никакого ответа; догоняет и, схватив сзади за запястье, притягивает к себе, легко толкая в ближайшее тупиковое ответвление пустого коридора. Тот вроде не пугается — взгляд слишком равнодушный и осознанный — но дергается, а хрупкое запястье в пальцах даже не напрягается, хотя и без этого чувствуется, что Бёнджу способен одним жестом сделать Чихо очень больно и заставить себя отпустить. Чихо прижимает мальчишку к стене, держит за плечи, узкие, такие же хрупкие, и заглядывает в глаза; они синие и красивые, будто кукольные, и в них неуловимая, но такая ощутимая поволока нежности, похожая на идеальное бельмо - и Чихо почему-то становится от этого горько и страшно.
Он не понимает, не понимает это существо — нежная машина для убийств; она ведь для кого-то нежная, не просто же так — значит, есть к кому возвращаться, есть, кому дарить все это, есть, ради чего и ради кого одерживать эти безумные победы и пачкать руки по локоть в крови. Бёнджу не дергается и не вырывается, просто стоит и смотрит равнодушно, ни один мускул на лице не дрогает — и Чихо теряется от этого в первую секунду, но уже в следующую сильнее сжимает пальцы на узких плечах.
-Бёнджу, - голос хриплый, словно от долгого молчания, и Чихо сам пугается, сколько всего в одном этом имени, в одном слове, звуке, порыве. - Бёнджу, послушай.
Пожалуйста, умоляю, прости, поговори, покурим, пожалуйста, выслушай, пойми, помоги.
Бёнджу по-прежнему не двигается, но чувствует, как у Чихо чуть дрожат пальцы — и в равнодушном, вечно нежном взгляде мелькает интерес. Сочувствие? Сожаление? Прости? С чего бы? Интерес.
-Бёнджу, - тихо, едва слышно, отчаянно. - Бёнджу, я хочу жить.
И голос срывается позорно, предательски — Чихо сразу давит этот порыв и, отпустив плечи Бёнджу, делает шаг назад; эмоции будто отрезает, и он понимает вдруг, что теперь семя посеяно — Бёнджу хотя бы не уйдет и, может, выслушает его до конца. Тот лишь прикрывает глаза — жест непонятый и непонятный, но скорее согласие, то ли с тезисом, то ли с порывом, и Чихо усмехается, выдыхая и проводя рукой по лицу.
Почти чувствует, как на внутреннюю сторону ладони налипает паутина страха и усталости, липкая и горьковатая на вкус, словно полынь. Чихо, помедлив, чуть оттягивает ворот рубашки — пятнадцать зарубок на линии шеи, и это не попытка вызвать жалость и не хвастовство — просто визуальный знак вместо прелюдного вступительного предложения, а Бёнджу и без того знает, даже получше многих, что значат эти шрамы и как трактуется каждый из них.
-Я знаю, что мне не вытянуть нужное количество побед, учитывая, что следующая смерть станет для меня окончательной, - говорит он уже спокойнее, усмехнувшись. - И мне не нужно это. Мне даже, по сути, не нужна победа в финале, но в правилах там бьются до леталки.
Бёнджу пожимает плечами — ему не нужно объяснять правила, не нужно проводить логические связи; он только слушает, все так же равнодушно, пусть и подняв на Чихо взгляд синих глаз, смотрящих будто бы не на, а сквозь.
-Я хочу сбежать, - чуть тише, опираясь лопатками на противоположную стену тупикового коридорного ответвления. - Когда охрана вокруг дома и города станет полегче. Для этого мне нужно просто пережить финал...
-Глупо.
Это первое слово, которое он слышит от Бёнджу в свой адрес. Глупо.
Горькая усмешка, и Чихо почти смеется, неслышно, и от этого еще более безумно и страшно, закрыв глаза; что глупо? Глупо пытаться сбежать? Глупо просить? Глупо, черт возьми, хотеть жить?
-Нет, - говорит вдруг Бёнджу, будто читая мысли — Чихо не сказал вслух ни одну из этих фраз. Голос у него нежный, звонкий, красивый очень, по-мальчишечьи невзрослый, и он ласкает слух невесомо и совсем мягко. - Не глупо хотеть жить. Не глупо пытаться сбежать или просить помощи. Глупо надеяться, что тебе ее дадут.
