И когда ты закрываешь глаза

[myownsense]

АПД: Парни, я хз, что это

Название: И когда ты закрываешь глаза
Фэндом: EXO-K|M
Пейринг: Кай/Сехун; Сехун/Кай
Жанр: ангст, повседневность, hurt/comfort
Рейтинг: R
Статус: в процессе
Размер: планируется мини, написано 12 страниц
Посвящение:  Вёрджил Ференце
Спасибо Керну, Ланцу, Ируме, Брикману, Уилсону, Дэнни Райту, Айзеку Шепарду и Ремарку, который просто Эрих Мария.

И когда ты закрываешь глаза {1}

Впервые Кай замечает его примерно на третий — он не считает часов этого ада — день его медицинской практики в одной из окраинных клиник Сеула. Чонин нервозен, измотан и морально готов к тому, что минимум на две недели придется забыть о таком понятии, как «хорошее настроение»; не то чтобы он раньше это понятие игнорировал, но сейчас его отсутствие как-то особенно капает на мозг. Конечно, Кай — не самый блестящий студент на потоке, но эта паршивая псевдоклиника на окраине кажется ему перебором. Как и то, что до неё только добираться нужно часа полтора.
Впервые Кай замечает его тогда, когда стоит в одной из хирургических палат в прозрачными стенами — стройного мальчика с пушистыми, растрепанными волосами, челка которых оказывается ненормированно гафрированной и объемной. В нем нет совершенно ничего особенного, кроме этих волос и кроссовок — JS Instinct HI от Adidas, при всей своей не самой яркой натуре, не самая подходящая обувь для мальчика, одетого более чем просто. Даже более чем элементарно просто.
Когда Кай поднимает голову от тетради формата А4, в которую старательно вместо лекции конспектирует идиотские рисунки мемов, парень смотрит на него пристальным взглядом, не моргая — но едва лишь Чонин отвечает взглядом, тот вздрагивает и, развернувшись, поспешно уходит, сбегая вниз по невысокой лестнице. Сквозь толстое стекло стены не слышно практически никаких звуков, но Кай скорее подсознательно воспроизводит, как звучат при беге эти проклятые кроссовки от Джереми Скотта, на которые он давно положил глаз - да только вот студенческая стипендия не особо жалует подобные покупки.
Вторая «встреча» происходит дня через два, когда практиканты надоедают уже всему персоналу клиники, и их принимаются гонять по любой работе в здании, лишь бы только притушить разрушительную деятельность молодых и здоровых организмов. Кай, не замечая никого вокруг, в бешенстве носится по первому этажу клиники с половой тряпкой в руках и ищет, на кого бы спихнуть самую позорную работу, которая ему досталась, судя по всему, из-за того, что главному врачу не понравилось, как медсестры посматривают на него, Чонина. Кай сталкивается с растрепанным парнем у выхода — тот мгновенно отскакивает в сторону, а Чонин, уронивший тризлоебучую тряпку, наклоняется, сжав зубы, чтобы её поднять. Он абсолютно не осознает, что перед ним тот самый мальчишка в JS Instinct HI; взглянуть на парня догадывается только тогда, когда, наклонившись, видит уже не адидасовкие штучки, а стильные рыжие Ranger Unrst от DC Shoes. Парень кидает на Кая смущенный, извиняющийся взгляд и снова испаряется, а Кай, возвращаясь обратно и облизывая губы, думает, что несправедливо все это — кто-то, у кого вся одежда не стоит и четверти цены одних кроссовок, носит такую обувь, а он, Ким Джонин, будущий великий спортивный врач, ползает с половой тряпкой по первому этажу гнусной поликлиники на окраине Сеула.
Единственное, что Кай успевает заметить, кроме рыжих кроссовок — тонкие, твердые губы и красиво очерченные острые скулы.
Через неделю, которую Кай гордо называет «А ты прошел семь кругов филиала ада на земле?», в последний день проклятущей практики, Чонин ощущает, что просто физически не сможет зайти в здание поликлиники, чтобы не попереубивать всех, кто встанет на его пути. Будь то даже небезызвестный главврач, которому симпатичный практикант Ким Джонин умудрился супер-клеем облить десять листов квартального отчета.
Кай сидит на высоких поручнях недалеко от входа, легко удерживая равновесие и вдумчиво, очень по-взрослому болтая ногами. В руках — ничего, и только на бедре - сумка со сменной одеждой, тетрадью, изрисованной мемами, и несколькими спортивными журналами. Он сидит в одной и той же позе и с одним и тем же выражением примерно минут сорок, старательно опаздывая на смену и игнорируя немногочисленных однокурсников с потока, которые уже раз в пятый высовывают свои ботанические головы из дверей больницы и призывают его не глупить, иначе полы придется мыть им, и главврач будет недоволен, ибо он пребывает в святой убежденности, что никто лучше Чонина с этим делом справиться не способен. Кай дружелюбно скалится и втихую вертит из пальцев неприличные жесты — трубные призывы прекращаются, а Чонин, занятый безмолвными разборками, упускает момент, когда на дороге, ведущей ко входу в больницу, появляется знакомая стройная фигура.
Чонин готов грызть кожаный ремень собственной сумки, потому что он опять начинает осматривать «фигуру» снизу и первым делом замечает, естественно, обувь. Мечта любого дебильного мажора из фешенебельных районов Сеула — разноцветные JS Wings 2.0 в стиле американского флага, да сгорит он в аду и воскреснет из пепла только после того, как он, Чонин, уйдет в окно из этого мира. Кай тоскливым взглядом изучает сначала голубой, а затем и розовый кроссовок; поднимает глаза чуть выше, по стройным ногам и бедрам, худым рукам, острым ключицам и плечам; задумчиво останавливается на подбородке и вздыхает. Ему почему-то кажется, что мальчишка сейчас снова убежит, и Чонин не успеет подобрать слов, чтобы высказать ему все, что будущий гениальный спортивный врач о нем думает.
Но мальчишка стоит на месте. Кай уже было открывает рот, чтобы поинтересоваться, мол, пацан, ты что, душу дьяволу продал за такие штуки, но встречается взглядом с его глазами и, замерев ровно на долю секунды, почему-то спрашивает совсем не то, что думал:
-Эй, ты чего такой убитый?

