Set#2
Для Kitsuri
Лухань/Чунмён dark!
read more >>Hear your heartbeat
Beat a frantic pace
And it's not even seven AM
You're feeling the rush of anguish settling
Под утро приступ происходит вновь.
Чунмёна накрывает волнообразно — выгибает дугой, выцеживая из горла хриплый стон, вбивает в белую простыню, заставляя вцепиться в неё пальцами; отпускает так же резко, чтобы потом скрутить по вертикальной оси, вгоняя под ногти острые раскаленные иглы и скрепляя на голове терновый венок. Крик.
Голос сорван.
Лухань запрокидывает голову, опускаясь на пол, и пустым взглядом изучает полупрозрачные на свету кончики пальцев. Лухань устал жалеть, устал сочувствовать и сострадать, устал быть сильным для слабого, который де-факто оказывается сильнее. Безумно устал за все эти годы — просто потому, что боль Чунмёна давно успела превратиться в его, Луханя, личную спутницу.
По жизни. Крик — не крик даже, голос уже давно сорван. Чунмён, наверное, где-то очень далеко сейчас — истекает кровью от ранения трехгранным кинжалом в период войны Алой и Белой розы, заходится криком где-то в пекле нанкинской резни 1937-го года, задыхается отравленным воздухом у Ипра, чтобы быть каждым пятым из двух с половиной тысяч, ставших причиной возведения Мененских ворот. Наверное, британцы потратили тогда просто лавину бабла, думает Лухань, облизывая пересохшие губы и сжимая пальцами виски — желая лишь провалиться как можно ниже, чтобы не слышать тихих стонов.
Лухань устал от бесконечной опосредованной боли — годы, полубезумные годы выворачивающего наизнанку чувства, начинающегося у висков и сходящегося к центру лба; чувства, вбивающегося в глаза тонкими вязальными спицами, с хрустом разрывающими поверхностную пленку глазного яблока и попадающими точно в хрупкий кристаллик — пыль и прах, прах и пыль.
Чунмён кричит. Лухань слишком хорошо представляет, что представляет из себя эта боль.
Лухань никогда не скажет Чунмёну, что готов отдать половину собственного сердца, чтобы этой боли не было больше никогда — но только половину, чтобы иметь в запасе пять минут утекающей свкозь пальцы жизни и увидеть, что Чунмён счастлив.
Без этой боли.
And you need to heal the hurt behind your eyes
Fickle words crowding your mind
Половину сердца за счастье. Лухань никогда не скажет Чунмёну, что готов отдать и полностью этот истекающий кровью комок плоти за счастье. Не за их общее даже — несбыточная мечта — а за его, чунмёновское.
Первые капли крови в уголках губ, а на календаре — 22 мая. Лухань сегодня без подарка, потому что Чунмён не любит их — и отказывается принимать все, кроме одного. А Лухань только каждый год сжимает зубы и упрямо качает головой, молча проглатывая безысходность, замешанную на лакримозе.
Крик. Сегодня Лухань преподнесет этот подарок — он устал. Устал от боли Чунмёна, его боли, боли человека, которому он никогда не скажет нечто вроде «Эй? Слушай, я тебя люблю. Нет, серьезно, я не пил сегодня, я люблю, прости меня за это».
Просто потому, что уйти всегда в разы сложнее, когда знаешь, что есть на нелепой планете Земля человек, готовый отдать за тебя половинку собственного сердца.
Крик. Чунмён сейчас далеко в сороковых годах прошлого века — в немецких концентрационных лагерях на месте плененных евреев ашкенази.
Лухань перекатывает в пальцах небольшой шприц с прозрачной, как слеза, жидкостью.
Он осторожно опускается на колени рядом с постелью Чунмёна и, протянув руку, убирает со лба влажные пряди темно-гранатового оттенка — кончиками прохладных пальцев гладит бледное, полумертвое лицо, стараясь не смотреть в ненормально расширенные, расфокусированные зрачки.
Скоро они станут столь же ненормально суженными.
Чунмён перестает метаться, почувствовав прикосновения — слегка приподнимается, слепыми глазами силясь рассмотреть Луханя, но тот удерживает его за плечи, заставляя лечь обратно. Судорожный вздох, кашель, временное прояснение.