Чихо, помедлив, кивает, улыбается тоскливо, медленно сползая спиной по стене и садясь около нее. Упирается локтями в согнутые колени, рассматривая собственные бледные, красивые пальцы. У него — сильные, у Бёнджу — слабые, но через трое суток на Арене с вероятностью в девяносто девять процентов погибнет не Бёнджу, а он, Шин Джихо, пятнадцать зарубок и всего четверть от общего числа нужных для свободы побед.
-Значит, я глупец, - говорит он просто. - Глупцы, знаешь, всегда почему-то любят жизнь и не хотят умирать. Разве это меняет суть вопроса? У тебя ведь нет ни одной зарубки. А я чертовски хочу жить.
Бёнджу медлит долго, минуты две молчит, а потом тоже садится на пол напротив — по по-другому, по-кошачьи подбирая под себя ноги и складывая на острых коленях узкие бледные ладони. Качает головой — бледно-лавандовая кофта с широким вырезом чуть съезжает с плеча, полностью открывая чистую, гладкую линию шеи.
-Ты хочешь, чтобы я проиграл тебе, - никакого упрека или насмешки в голосе. - Хочешь, чтобы я отдал победу и умер, а потом меня воскресили, и я дальше делал то, что делаю, и освободился, только немножко позже. Ты хочешь жить и думаешь, что я тебя понимаю.
Чихо смотрит отчасти настороженно, как почуявший след волк — и кивает осторожно, напряженно глядя в спокойные синие глаза; Бёнджу пожимает плечами.
-Но я не могу отдать тебе победу. Мне слишком нужно победить и уйти отсюда как можно скорее. Мне всегда кажется,что если я умру хоть один раз, случится что-то, чего уже нельзя будет исправить.
Чихо закусывает губу — и голос звучит сорванно, болезненно, почти отчаянно.
-Но ведь у тебя еще столько шансов, и от потери одного не изменится ничего, - противно, противно, а в висках уже долбит боль, и будто бы в напоминание ноет пятнадцатый шрам на шее. - Бёнджу, просто поставь себя на мое место — если бы ты с почти стопроцентной вероятностью потерял все шансы выжить и вернуться к тому, кто тебя ждет? Ведь так, да? Ты хочешь вернуться к кому-то?
И мальчишка вдруг вздрагивает — действительно вздрагивает, теряется, и в глазах впервые мелькает почти осознанная боль; попал. В точку, в центр мишени, и там комок, алый, болезненный, бьющийся торопливо, как сердце, а может, это и есть само сердце, живое и нежное, беспомощное, вынутое на время из хрупкой груди во избежание человеческих слабостей.
Ведь слабости всегда обрывают пусть к цели и победе. Особенно здесь, в этой Лиге на Арене.
-Не хочу, - тихо отвечает Бёнджу. - Не хочу ставить. Представлять. Больно...
Бёнджу вдруг совсем как-то устало опускает голову, а Чихо поднимается, нервным, отяжеленным движением находя в кармане пачку сигарет. «Лаки Страйк», а «Вистон» Хансоля лежит на подоконнике на лестничной площадке нетронутый уже несколько дней.
-Пожалуйста, Бёнджу, - Чихо протягивает ему руку и, не дождавшись ответного действия, сам мягко сплетает пальцы, поднимая мальчишку с пола и притягивая к себе на короткую долю секунды. - Я ничего больше не прошу. Если ты дашь мне этот шанс, я не потеряю его. И буду жить. Бёнджу...
В этом имени вновь слишком много — боли, мольбы, нежности, тепла и надежды; слишком тепло, правда, это почти больно, и Бёнджу чуть дрожит, еле заметно, и впервые понимает, что то, что жжет в уголках глаз — это боль и слезы.
-Пожалуйста.
Прости, умоляю, всего один шанс, ничего больше, Бёнджу, жить, пойми, ну же, хочу.