О Сехун улыбается очень редко.
В это утро ни Кай, ни Сехун не идут в поликлинику, хотя кто-то из однокурсников это замечает и пытается помешать им прицельным метанием половой тряпки в окно; судя по визгам, тряпка опускается на голову старушке из регистратуры, и Кай получает возможность утащить Сехуна в совершенно другую сторону, буксируя за собой. Тот почему-то совершенно не сопротивляется и только смотрит на Чонина бесконечно задумчивым, непонятным взглядом и просит чуть слабее сжимать его руку. Чонин, уже оказавшись на проспекте вдалеке от филиала ада, смущенно отпускает его, и Сехун пальцами растирает бледную кожу на запястье.
-Прости.
-Да брось.
Сехун двигается очень непринужденно и гибко, практически не смотрит по сторонам, но умудряется ни разу не налететь на случайных прохожих. На Кая он тоже не особо обращает внимание, но тот замечает, что стоит ему только отвернуться, как Сехун изучает его долгим, ничего, как кажется, не выражающим взглядом. Чонин чувствует, что по идее это должно вызывать неудобство, но его нет — просто нет, словно никто не изучает темными глазами со встроенным крошечным рентгеном в кристаллике зрачка.
-Послушай, все эти вот, - Чонин кивает на кроссовки и пытается продолжить вопрос, но Сехун прерывает его коротким жестом руки и опускает взгляд вниз, будто видит обувь в первый раз.
-Нравятся? - Улыбается он очень слабо, с трудом, словно не делал этого очень давно и сейчас силой заставляет губы вспомнить давно забытое движение. Чонин кивает и, опустившись на корточки, с интересом трогает пальцем голубое крыло. - Вся стипендия плюс долги.
Кай вскидывает на Сехуна недоуменный взгляд.
-Но зачем?
Сехун передергивает плечами, будто в этот летний день ему внезапно стало холодно.
-Танцы. Они могут стерпеть многое, кроме экономии на хорошей обуви.
Они заходят в какое-то дешевое кафе, торгующее фаст-фудом; оба, впрочем, не берут ничего, кроме кока-колы, и Сехун, помолчав немного, рассказывает Каю, что он обучается в Сеульском Национальном Университете по профилирующей дисциплине «современные танцы». Его речь, прежде бесцветная и автоматическая, постепенно окрашивается в тона и полутона, превращаясь в более живую, а улыбка, пусть и совсем ненамного, но становится увереннее. Чонин молчит, гоняя в губах красно-белую трубочку, и слушает, наблюдая, как взгляд Сехуна теплеет, едва он начинает говорить о танцах.
Он, Кай, Сехуна понимает. Понимает, что такое танцы и как они навсегда привязывают к себе, стоит лишь один раз поговорить с ними по душам и открыть для них тело; понимает, как оно бывает, когда на тренировке глупо ломаешь ногу с осложнениями и долго лежишь в постели, а потом, поставив на всем крест, в спешке учишь ненавистные учебные дисциплины и идешь учиться на спортивного врача, потому что многого уже не вернуть. Кай понимает, что заставляет Сехуна улыбаться, но не может понять, что заставляет его самого улыбаться в ответ так же счастливо.
Теперь Чонину становится сразу понятна эта страсть к хорошей спортивной обуви, эта гибкость и непринужденность в движениях; стройная фигура и мягкие, ненавязчивые движения бедер. И метаморфоза, происходящая с улыбкой и взглядом, такая быстрая и незаметная, что видится обманом.
Кажется, они проводят вместе весь день, бездумно гуляя по городу и только изредка сворачивая в какие-то небольшие кафе, чтобы попить, или магазины; в большом парке в Чонногу Кай наконец вспоминает о спортивных журналах, которые он всегда носит в сумке, и они с Сехуном долго рассматривают mainline новой коллекции от Mizuno и DC Shoes. Сехун рассказывает о спортивной одежде интересно и увлекательно; Кай с удивлением открывает в себе неплохого слушателя и даже забывает о пройденных на практике кругах ада, под конец рассматривания журналов клятвенно пообещав себе, что закажет красные Inbound Shoe, как только получит стипендию. Сехун понимающе хмыкает и вываливает про них тонну информации, заставляя Чонина нервно закусывать губы и думать, что кто-то явно промахнулся в выборе специальности и гениальным спортивным врачом уж точно не будет.