-Чунмён-а.
Чунмён вздрагивает, пытаясь наощупь найти Луханя — тот молча сплетает его пальцы со своими, чуть сжимая и давая понять, что он рядом. Все в порядке, я здесь, не бойся, а ведь британцы действительно потратили тогда, у Ипра, немало фунтов стерлигнов. Неважно.
Чунмён смотрит на Луханя в упор и плохо движущимися губами неслышно повторяет его имя — на большее сил просто нет, у висков зарождается новая волна, чтобы через мириадную долю секунды клином сойтись у лба, унося его в покрытую ядерной пылью Хиросиму и горящий фениксовым пламенем Лондон семнадцатого века.
-Лу-хань...
-С днем рождения, Чунмён-а.
Губы Луханя кривятся в болезненной улыбке, больше похожей на безумный оскал — тонкая игла шприца с практически ощутимым звуком аккуратно пробивает голубую ленту вены на бледном запястье, и прозрачная жидкость микро-толчками входит в темную кровь, делая её бледнее и замедляя привычный ток. Лухань отпускает запястье Чунмёна.
Скулы обжигает чем-то до одури горячим — Лухань трогает их подушечками пальцев, но слез нет. Ничего нет.
Все давно выплакано и высушено. С днем рождения, Чунмён-а.
Дыхание Чунмёна ненадолго выравнивается, а боль смешивается с чем-то качественно иным — вязким, прозрачным, легким, мутным, уменьшается, уменьшается, растворяется. Зрачки сужаются сначала до нормы, а затем сверх неё.
Морфин начинает действовать.
So
Sleep, sugar, let your dreams flood in
Like waves of sweet fire, you're safe within
Лухань никогда не скажет Чунмёну, что он любит его до 0,06 граммов морфина. Никогда.
Лухань снова и снова сплетает свои пальцы с его, чунмёновскими, чувствуя, как срывается с привычного движения пульс и ток крови; ощущая практически нутром, как боль вытекает вместе с чернотой зрачков, сужающихся до размера булавочной головки.
Эйфория, сухость, жар, эйфория — боли больше нет.
Чунмён метается в руках Луханя, опаляя его кожу раскаленным дыханием, судорожно зарываясь пальцами в волосы и сжимая их до боли, взглядываясь невидящими глазами в луханевские зрачки, царапая кожу до красных полос. Ты здесь, ты реален?
Эйфория. Лухань не знает, сколько времени проходит, прежде чем жар сменяется сонливостью.
Двадцать, тридцать минут. Неважно.
Чунмён затихает в объятиях, опустив подбородок на плечо Луханя — а он лишь гладит спину сначала сквозь тонкую, намокшую футболку, а потом задирает её, касаясь пальцами горячей кожи. Она, кажется, способна разойтись даже от самых легких полуприкосновений.
Sleep, sweetie, let your floods come rushing in
And carry you over to a new morning
Чунмён не знает, что ему уже не проснуться этим утром. Все происходит слишком быстро — и голос Луханя совсем слегка срывается на низкой ноте. Спи, маленький, позволь своим чувствам нахлынуть — и унести тебя в следующее утро.
It's hand in your hand
A shadow over you
Годы теней, провалов в несуществующее прошлое — Чунмён устал.
Подари мне на день рождения избавление от боли.
Подари мне смерть.
С днем рождения.
You just need to heal
Make good all your lies
Move on and don't look behind
Всего лишь одна ампула морфина.
Лухань никогда не скажет Чунмёну обо всем об этом — просто потому, что уже не сможет. Дыхание замедляется, и вот оно — уже не более трех или пяти раз в минуту; поверхностное, судорожное. Задержка. Кажется, что-то связанное с Чейном-Стоксом, Лухань не помнит.
Вдох, выдох. Вдох... Задержка. Практически минута без дыхания, вдох.
Sleep, sweetie, let your floods come rushing in
And carry you over to a new morning
Чунмён не знает, что этим утром ему уже не проснуться.