Хрупкие ладони упираются в грудь, слабо надавливая — молчаливое «отпусти, отойди, не хочу» - и Чихо послушно отступает, опуская голову и улыбаясь болезненно, криво, почти чувствуя, как с уголков губ стекает никотиновая горечь, которая на самом деле всего лишь неосязаемая физически, но настолько понятная боль. Бёнджу делает неверный шаг назад, к выходу — и, покачнувшись, почему-то едва ли не падает, будто сломался у куклы какой-то механизм, но Чихо понимает, что это лишь мгновение, которое уже прошло.
Бёнджу останавливается только у самого поворота, даже не оборачиваясь — тонкие пальцы, касающиеся угла белой стены, чуть сжимаются, тут же соскальзывая вниз.
-Прости.
Тихое — и в коридоре уже никого нет.
***
Руки у Хёсана нежные, теплые, родные до безумия — и Бёнджу медленно успокаивается в них, перестает дрожать, прижимаясь скулой к сильной груди. Там бьется размеренно сердце — он слышит это; сейчас сердцебиение чуть сбито, сорванно немного — Хёсан волнуется, видя Бёнджу таким беспомощно растерянным. Бёнджу почти полтора часа сидит на подоконнике лестничной площадки на своем этаже, притянув колени к груди и обняв их руками, а когда заходит в комнату, Хёсан, пришедший на ночь, сразу встречает его взволнованным «все в порядке?».
Бёнджу кивает. Все хорошо. И плачет.
Хёсан пугается, теряется, потому что никогда не видел Бёнджу таким — и все, что он может, это обнимать, прижимать к себе крепко, мягко, пытаясь успокоить и понять, что случилось. Бёнджу долго молчит, находит ладонь, прижимаясь к ней губами — Хёсан хороший. Хёсан — его все, и Хёсан — то, ради чего Бёнджу больше жизни хочет выбраться отсюда.
-Просто я представил, - едва слышно шепчет он, и теплое дыхание касается хёсановской шеи, грея неуверенными нежными прикосновениями. - Что вдруг у меня уже было бы много-много смертей, и я почти не имел шансов победить и стать свободным. И стало так больно...
Хёсан хмурится и качает головой — и откуда вдруг такие мысли, что произошло вообще; ведет кончиками пальцев по линии гладкой шеи.
-Тише, маленький, - совсем близко, на ухо. - Тебе нечего бояться. Скоро мы будем свободными...
«Мы» - потому что Губернатор здесь тоже как на цепи, пусть и положение, пусть и титул, пусть и фактическая свобода; на цепи, потому что для него свобода без Бёнджу уже немыслима, и пока несвободен он, Хёсан тоже заперт в четырех стенах, ни в одной из которых нет даже намека на дверь. А сейчас есть — Бёнджу всего лишь нужно победить в финале и добыть еще несколько побед в следующем турнире. И все.
Они будут свободны.
Бёнджу все еще неощутимо, слабо дрожи в его руках, успокаиваясь — Хёсан сцеловывает влагу с уголков чуть припухших глаз, солоноватую, теплую, улыбается мягко, беря его лицо за подбородок и заставляя поднять взгляд. Мгновение — и Бёнджу тоже улыбается, пусть и слабо, но все же — и очень-очень нежно.
-Я выиграю, - снова повторяет он тихо. - И мы будем свободными.
За сутки перед боем Чихо начинает тошнить даже от вида кофе — да что там кофе, вода тоже становится противна; в горло не лезет ничего, кроме сигарет, и ими он и питается, проводя бессмысленные часы на палящем солнце на крыше и в курилке между этажами. Он ждет, наверное, кого-то — то ли Бёнджу, чтобы поговорить еще раз, попытаться снова, хотя бы просто увидеть, то ли вовсе Хансоля, которого нет уже третьи сутки. Чихо не знает, что с ним — он даже пробует постучаться в дверь, но она встречает его равнодушной тишиной.
Чихо думает, что чем черт не шутит - и хочет предложить Хансолю сбежать отсюда вместе; и пусть, что у Хансоля там, во внешнем мире, нет ничего — Чихо попробует стать для него чем-то. И пусть, что там, во внешнем мире, осталась живая боль, а не ее призрак - когда у тебя есть хоть что-то, боль уже не так страшна. Ее можно пережить.