Где-то после полудня на телефон Чонина начинают поступать звонки — мелодия такая же, как и всегда, но именно сейчас кажется какой-то особенно гнусной и поганенькой; Кай, даже не глядя на определитель номера, с досадой понимает, что пришли по его душу однокурсники, явно настучавшие медицинскому персоналу о хорошем и прилежном практиканте Ким Джонине, прогулявшем заключительный день. В трубке гнусавым голосом соседки по парте в аудитории правильного питания сообщают, что некий Ким Джонин, которого она, зараза, не имеет чести знать, обязан будет с завтрашнего для восполнить свою неявку четырьмя дополнительными днями практики. В одного. Кай отпускает несколько устало-дежурных острот и, не выдержав, посылает телефон к чертям; пытается делать вид, что нисколько не расстроен, но Сехун, кажется, раскусывает его в два счета.
Чонин ощущает, как на плечо ложится прохладная, узкая ладонь и чуть сжимает пальцы, ободряя; Сехун вроде и не делает ничего больше, но Каю становится немного легче — он благодарно улыбается, и Сехун тут же делает несколько шагов назад, не смущаясь, но и не оставаясь рядом дольше, чем того требует... Вежливость?
Они долгое время идут рядом друг с другом молча, и вскоре совершенно перестают удивляться спонтанным всплескам разговоров на самые неожиданные темы; впрочем, судя по виду, для Сехуна это абсолютно нормально, а сам Кай действительно перестает всякий раз теряться, когда тема таттинга сменяется темой купающегося в луже из-под минеральной воды воробья. Сехун почти всегда держит руки в карманах и то и дело сдувает с глаз объемную челку — Чонина же постоянно подмывает спросить, зачем её нужно было так пушить и гафрировать, но в один момент ловит его взглядом с определенного ракурса и замолкает, так и не задав вопроса. Сехуну очень идет — пусть и похож он на того самого воробья, на которого сам обратил внимание на улице.
Живет Сехун довольно далеко от того места, где они в итоге оказываются. Кай чувствует, что порядком виноват в том, что завел непонятно куда этого мальчишку, и предлагает проводить; Сехун пожимает плечами и спокойно направляется в сторону дома, а Чонин, слегка потерявшись от такого поведения, нагоняет его только секунд через двадцать. Обратно они идут совсем молча, разве что Сехун, уже не скрывая, кидает на Кая все такие же изучающие взгляды, которые тот уже даже не терпит, а просто воспринимает с интересом. В конце концов он не выдерживает, хмыкает и спрашивает напрямую:
-У меня что, на лбу нарисовано название мейнлайна от Nike? - И усмехается, когда Сехун совершенно серьезно качает головой, то ли не понимая иронии, то ли не желая её понимать. Каю почему-то думается, что второй вариант — правильный. Ну ведь не зря ему всегда феноменально везет в университетских тестах с выбором ответа?
-Ты красивый, - спокойно и убийственно честно отвечает Сехун, ровно наблюдая, как Кай едва ли не вспахивает носом асфальт, споткнувшись о выбоину. И улыбается. - Впрочем, даже будь у тебя там написано, что на Galaxy Foamposites ожидается пятидесятипроцентная скидка, я бы тоже смотрел, но не с таким интересом.
Кай думает, что он никогда раньше не встречал таких обезоруживающе честных людей.
Они подходят к нужному дому уже ближе к вечеру, и Сехун останавливается перед подъездом, зябко передергивая острыми плечами на пролетном ветру. Чонин чувствует, что нужно сказать нечто вроде «до скорого, туда-сюда, извини за всю эту херню, желаю тебе новых Ranger Unrst желтого цвета и удачного учебного года, надеюсь, мы ещё когда-нибудь увидимся и бла-бла-бла». Но почему-то не может — просто стоит, опустив взгляд и слишком упорно рассматривая, как колонна муравьев тащит в дом крошку от сдобной булки.
Сехун тоже не уходит. Кай злится на самого себя.
-Ну, до скорого, - говорит он решительно, делая шаг в сторону выхода со двора. - Надеюсь, что...
-Позвонишь мне?
Сехун перебивает его до безобразия бесцеремонно, резко вскинув взгляд, в котором невозможно прочитать ничего — слишком темно, слишком вязко и густо. Только на самом дне, тщательно скрываемое, угадывается не волнение даже, и потушенная сотнями литров кислоты мертвая тоска.
Чонин, пожалуй, впервые жизни не стремится отомстить за то, что его перебили.