Лухань в последний раз повторяет неслышно последние строки и обводит пальцами контур губ Чунмёна, невесомо касаясь их своими, потрескавшимися. Сухо, тепло.
Тепло и совсем не больно.
Лухань пустым взглядом наблюдает, как его вена совсем чуть набухает, принимая в себя 0,06 граммов — жидкость прозрачная, как слеза, и очень напоминает воду. Темза, Сена, Ганг, Инд, Хуанхэ.
В отличие от Чунмёна, Лухань знает, что ему не проснуться больше этим утром.
Sleep, sweetie, let your floods come rushing in
And carry you over to a new morning
Восходит бледное солнце.
для Roxcity
Секай; «Я должен за тебя стиральную машину развешивать?»
read more >>Кай входит в двери общежития порядком попавшим под дождь — входит, впрочем, совсем не торопливо, не считая это каким-то неудобством или неприятностью. Здоровается с консьержем и, растрепывая пальцами влажные темные волосы, поднимается на второй этаж, привычно пиная дверь ногой.
Закрыто. Чонин выгибает бровь и лезет за своим ключом — а ведь Сехун должен был вернуться сегодня раньше из-за отмененной пары по политологии.
-Сехун-а...
По довольно просторной комнате гуляет свободный, прохладный и наполненный влагой ветер, врывающийся из настежь распахнутого окна; подоконник и край ковра внизу не то чтобы особо залит водой, но порядком намок из-за косых дождевых струй. Где-то в ванной, куда дверь тоже приоткрыта, раздается знакомый жужжащий звук.
Работает стиральная машина.
В комнате ужасно холодно, а Сехун сидит в ворохе одеял и, уткнувшись в них носом, и если не спит, то находится в некоем подобии нездорового коматоза. На импровизированной кухне надрывается свисток забытого на переносной плите чайника.
Кай, опустив голову, трет пальцами правый висок и изо всех сил старается успокоиться.
Через пару минут окно закрыто, подоконник сух, ковер закатан до середины, газ на плите выключен, дверь в ванную захлопнута, а Кай, упав рядом с Сехуном на кровать, трясет его за плечи. Несильно, но чувствительно.
-Ты, блядь, идиот, что ли?
Сехун смотрит на Чонина непонимающе и безуспешно пытается выдрать из его рук одеяло. Выдирает молча, ожесточенно и очень, очень целенаправленно — Кай морщится, уступая, и внимательно разглядывает Сехуна, пытаясь понять, что, черт возьми, происходит. Пальцы у него ненормально горячие.
Чонин подается вперед и касается губами его лба — температура там не меньше тридцати восьми градусов по Цельсию. Кай вздыхает, отстраняясь.
-Стой, не отвечай на этот вопрос. Ты идиот.
Согреться удается очень нескоро, а из лекарств есть только никому не нужный активированный уголь, и Кай сначала долго выслушивает нудную нотацию о том, что он, О Сехун, ненавидит траблетки и в гробу видел их в белых тапочках; выслушивает, а затем столь же долго рыщает по общежитию в поисках альтернативы.
Травяной чай находится только у Чунмёна — да и то, совсем немного, потому что им, кажется, тарится весь университетский поток.
Сехун греет кончик носа о горячий фарфор чашки и, закрыв глаза, вдыхает смесь аромата мяты и мелиссы; он, этот запах, проникает через несколько минут во все уголки помещения, пропитывает кожу, волосы и одежду, заставляя Кая едва ли не ловить воздух руками, пропуская сквозь пальцы и стараясь уловить суть. Сехун еле заметно улыбается, глядя, как Чонин тоскливо смотрит на чашку — можно, конечно, заварить ещё, но ведь Кай не болен?
-Ну чего ты мучаешься? - Сехун кивает на небольшую упаковку.
Кай садится на на свою кровать напротив сехуновской и скрещивает ноги в позе лотоса — у него это получается на удивление легко и комфортно.
-Тебе не хватит тогда, - пожимает он плечами, а Сехун тихо фыркает, едва ли не разливая чай на одеяло. Чонин прикрывает глаза рукой.
-И где ты умудрился?
Сехун недовольно встряхивает головой, мгновенно становясь похожим на помесь воробья с пересмешником. Смешной.