Чихо в кафе выискивает Хансоля тоскливым взглядом, но не находит; день, два, а бариста лишь пожимает плечами, ведь здесь не принято знать что-то друг о друге. Чихо почти половину суток бездвижно просиживает в их курилке, выкуривая одну за одной — и ждет; Хансоля нет.
За день перед боем Чихо говорит кто-то, что Хансоля еще четыре дня назад нашли мертвым в его комнате. Совсем.
И в этот момент для Чихо что-то заканчивается.
А бой начинается ранним утром.
***
Белоснежный шелк, жемчужно переливающийся в лучах утреннего солнца, послушно скользит по пальцам, и арбитр поднимает взгляд к небу — время так сверяется гораздо точнее; как всегда это лишь привычка, потому что церемониал требует присутствия всех старейшин на белой трибуне. Губернатор уже на месте — почему-то уставший, нахмурившийся — затянутые в черные тонкие перчатки руки сложены на груди, будто скрывая и закрывая от чего-то.
Арена живет своей жизнью — как отвратительное, действительно живое, ворчащее животное; что-то пресмыкающееся, и можно услышать, как говор множества людей неминуемо напоминает о змеиной шипении — будто это змеиное гнездо, потревоженное запахом крови. Именно крови и смерти, потому что сегодня финал Лиги.
Сегодня будут биться до летального исхода — именно об этом возвещает свисток, когда последний из старейшин занимает свое место, а голос над Ареной возвещает два записанных друг напротив друга имени в таблице.
Бой начинается.
Шаг, второй — солнце нещадно палит, слепит, и песок под ногами совсем, наверное, горячий; из-за тяжелых ботинок его температуры не чувствуется, и даже Бёнджу, привыкший биться босиком и полностью чувствовать под собой землю, предпочитает сегодня не рисковать. Чихо поднимает на него прямой, спокойный взгляд — и встречается с таким же; солнце красиво высвечивает нежные растрепанные прядки оттенка белого золота, совсем светлые, Чихо даже помнит их случайное прикосновение там, в тупике, когда нечаянно коснулся их протянутой рукой. От Бёнджу пахнет ягодами, и это ощущается даже на раскаленной, распаленной жарким солнцем Арене.
Первый удар — хлесткий, отвлекающий — настигает его совершенно неожиданно, и Чихо на короткую долю секунды теряется в пространстве, тут же трезвея, когда до сих пор не зажившая пятнадцатая зарубка ноющей болью напоминает ему о том, что это его последний шанс.
Бёнджу опасно гибкий и изворотливый — и в этом его главный плюс; в его руках почти нет силы по сравнению с Чихо, однако для Кота она слишком велика, пусть и не дотягивает до уровня Волка. Бёнджу опасно дальновидный и осторожный, и это делает его практически неуязвимым; если тактика боя против любого Кота подразумевает то, что главное его поймать в руки, то Бёнджу мало поймать и даже мало удержать — его нужно сразу уничтожать, не медля и не давая опомниться.
Бёнджу же попросту не дает к себе приблизиться. Губернатор на отдельной трибуне чуть прикрывает глаза — его лицо скрыто в тени, и широкополая шляпа с пером делает эту тень еще гуще, настолько, чтобы не увидеть ни единого изменения в выражении лица, губы которого кривятся болезненно, когда на спине Бёнджу медленно сквозь ткань кофты проступает длинная кровавая полоса — Чихо все-таки умудряется его достать.
Хоть немного.
Когда Чихо вдавливает Сангюна в песок, прижимая раскрытую ладонь к его груди и готовясь попросту продавить грудную клетку, он еще не знает, что этот удар станет смертельным — совсем, потому что жизненный шансовый порог Сангюна уже наступил, но об этом не догадываются даже обследовавшие его медики просто потому, что даже статистика не может знать, сколько отведено каждому из них.
Волчьи кости, крепкие и твердые, поддаются этому продавливанию плохо, но все же поддаются, и на губах Сангюна, бледно-серых, проступает кровавая пена; он улыбается через силу, чувствуя, как хрустят под ладонью Чихо его собственные ребра, чувствуя, как сквозь его пальцы вытекает жизнь.