Он перезванивает. Перезванивает на следующий день и следующий после следующего; покупает Inbоund Shoe и танцует с Сехуном на улице что-то легкое и совсем простое. Покупает в «Макдоналдсе» молочное мороженое на двоих, замечает развязанные сехуновские шнурки и завязывает их, закрывая глаза на собственное глупое поведение и думая только о том, что очень сладкое было мороженое. И снова провожает Сехуна до дома, придерживая его за руку, когда он, не замечая, пытается перейти дорогу на красный свет или в неположенном для этого месте.
И совсем не сопротивляется, когда Сехун, спросив разрешения, на прощание осторожно касается его губ своими.

И когда ты закрываешь глаза {2}

Через две недели Кай знает о Сехуне, на его взгляд, даже больше, чем нужно — расписание его занятий, самую короткую дорогу до его дома, второй номер телефона, где на звонки он отвечает всегда, в отличие от первого; любимый цвет, который меняется каждый день, оставаясь в пределах серо-зеленой гаммы, и всю коллекцию стильных кроссовок от разных фирм. Когда Кай впервые видит в ней три пары замшевых конверсов Chuck Taylor All-Stars — фиолетовые, белые и розово-вишневые — он долго стоит с открытым ртом, явно не в состоянии понять, зачем нужно было покупать три, черт бы их побрал, абсолютно одинаковые пары. Сехун буднично пожимает плечами и поясняет, что в фиолетовых он сдавал один из своих первых зачетов под песню «Purple Line» какой-то известной группы; белые нужны для классических джинсов-дудочек, а розово-вишневые — для души, потому что очень похожи цветом на его, сехуновскую, любимую жевательную резинку. Кай жмурится и потирает пальцем бровь, когда видит венец коллекции — белые кроссовки от Adidas JS Wings, Colette и Swarovski. Очень качественная фирменная копия, но Сехун нисколько не сомневается в том, что у него хватит когда-нибудь сумасшествия потратить на оригинал две с половиной тысячи долларов.
Через две недели и особенно после первых четырех дней дополнительной практики в поликлинике Кай слабо может представить себе, что когда-то — да Господи, всего четырнадцать дней назад! - все было совсем иначе; что не было никакого Сехуна, ожидающего его у входа в больницу, не было никаких красных Inbound Shoe и странных, совершенно гротескных поцелуев на прощание. Сухих, твердых, прохладных поцелуев, неглубоких и дразнящих — Сехун всегда останавливается где-то на грани, не давая переступить через неё ни себе, ни Чонину.
За эти две недели Кай успевает изучить все его повадки и поведение: гибкие движения, привычку облизывать губы, прищуренный, изучающий взгляд, хмуро сведенные брови и иногда совершенно спонтанное желание танцевать. Кай довольно быстро привыкает, что Сехун вполне способен, услышав где-нибудь на улице понравившуюся мелодию, встать на месте и начать танцевать; привыкает, что Сехун иногда утягивает его за собой, ненавязчивым движением руки заставляя выгнуться в пояснице и пойти вслед за мгновенной импровизацией. И даже привыкает, что от этого бывает очень горько и больно.
Чонин справедливо полагает, что, учись он на факультете, скажем, философии, он смог бы довольно быстро разобраться в себе и понять, как он относится к Сехуну; но факультета философии попросту нет, как нет и понимания самого себя, которому не учат на медицинском, поэтому Кай не останавливает Сехуна в этот вечер. В этот проклятый вечер, о котором Чонин думает, что было бы неплохо, если бы один раз за историю мироздания солнце не зашло за горизонт.
Квартира у Сехуна небольшая — однокомнатная и выглядит совершенно пустой, будто в ней живет человек, редко бывающий дома. На второй раз Кай перестает оглядываться по сторонам, потому что выучивает все наизусть, в этот же вечер не смотрит даже под ноги, и без этого прекрасно зная, куда нужно сделать шаг, чтобы не наступить на какие-нибудь шикарные Jordan XI Concard. Чонин не помнит и даже, пожалуй, не знает, зачем пришел сюда — кажется, он просто пошел вслед за Сехуном, а тот его не остановил.
Сехун начинает танцевать все так же спонтанно — одним легким жестом ставит перед Каем стул и опускается на его край, медленным, сводящимся к резкости движением раздвигая ноги. Несильно проводит ладонями по внутренней стороне бедер, запрокидывая голову назад; плавный жест кистями крест-накрест по корпусу, вновь соединяя колени и делая волну грудной клеткой.
Движения отточенные и гибкие, но резковатые на выходе, и Кай ловит себя на мысли, что он бы добавил мягкости в исполнение. Сехун танцует, не меняясь в лице, и только глаза полуприкрыты, когда он касается собственного тела. Чонин, словив этот бездумный взгляд, чувствует, как в голове разливается темный, вязкий туман, мешающий нормальному восприятию и заставляющий лишь смотреть дальше, жадно слизывая каждое движение и полудвижение; он встряхивает головой, пытаясь отогнать навязчивый образ, но это оказывается не иллюзией — Сехун замечает мимолетный жест, но его лицо остается совершенно прежним. Он поворачивается на стуле чуть боком, поводя острым плечом и сразу же за этим — всем корпусом, заставляя сквозь футболку выделиться линию талии и ребра, проводя ладонью снизу от подбородка до лба и поднимая на мгновение мягкие волосы.