Кай улыбается.
-Температура ещё на парах поднялась — ушел, попал под дождь, подскользнулся, упал в лужу, пришел грязный, включил стиралку... Дальше?
Чонин кусает губы, чтобы не заржать, и кивает — ему куда больше интересно, какого черта здесь были открыты окна с дверями, а комната превращена в филиал всемирного потопа.
-А хрен там, - заявляет Сехун раздраженно и обиженно грохает чашкой о прикроватную тумбочку — прекрасно, стервец, понимает, что у Кая на уме. И садится на постели, завернувшись в одеяло так, что видно только нос и растрепанную челку.
Кажется, разговоры на сегодня закончены.
Кай чувствует, как его обволакивает иллюзия, что время замедляется в этом коконе, сплетенном из запаха порошка с лимоном, дождевой воды, мелиссы и мяты, которой и осталось всего пара капель на фарфоровом дне, но вполне хватает, чтобы по-прежнему делать воздух физически ощутимым. Ужасно хочется поймать его и попробовать на зуб — наверное, он очень вкусный и похож чем-то на травяной чай, только холодный и зыбкий, как щербет.
Где-то в ванной из-за приоткрытой двери — она просто плохо закрывается, и вины Сехуна в этом нет — доносится мерное лимонное жужжание стиральной машины, тихое и удивительно ненавязчивое, но слишком быстро заполняющее слух и сознание рассыпчатым песком иллюзий. Время замедляется, время практически останавливается — и Кай не знает, чья в этом вина — лимона, мяты, мелиссы или задумчивого взгляда Сехуна из-за длинной, распушившейся после дождя челки.
-Чонин-а, - голос у Сехуна тихий и совсем отчасти неуверенный. - Чонин-а, ты спишь?..
Кай вздрагивает, проводя рукой по лицу — кажется, песчаная маска иллюзий ощутимо рассыпается под пальцами мириадами золотистых песочных кристаллов. Он качает головой, на секунду прикрыв глаза.
-Полежи со мной, пожалуйста, я не могу уснуть.
Кай поднимает взгляд — Сехун выглядит настороженным.
-Если тебе не сложно, - добавляет он, помедлив. - Я не заражу — отвернусь к стене, если хочешь...
Кай закрывает лицо руками и смеется — тихо и как-то совсем счастливо, до странных слез в уголках глаза. Ну дурак, ей-богу, дурак — просто форменный, идеальный.
Чонин проскальзывает под одеяло и бедром шутливо толкает Сехуна — мол, двигайся, не так-то уж и много здесь места. Сехун покорно отодвигается и действительно пробует отвернуться к стене, но Кай обнимает его обеими руками, заставляя ткнуться носом в плечо и затихнуть.
Волосы у него пахнут смесью дождевой воды, мяты и мелиссы. И совсем немного теперь — еле сохранившимися после улицы духами Кая.
Согреваясь, Сехун обхватывает его и руками, и ногами, прижимаясь ближе — Чонин улыбается, чувствуя на талии горячие руки, и, чуть отстранившись, невесомо целует теплый лоб. Температура ощутимо спадает, а дыхание выравнивается, пусть и по-прежнему обжигает чувствительную кожу.
-Спи, - шепчет Кай едва слышно, мягко поглаживая острые лопатки. - Я рядом.
Проходит совсем немного времени, прежде чем деликатный щелчок из ванной намекает, что стирка закончена. Кай вздрагивает, приподнимая голову с подушки и чувствуя, как Сехун во сне неосознанно и тревожно стонет.
-Эй, - с неожиданной грустью в голосе шепчет Кай, прекрасно зная, что тот не спит, а больше притворяется. - А стиральную машину я должен за тебя развешивать?
Сехун тепло и прерывисто дышит в шею — смеется. И спокойно, очень нежно касается её губами, притягиваясь ещё ближе.
-Ну Кай...
Да и правда — к чертям её, эту стиральную машину, сама как-нибудь развесится. Зря, что ли, им каждый год приходят письма из Хогвартса?
И все равно, что это всего лишь балуется Пак Чханёль с третьего курса журналистики.