-Поздравляю, - тихо шепчет он, а через секунду умирает, потому что ставки сделаны, ставок больше нет, а когда Чихо через несколько часов узнает об этом, то лишь молча отворачивается, в очередной раз вытягивая из пачки сигарет терпкую.
Становится отвратительно от самого себя.
Бёнджу легкий и гибкий — настолько, что, кажется, если пустить его на скалы, он будет летать по ним, едва касаясь острых верхушек; он уворачивается от Чихо, кидая на него равнодушный взгляд — вылечился, забыл, осознал, больше нет боли и странной трещины, нанесенной всего пару фраз. Он бьет Чихо несильно, но чувствительно — куда-то поддых, очень расчетливо, чтобы в следующий момент лишь чудом не сломать руку, потому что Чихо тоже кое-что умеет.
И Бёнджу, кажется удивлен — пусть и не показывает этого.
Он сталкиваются с Хансолем совершенно случайно в коридоре на третьем этаже — у того на груди под кофтой плотная белая перевязка, а сам он все еще бледный после полуфинального боя; бледный и как будто неживой — Чихо даже теряется, попытавшись сказать хоть слово, но Хансоль качает головой, подняв взгляд — улыбается вдруг тоскливо, горько. Больно.
-Прости.
Больше они не увидятся никогда, но в тот момент Чихо даже не догадывается об этом.
Этого Кота действительно практически невозможно достать — разве что какими-то урывками, царапинами и нефатальными драными ранами, которые пусть на кошачьем теле и регенерируют плохо, но почти не доставляют неудобств; Бёнджу слишком хочет. Слишком хочет победы и свободы, а Чихо слишком хочет жить. В своей сути их цели и желания равноценны, только в таблице шансов Бёнджу намного, намного больше светлых пятен.
Когда Чихо удается его схватить — ропот Арены, журчание, шипение, змеиный клубок вздымается, вновь ощутив яркий, скорый запах крови — Губернатор сжимает зубы, будучи не в силах закрыть глаза; так было бы проще, но он не может перестать смотреть на Бёнджу. Тот в руках этого Волка, которому слишком нужна победа — но Волк не успевает сделать ничего, потому что Бёнджу выворачивается, коротким хлестким ударом рассекая его лицо от брови к уголку губ.
Рот наполняется теплой, солоноватой алой влагой, но теперь Чихо знает, как можно отловить этого идеального Кота.
-Хёсани~
Бёнджу забирается к Хёсану на колени, сжимая своими его бедра, и обнимает за шею тонкими руками, касаясь его носа кончиком своего; смотрит в глаза серьезно, чуть хмурится — а в ответ на вопросительный взгляд и чуть сжатые на стройной талии пальцы тихо вздыхает.
-У меня вот тут болит, - жалуется он, скуля тихо и прижимая хёсановскую теплую ладонь к месту чуть ниже диафрагмы. В прошлом бою он пропустил туда довольно сильный удар. - Очень болит.
Хёсан чуть поджимает губы, оглаживая ладонью отдающее болью место; тело теплое, в его руках особенное хрупкое, и боль в нем всегда чувствуется очень остро, если прижать чуткие пальцы к нужному месту. Хёсан ненавидит, когда у Бёнджу болит, но ничего не может с этим сделать — это рабочие моменты, бои, и это нормально, их — и даже Губернатора — мнения ровным счетом никто не спрашивает.
-Скоро пройдет, маленький, - виноватая отчего-то улыбка; Хёсан хотел бы попереубивать всех, кто так или иначе сделал Бёнджу больно, но он не имеет права. - Когда мы выберемся отсюда, я никому не дам тебя в обиду.
Не «если», а «когда». Вот так просто — и пусть Бёнджу не знает, что на самом деле Губернатор давно сводит счеты с каждым, после боя с кем Бёнджу говорит, что ему больно.
Бёнджу впервые вскрикивает, чувствуя, как кончики волчьих пальцев сжимаются на его плече, продавливая почти насквозь — Чихо добирается до него совершенно неожиданно и как-то слишком просто, будто сумев разгадать сложное уравнение, ответы «икс» и «игрек» которого стали координатами точки проникновения. По плечу стекает алая кровь, будто такая же светящаяся и нежная — и Бёнджу отшатывается, зажимая ладонью сразу несколько продавленных ран. Хёсан до боли сжимает зубы, подавляя волну острой боли в висках.