Музыки нет, но подсознание Кая воспроизводит свою собственную — безумную смесь джаза и классики, которая, впрочем, не может заглушить сухого, слишком откровенного шороха ткани по коже во время движения. На Сехуне — очень тонкая, почти полупрозрачная, растянутая футболка с глубоким и широким вырезом, съезжающая с худого плеча всякий раз при резких жестах и практически полностью открывающая ключицы; черные брюки из струящейся ткани, сужающиеся книзу и чуть свободные у бедер. Не может эта музыка заглушить и самого тихого звука — шороха кожи о кожу — когда Сехун касается пальцами шеи или лица. Кай не знает, есть ли это в изначальном танце или вновь начинается импровизация; он только ловит себя на мысли, что очень хотел бы, чтобы танец полностью состоял из этих полуприкосновений и самоудовлетворяющих ласк. С каждой волной, с каждым прогибом и ненавязчивым движением Кай ощущает, как на его языке молекула за молекулой собирается тепло, превращающееся в жар; он, этот жар, медленно стекает вниз по горлу, собирает с ребер массивные теплые капли и проскальзывает к низу живота, заставляя стиснуть зубы, чтобы не застонать.
Это было бы слишком пошло.
Сехун соскальзывает со стула, чтобы развернуться и, легко наступив на сидение, оказаться с другой стороны; делает совершенно сумасшедшее движение поясницей и бедрами, опускается на колени и слишком медленным жестом проводит раскрытой ладонью от груди до пояса джинсов, на долю секунды задерживая руку между разведенных ног. И смотрит на Кая по-прежнему ровным, бездумно-задумчивым взглядом, а каевские мысли сводятся лишь к тому, что ему безумно, просто на грани хочется накрыть эту ладонь своей и слегка сжать, неотрывно наблюдая за реакцией.
Мелодия в голове прекращается ровно в тот момент, когда Сехун поднимается и подходит к Чонину почти вплотную. Только теперь Кай слышит собственное дыхание сквозь чуть приоткрытые губы — прерывистое и хриплое, чересчур откровенное и слишком много способное сказать о том, что с ним происходит. Сехун проводит рукам по своим бокам, натягивая тонкую ткань, и спрашивает абсолютно спокойно:
-Хочешь?
Кай вскидывает на него мутный, непонимающий взгляд — сейчас, когда импровизируемой музыки уже нет, и Сехун перестанет двигаться, мыслить становится проще, хотя жар плотным сферическим сгустком продолжает жечь нутро. Только через полминуты до Кая доходит смысл — он теряется и беспомощно пытается сделать полноценный вдох. В глазах темнеет.
Сехун еле заметно кивает и, развернув стул спинкой к Каю, седлает его, укладывая сложенные руки на перекладину спинки. Терпеливо ждет, пока Чонин перестанет рассматривать потолок и удостоит его взглядом. Кай не спешит. Вот так просто, вот так убийственно спокойно и ровно: «Хочешь?»
А если быть точным: «Хочешь прямо сейчас меня трахнуть?»
-Не вижу в этом ничего предосудительного, - отвечает Сехун на так и не заданный вопрос. - Как ничего особенного не вижу и в том, что если хочется, надо брать. Тем более — если дают.
И Кай смеется — смеется хрипло, рвано и, опять же, слишком откровенно. Конечно, нет совершенно ничего особенного и предосудительного в том, чтобы вот так просто взять и позволить себя трахнуть парню, у которого на тебя встал. Особенно — если ты сам это спровоцировал, и тут не может быть ровно никакой иронии. Это было бы кощунственно. Самым крайним уголком сознания, в котором скопилось все возможное для Чонина здравомыслие и который не раз спасал от поспешных действий, он понимает, что нельзя, что это неправильно и даже в некотором смысле грязно. Кай пробует этот уголок расширить до чего-то более существенного, но темная сфера, все больше и больше разрастающаяся, вдруг взрывается сотнями радужных брызг, обжигающих, как расплавленный металл. И Кай соглашается — в этом нет ничего предосудительного. Соглашается, когда чувствует, что Сехун опускается на его колени, обхватывая ногами бедра и давая ощутить свое напряжение.
Молочно-белая кожа, бледная и полупрозрачная, и даже пахнущая, кажется, молоком; остро выступающие ключицы и косточки на бедрах, тонкая, похожая на женскую талия и плоский живот — упругий, но не твердый, как могло бы быть от сотен тренировок. Фарфоровая кукла, на фоне которой он, Кай, кажется самой жизнью.
Тонкие губы, пускающие неожиданно глубоко и позволяющие неожиданно много, прохладное дыхание на плече и умелый, твердый язык, безошибочно находящий все самые острые уголки тела. Сехун не издает ни звука, когда Кай делает ему больно — только чуть сжимает пальцы на его плечах, даже не оставляя красноватых следов, но закрывая от боли глаза.
-Я боюсь сломать, - шепчет Чонин едва слышно, а Сехун только криво улыбается, судорожно вздыхая и облизывая сухие губы.
-Невозможно ещё раз сломать то, что уже было однажды сломано.