для Барвинка.
Крис/Чунмён; осень и тепло
read more >>Раньше Крис не любил осень. Ему казалось, что все это — неминуемое увядание и гибель, серо-дождливая медленная смерть, прохладная и неуютная. Действительно очень медленная — агония длиною в девяносто дней. И Крис ловил себя на мысли, что очень не хотел бы оказаться на месте природы — каждый год умирать девяносто дней подряд, по частице, по молекуле, пока неизлечимая болезнь не доберется до сердца и не сорвет с него последний увядший лист дыхания.
А потом в жизни Криса появился Чунмён.
Чунмён — это осень. Крис уверен, что любого человека можно охарактеризовать временем года — стоит лишь немного присмотреться, прислушаться и почувствовать биение сердца. Он, Крис — зима. А зима всегда идет вслед за осенью — и ничто не может изменить привычного хода этого удивительного природного цикла.
Чунмён — это осень. Осень поэтическая, золотистая и невероятно теплая — с редкими, короткими грибными дождями при не очень ярком, но все ещё греющем солнце, окутанном легким пологом жемчужно-серебристых перьевых облаков. Чунмён — это осень мягкой гаммы, одетая в темно-вишневые, рыже-оранжевые, золотисто-желтые и кремово-шоколадные оттенки, смешивающиеся в неповторимые радужные коктейли из листьев, ветвей деревьев, влажной живой земли и пестрых воробьев. Чунмён — это осень Возрождения, осень Клода Моне и Куинджи, Вивальди и Коха, осень, при которой сама весна кажется временем смерти и увядания.
И Крис уже не испытывает к осени прежней неприязни — только присматривается, прислушивается и старается уловить биение сердца.
Осень — период зрелости и мудрости. Чунмён — осень настоящая, ощутимая, без примесей и посторонних элементов; Чунмён — стаи перелетных птиц, сбивающихся в клины, улетающих на юг, но неизменно возвращающихся, чтобы вновь встретить золотистые пологи и серебристую пыль на солнце. Улететь и вернуться вновь, улететь и вернуться — под грифом знака бесконечности.
Чунмён — знак бесконечности, постоянный цикл, константа, верность, преданность. Чунмён — осень со вкусом пьяной вишни, горячего молочного шоколада, цветущего каштана и свежего запаха дождя, смешанного с уже смытой дорожной пылью. Чунмён — осень засыпающего в пелене облаков солнца, осень полных лун и звезд, которые можно увидеть, лишь разведя ночное небо руками.
Крис видит эти звезды, даже не поднимая ладоней — Чунмён та осень, которая раскроется сама, если знает, что счастье уже совсем близко и осталось лишь пустить его в свое «я».
Чунмён — осень мягкая, чувствительная и чуткая; ни одна осень, кроме него, не умеет так искусно соединяться с зимой в последних числах ноября, впуская в себя капли серебристо-белого холодного оттенка и растворяя их в себе, чтобы затем самой раствориться в них до конца, бескорыстно и бесконечно доверчиво отдавая саму свою сущность.
Бесконечно доверчиво и точно зная, что зима сохранит — сохранит и отпустит, когда будет надо, своего маленького феникса цвета опавших листьев.
Крис любит осень — свою личную, до безумия теплую и усыпанную мириадами крошечных топазов в смешении с янтарной пылью. Чунмён — осень янтаря, топаза и вкрапления не успевших испариться молекул изумруда.
Когда наступают последние числа ноября, и осень перестает быть собой, сливаясь с первым зимним дыханием, Крис обнимает Чунмёна, прижимая к себе и успокаивая — не грусти, все будет ровно через год, она вновь вернется, золотистая и пахнущая солнечным дождем.
Чунмён молча касается зимних, припорошенных снегом губ и просит сохранить — сохранить и отпустить, если будет нужно и больно, не держать и не останавливать, потому что осень всегда возвращается. Раз в год, с начала сентября - возвращается и остается, потому что ничто не в силах изломать первородные природные законы.
А за осенью всегда идет зима.
И самое счастливое время — последние ноябрьские дни, смешение золота, серебра и тихое «сохрани».