Чихо знает, Чихо, черт возьми, теперь точно знает, с какой стороны и под каким углом можно застать Бёнджу врасплох, потому что даже идеальность неидеальная в своей сути; Чихо знает, что все равно трещина, образовавшаяся тогда, в тупиковом коридоре вместе со слезами в уголках красивых глаз, не могла так быстро срастись, не могла зажить, и что это именно она сейчас заставляет Бёнджу теряться, пропускать удары, пусть по-прежнему и сохраняя преимущество в бою за собой.
Бой идет уже почти полтора часа, Арена урчит, все тем же змеиным клубком будто взметаясь в своем тесном гнезде; Арена требует боли, требует крови и смерти, требует, чтобы сегодня в очередной раз что-то закончилось.
Ни один из них не считает минут, и даже арбитр в хронике боя на папирусных листах уже их не записывает — поэтому Чихо не знает, сколько вечностей спустя ему все-таки удается поймать Бёнджу и загнать в угол, прижимая за горло к горячему аренному песку.
-Их ведь было всего девять, - голос Чихо звучит хрипло и почти физически болезненно — как тонким лезвием под ногти. - Всего девять шрамов.
Чихо не хочет верить, что Хансоль умер. Тэгун лишь отводит взгляд, а потом и вовсе поднимается, отходя к окну; сегодня нет боев и нет работы, а Ким Хансоля уже четверо суток назад развеяли пеплом по водам грязной пригородной реки, потому что это вряд ли простая фигура речи, когда гладиаторов здесь даже не хоронят, а просто сжигают, потому что так давно повелось. Чихо тоже, наверное, хотел бы, чтобы его сожгли - если бы не хотел так сильно жить.
-Чихо, ты ведь знаешь, что это не показатель, - Тэгун снимает аккуратные прямоугольные очки, устало растирая кончиками пальцев уголок глаза. Кожа чуть припухает под прикосновением. - Он умер своей смертью. Просто уснул и не проснулся...
От этого становится почему-то невыносимо, отвратительно больно — Чихо никогда не думал, что ему будет так больно от смерти этого Кота, с которым они сначала подолгу курили на площадке между вторым и третьем, потом долго висли на крыше почти бесконечными ночами, а потом как-то незаметно стали друг другу чем-то, чего так не смогли осознать.
-Наверное, он просто не хотел жить.
Хансоль до последнего не верил, что у него есть хоть что-то.
Сильные волчьи пальцы сжимаются на тонкой шее, и Бёнджу чувствует, как ему становится мало кислорода — в глазах чуть мутно, но он усмехается, потому что это лишь иллюзия форы, иллюзия преимущества в бою; он с виду слабо держит пальцы на чиховских запястьях у своей шеи, глядя прямо в темные глаза своими удивительно синими, потемневшими от недостатка кислорода. И пусть Чихо загнал его в угол, пусть он прижимает его к земле, пусть ему нужно всего сжать пальцы сильнее, чтобы победить — сам Чихо прекрасно понимает, что Бёнджу намного быстрее из этого положения сломает ему запястья держащих за шею рук, а потом добъет одним единственным ударом в грудную клетку. Чихо нужно минимум шесть секунд, чтобы сломать шею из этого захвата, а Бёнджу — всего две, чтобы сломать его запястья.
Чихо слишком хочет жить — теперь да двоих, ему не сложно — и это читается в его глазах; желание слишком сильное, и оно почти чувствуется физически, обжигает прикосновениями, слепит, странно ласкает тихим шепотом по коже, «пожалуйста, ну же, немного, дай мне шанс, я не упущу, я слишком хочу жить».
-Бёнджу...
Слишком нежно.
-Пожалуйста, Бёнджу, - Чихо протягивает ему руку и, не дождавшись ответного действия, сам мягко сплетает пальцы, поднимая мальчишку с пола и притягивая к себе на короткую долю секунды. - Я ничего больше не прошу. Если ты дашь мне этот шанс, я не потеряю его. И буду жить. Бёнджу...