Кай смутно помнит, как оказывается дома — уже далеко за полночь, и он несколько раз теряется в кварталах, прежде чем находит знакомый до рези в глазах дом. Не раздеваясь, он безвольно падает в постель и не засыпает даже — просто проваливается в глубокий омут, бесчувственный и болезненный одновременно, не отпускающий сознание ни на минуту. На следующий день Чонин приходит в себя уже после полудня, опоздав на все занятия, на которые только можно было опоздать.
Кай отчаянно не может понять, что с ним происходит, когда стоит под теплым душем и, уперевшись лбом в мокрую и холодную стену, несдержанными движениями ласкает себя, заглушая тихие стоны шумом воды. И долго не может кончить, а на выходе получается очень болезненно.
Несколько дней Чонин не выходит из дома, наплевав на университет и двигаясь только для того, чтобы не сводило судорогой вновь проснувшееся болью колено; подолгу смотрит на мобильный телефон, и только на второй день решается набрать номер Сехуна — сначала первый, а затем и второй, когда нет ответа. Ответа нет и на второй номер, и Кай решает, что это, пожалуй, справедливо. С этим решением приходит непонятная горечь, разливающаяся во рту и заставляющая подолгу простаивать над раковиной в попытке побороть выворачивающие наизнанку ощущения.
Кай пробует звонить ещё и ещё - абонент в сети и доступен, но просто не отвечает на звонок. Кай оставляет с десяток смс-сообщений на оба номера с одним и тем же простым содержанием - «прости»; и только когда оставляет, понимает, что, в сущности, его вины ни в чем нет.
Он лишь только взял то, что ему предлагали. И, кажется, они оба тогда считали, что в этом нет совершенно ничего предосудительного и неправильного.
За эти два дня Чонин только один раз приходит к дому Сехуна — долго стоит у подъезда, не решаясь набрать номер, и проскальзывает только с каким-то жильцом, когда тот открывает домофон. А потом также долго стоит у двери квартиры и все-таки звонит — поначалу неуверенно, но затем все громче.
Ответа нет. И все-таки Кай решает, что это — справедливо.

Он ещё раз набирает номер, стоя на остановке. «Абонент не отвечает на звонок, вы можете оставить голосовое сообщение после звукового сигнала».
Прости. Иди не прости?
Кай не знает, что Сехун сейчас дома, а телефон лежит около его руки, постепенно разряжаясь от количества звонков. Кай не знает, что аккумулятор телефона скоро разрядится окончательно и перестанет принимать звонки, а Сехун так и останется лежать без сознания.

И ещё один день.

Забывшись тревожным, очень тонким сном, Кай мгновенно просыпается от еле слышной трели звонка - будь она хоть чуть тише, её не было бы слышно вообще. Поначалу Чонин не может разобраться, откуда идет звук — то ли телефон, то ли дверной звонок, то ли гудок запоздавшего ночного автомобиля на улице.
Взгляд на часы — два ночи, а звонок все-таки в дверь.
Неверным шагом, не включая света, Кай проходит по коридору, упирается обеими руками в обивку входной двери и начинает поворачивать ключ — чувство самосохранения разбивается на сотни мелких осколков, когда по ту сторону слышится тихий, мертвый стон. Становится глухо, нестерпимо страшно. Отчасти потому, что Чонин знает, кого он увидит за дверью.
Сехун невероятно бледен, как гипсовая маска — и на этой маске страшно выделяются абсолютно черные раскосые глаза, в которых почему-то не отражается свет уличного фонаря, падающего из квартиры Кая. Невероятно бледен, слаб и едва ли может стоять — а на ногах черно-белые JS Instinct HI от Adidas с развязанными широкими шнурками.
Сехун обессиленно падает на руки Кая, цепляясь пальцами за растянутую футболку и лихорадочно шепча что-то неразборчивое. Чонин обнимает его, сильнее прижимая к себе, чтобы почувствовать биение сердца — чтобы просто удостовериться, что оно живо.
Биения он не чувствует.
-Пожалуйста, - слова даются Сехуну с трудом, а с губ уходят последние, даже самые серые краски. - Пожалуйста, не давай, чтобы я закрыл...
И вновь теряет сознание.