В этом имени вновь слишком много — боли, мольбы, нежности, тепла и надежды; слишком тепло, правда, это почти больно, и Бёнджу чуть дрожит, еле заметно, и впервые понимает, что то, что жжет в уголках глаз — это боль и слезы.
Сорвавшись с уголка глаза, слеза, горячая, соленая, соскальзывает по виску, падая на раскаленный песок.
-Мне всегда кажется,что если я умру хоть один раз, случится что-то, чего уже нельзя будет исправить.
-Пожалуйста, маленький, - оно срывается с губ само, в одно секундное мгновение, заставляя Бёнджу дернуться слабо, беспомощно, теряясь в реальностях — он видит перед собой лицо Хёсана, а пальцы на шее ласкают, но не убивают. Не могут убить. Никогда. - Пожалуйста, мой маленький.
Бёнджу медлит с секунду — и этого промедления хватает, чтобы Чихо, выпутав запястья из слабой хватки тонких пальцев, одним ударом, тем самым, который мог бы быть смертельным для него самого, пробивает грудь Бёнджу навылет, заставляя его закричать.
А может, кричит вовсе не он.
***
В висках стучит боль, туго, невыносимо, но Хёсан все равно не останавливается — проскакивает мимо людей, распахивая дверь кабинета; останавливается на полном ходу, дыша тяжело, сорванно — перед глазами круги, а белоснежный халат Хонбина и того же идеального оттенка перчатки заставляют отчаянно зажмуриться, чтобы не потерять сознание.
Там, на постели, Бёнджу. Бледный, окровавленный, с пробитой грудной клеткой и — закрытыми глазами.
Идеально красивый и идеально родной.
-Он погиб.
***
В этом мире, одном из многих, все построено на кланах — многих человеческих кланах, различных между собой; кланы не враждуют уже давно, а просто гармонично сосуществуют, и вскоре люди почти забывают о них. Почти — разве что потому, что есть два клана, которые будут всегда отличаться от них сильнее — бойцовские кланы Котов и Волков, которые давно из-за своих способностей стали лучшей игрушкой для старейшин и населения столицы.
В любом трактате, посвященном кланам и генеалогическим связям, о них написано немало; именно их отлавливают городские охотники, доставляя для турнирных аренных боев, в которых за все время нужно набрать фиксированное количество побед, чтобы выбраться обратно.
И любой трактат скажет, что и у Волков, и у Котов есть несколько жизней — у самых слабых и прочих послабее есть всего пять или шесть шансов в запасе, у сильных зверей — семь-десять, а у таких, как Чихо — пятнадцать, при этом замеченный максимум был всего шестнадцать жизней. Никто не знает, сколько точно отведено каждому из них, и когда череда удачи может резко оборваться — порою даже статистика лжет и не может этого предсказать; бывает, и сильные погибают после шести летальных исходов, и бывает, и слабые выдерживают целую декаду.
Но ни одна из этих книг не рассказывает о бойцах, у которых не было в запасе ни одной жизни. Которые умирали сразу же, как обычные люди, доведя лишь один бой до летального исхода.
Чихо, вытерев о темную одежду окровавленное острие острого кинжала, прячет его обратно в ножны — и их, и холодное оружие было сравнительно несложно достать; оглянувшись, закуривает вновь, прикрывая глаза. В груди болит, болит где-то глубоко, и это не имеет никакого отношения к последнему бою — туда он ударов практически не пропускал.
-Пожалуйста, маленький.
Вяжет, болит, заставляет каждый раз через силу сглатывать тошноту — он не знал. Не знал, что все так случится, что Бёнджу побеждает всегда лишь потому, что не может иначе — и сам не догадывается, что нет у него на самом деле ни единого шанса, но тело знает и пытается уберечь; побеждает только оттого, что действительно просто не может иначе — потому что единственная смерть для него должна стать первой и последней.
Чихо не знал.
-Мне всегда кажется, что если я умру хоть один раз, случится что-то, чего уже нельзя будет исправить.
Чихо стоит у одного из самых слабых охранных блок-постов на границах столицы — ночь, глубокая, темная и прохладная, как та самая темная прохлада, которую так любил Хансоль и которую столь отчаянно не хотел покидать; теперь она будет с ним всегда, а Чихо здесь, на границе города, у самого выхода, и у его ног два только что убитых пограничных охранника. Он слишком долго изучал все это, чтобы сейчас ошибиться — и ошибается лишь в том, что до сих пор думает, что все будет так просто. А может, и не думает даже — потому что не удивляется отчего-то, чуть обернувшись и заметив за плечом тень, укутанную в простой черный плащ.
Из-за плотных туч всего на несколько мгновений выглядывает яркая луна — и Чихо видит лицо Губернатора, бледное, почти белое от мертвенного лунного света. В его глазах, темных, странных сейчас, ничего, кроме усталости, а в руках простой гладкоствольный револьвер, одной пули которого вполне хватит, чтобы поставить на шее Чихо уже окончательно последнюю, шестнадцатую зарубку.
Чихо, наверное, не удивлен. Единственное, чего он не знал и даже не мог догадаться — к кому так хотел вернуться Бёнджу.
-Но теперь ведь уже не изменишь ничего, правда? - Горькая усмешка; Чихо думает, что раз уже все, возможно, решено, почему бы и не сказать. Хёсан молчит. - Никто не знал. Даже он сам...
Говорить это глупо — все можно понять и без слов, и Чихо Хёсана, наверное, даже понимает. Понимает, может, отдаленно, но все же; вспоминается отчего-то та встреча с Тэгуном, та фраза, что четверо суток назад в комнате нашли мертвым, а ведь они правда могли бы быть тут сейчас вместе, а через несколько дней уже на свободе курить где-нибудь кроме проклятой лестничной площадки между вторым и третьим этажом. А еще Чихо думает, что вот так глупо все может кончиться.
Когда он уже почти свободен.
-Хёсан, - Чихо обращается по имени, потому что сейчас они уже не Волк и Губернатор — они оба сейчас простые о люди, загнанные в угол, и последняя оставшаяся у Чихо жизнь лишь еще больше сближает их вместе. - Не злись на него, если вдруг он не сдержал своего обещания.
И Хёсан вдруг улыбается — слабо, тенью; Чихо ведь не мог знать, что Бёнджу обещал, правда обещал победить, обещал, что скоро они будут вместе. Чихо не может этого знать, и от этого почему-то еще больнее и непонятнее — и Хёсан кивает медленно, пусть и не опускает руки с револьвером. Там заряжена вся обойма, поэтому никакой русской рулетки в принципе быть не может — уже первый выстрел станет смертельным.
Хёсан знает, зачем он пришел сюда за Чихо, зачем следил за ним и выискивал целые сутки — потому что когда-то давно обещал Бёнджу, что никогда не даст его в обиду; потому что привык защищать его от боли — а смерть это больно, наверное, правда? Хёсан знает все это, но еще, наверное, отдаленно догадывается, почему Бёнджу плакал тем вечером.
И если сейчас он убьет Чихо, он убьет последнее, что осталось от Бёнджу в этом мире.
Хёсан не может — просто потому, что Бёнджу был для него всем и, может, даже чем-то большим. У Хансоля не было ничего, у Чихо было что-то, а у Хёсана было все — но теперь у них ни у кого нет ничего; совсем. И только последнее дыхание, веяние, последнее прикосновение, напоминание — это жизнь Чихо, которую он так хотел и которую Бёнджу, пусть и невольно, но подарил ему.
Этот подарок — последнее, что осталось у них обоих. У Чихо — жизнью, а у Хёсана — отдаленным призрачным воспоминанием, но даже это может стать для него всем.
-Уходи, - он опускает револьвер, отступая на шаг и отворачиваясь. - Уходи и живи.
Легкий треск — сухая ветка под ногой, быстрые шаги и тихий волчий бег. Когда Чихо исчезает, Хёсан разворачивается, убирая револьвер в карман плаща и доставая из него несколько простых белых кристалликов, переливающихся в свете вновь мелькнувшей из-за темных ночных облаков луны.
Просто он тоже хочет быть свободным.
-Привет, мой маленький.
1n термидора 2nnn года