И когда ты закрываешь глаза {3}

Сехун не приходит в себя практически до следующего вечера.
Кай вновь не идет в университет и почти весь день проводит в кресле, свернувшись калачиком и уткнувшись носом в англоязычное иллюстрированное пособие по спортивному тейпированию. Книга идет тяжело главным образом из-за языкового барьера, и Чонину то и дело приходится тянуться за специализированным словарем терминов; каждый раз он бросает взгляд на Сехуна, пытаясь определить, что с ним происходит, и в конце концов не выдерживает, когда не получает ровно никакой реакции.
Кай осторожно опускается на колени рядом с постелью и прикладывает ухо к сехуновской груди в том месте, где лучше всего чувствуется биение сердца — бьется оно в медленном, тяжелом, но спокойном ритме, как при глубоком сне. Чонин нервно смеется, когда складывает два плюс два и осознает, что Сехун всего лишь спит.
Всего лишь? Проклятые двадцать часов подряд? Кай, для виду посомневавшись, как «прилежный» студент медицинского университета, скидывает все на стресс и предпочитает не трогать Сехуна — знает, как может переклинить в случае насильственного внедрения в личное пространство после стрессовой ситуации.
Сехун просыпается сам где-то в районе восьми вечера, когда Кай, поужинав, возвращается с кухни зубрить тейпирование — не двигаясь на постели, долго смотрит в потолок, и Чонин не замечает его, с явственным зубовным скрежетом пытаясь перевести инструкцию. Сехун разом садится на кровати, но не удерживает равновесие и с тихим стоном падает обратно — Кай тревожно вскидывает взгляд.
-С добрым... - Чонин непроизвольно кривится от глупости обращения. - Утром?
Сехун не двигается и только вздрагивает, когда Чонин захлопывает книгу и садится на край постели.
-Пожалуйста, тише, - Сехуновский голос почти не слышен. Он закрывает уши руками и слабо качает головой из стороны в сторону. Кай хмурится — из всего, что чисто в теории можно назвать шумом, сейчас произошел только шелест книжных страниц при глухом хлопке.
Сехун осторожно садится рядом с Каем и напряженно всматривается в его лицо, как всматривался бы человек с очень плохим зрением; Кай замечает, что взгляд у Сехуна расфокусированный, а зрачки сильно расширены, как если бы ему минут пять назад влили в них атропина сверх нормы.
-Как я сюда попал? - Сехун бросает рассматривать Кая и сжимает пальцами виски. Тот ничем старается не выдать удивления, хотя знает, что актер из него херовый.
-Пришел. Посреди ночи, - добавляет Кай после паузы, а Сехун чему-то рассеянно кивает.
-Когда?
-Почти сутки назад.
Сехун встает и, покачиваясь, делает шаг вперед — он едва ли не падает, и Кай в последний момент успевает подхватить его за талию. Создается впечатление, что Сехун не видит ничего перед собой и не ощущает; не пытается вырваться из объятий и словно находится все ещё в полусне. Он просит показать ему, где ванная, и, если можно, перекусить чего-нибудь; ест Сехун совсем мало, по-птичьи, и Кай, неплохо знающий, как нужно есть человеку после двадцатичасового сна, поначалу хочет мягко намекнуть, что нужно бы ещё, но, взглянув на Сехуна, передумывает.
Сехун поднимается из-за стола.
-Прости, что так получилось, - говорит он тихо и болезненно кривится, случайно задев рукой шуршащую упаковку из-под чая. - Я пойду. Спасибо.
И действительно уходит — из коридора слышится звук разыскиваемой обуви, и Кай идет вслед за Сехуном, привалившись плечом к стене и наблюдая, как он долго возится со шнурками, путаясь в них пальцами и создавая ненужные узлы. Кай присаживается перед ним так, чтобы лица оказались на одном уровне и, пальцами приподняв сехуновский подбородок, пристально смотрит в его глаза. Совершенно, абсолютно расфокусированные и ничего не осознающие.
-Ты остаешься здесь, - четко и раздельно говорит Чонин. - Здесь. И нигде больше.
Сехун, помедлив, покорно кивает и опускает голову; Кай мягко тянет его вверх за обе руки, позволяя навалиться на себя. Обнимает, успокаивающе оглаживая спину и и целуя в изгиб шеи, на что Сехун не отвечает никак, замерев и словно бы уйдя в себя. Чонин злится, как злится всегда, когда не понимает чего-то — злится, потому что не понимает, что происходит с Сехуном и не может определить характер проявляющихся симптомов. А то, что это именно симптомы, а не нормальное человеческое состояние, Чонин понимает с единственного ощущения. Это, пожалуй, первая вещь, которой учат любого будущего врача — понять, есть ли что-то или все идет своим чередом. И Чонин это делать научился уже давно.
Сехун засыпает в его руках.

Чонин тоскливо смотрит на часы и понимает, что пришло время экзекуции — если он и сегодня забьет на занятия, вызов на ковер в деканат ему обеспечен. Особенно, если учесть, что предыдущие три прогула уже официально зарегистрированы не без помощи любимых однокурсников. Сехун спит, повернувшись на бок лицом к Каю — даже во сне усталый, тонкий и слабый, словно слепленный из глины, пополам смешанной с молоком. Хрупкий.
У Чонина мелькает вполне здравая мысль разбудить его и поинтересоваться, все ли в порядке — в конце концов, прошло ещё десять часов, а признаков пробуждения или высыпания так и не наблюдается. А ведь ещё надо идти на пары, а оставлять Сехуна здесь одного, если он проснется — растерянного и явно испытывающего неудобства — не хочется. Кай с раздражением спрашивает подсознание, какого, собственно, лешего он возится с этим парнем, а потом закрывает глаза и отказывается даже себе признаваться в пусть и туманной, но уже довольно оформленной причине своего поведения.
Что-то колет в самом чувствительном месте — левой бедренной косточке — не буди, не надо. Этому ощущению Кай привык доверять безоговорочно. Он тщательно собирает сумку и, одевшись, выскальзывает из квартиры, оставив один комплект ключей около изголовья кровати и закрыв за собой дверь. Перед выходом, завязывая шнурки, долго смотрит на сехуновские Instinct HI — мелькает мысль, что неплохо было бы заскочить к нему и захватить какие-нибудь вещи. Дорогу Кай знает, а вот ключей от квартиры у него нет — мысль быстро угасает.

Весь день проходит в вялом нервозе — Чонин рассеян во время пар, а в перерывах подолгу простаивает в курилке, раз за разом набирая на оба сехуновских номера и не получая ответа. И даже тоскливо посматривает на курящих старшекурсников — а не стрельнуть ли? Вдруг и действительно — успокаивает? Что-то подсказывает, что лучше не стоит — и Кай, вдохнув несколько раз душный табачный смог, уходит в аудиторию, поставив мобильный на автодозвон. Проваливает тест на тему первой помощи при растяжении внутренней поверхности бедра и получает вежливое, сильно смягченное литературными оборотами мнение, что ему и спортивным-то врачом никогда не стать — что говорить о гениальности?
Кай не слушает и сбегает с последней пары.
Влетев в квартиру, он обнаруживает на столе в кухне раскрытую упаковку крекеров, недопитый стакан воды и тихо сочащийся проточной водой плохо закрытый кран. Сехун спит.

Семнадцать часов. Кай начинает нервничать и вновь слушает биение сердца, все такое же медленное, густое и вязкое; он пытается уговорить себя, что во сне нет ничего особенного — мало ли что могло произойти в подсознании. Слушает дыхание, замеряет пульс и отчаянно пытается найти какую-либо внешне заметную неполадку в работе организма — не находит ничего и вновь злится, разбрасывая на столе листы недописанных докладов, рефератов и давно забытых домашних заданий. В пылу даже находит таблицу сравнения разных марок эластичных бинтов, которую искал всю прошлую неделю — умиляется и рвет её в маленькие кусочки, заталкивая в общую кучу бумаги.
Семнадцать часов. Почти восемнадцать. Кай всматривается в спокойное, неподвижное лицо Сехуна и садится на постель, упираясь локтями в колени и опустив голову. На полу — ничего интересного, но Чонин рассматривает его долго, а потом откидывается назад, упираясь затылком в бедро Сехуна — и, неожиданно успокоившись, закрывает глаза, чувствуя, как усталость медленно и ненавязчиво пеленает его в свои сети, напоминая — эй, парень, ничто не изматывает больше, чем волнение за другого человека.

Чонин чувствует Сехуна ещё за мгновение до того, как тот касается его кожи прохладными пальцами, очерчивая в темноту контур лица и губ. Он чувствует само присутствие как оно есть — что Сехун в сознании, Сехун дышит сбивчиво и неритмично, Сехун напряжен и не растерян даже, а будто охвачен атипичным видом лихорадки. За секунду до прохладного касания Кай ощущает ненормальный жар и движение воздуха — и только затем странно холодные ладони и твердые губы на своих губах.
Чонин открывает глаза — смотрит спокойно и немного вопросительно; не дергается и даже не двигается, чтобы не спугнуть ненароком. Сехун, заметив, что Чонин приходит в себя, замирает на секунду, а потом отстраняется, усаживаясь на постели спиной к нему и не говоря ни слова.
Кай чувствует — впервые за эти дни Сехун возвращается в некое подобие сознания.
Чонин осторожно устраивается за его спиной, запуская обе руки под футболку и ногами обнимая стройные бедра — Сехун нисколько не сопротивляется, и только тихо стонет, когда пальцы Кая случайно задевают пояс штанов. Кай успокаивающе касается губами его оголенного плеча и ненавязчивым взглядом скользит вниз от груди до паха — Сехун сильно напряжен и едва ли сдерживается, чтобы не застонать от неприятных болезненных ощущений.
Сехун мягким движением запрокидывает голову назад, на плечо Кая, вскользь коснувшись его щеки скулой; глаза не закрывает, только опустевшим взглядом изучает потолок. Каю кажется, будто радужка в сехуновских глазах в один момент лопается от перенапряжения, и чернота, прежде не отражающая света, медленно растекается по всему белку, затапливая его и превращая в единую ровную пропасть без дна. Сехун перехватывает ладонь Кая и, накрыв ее своей, прижимает сквозь ткань одежды к своему твердому члену.
-Пожалуйста, - чуть сжимает пальцы, и Кай чуткими подушечками чувствует теплую пульсацию. - Пожалуйста.
Чонин послушно слегка надавливает, заставляя Сехуна закрыть глаза; чуть спускает штаны вместе с бельем, проводит линию от пупка до члена и, не особо размениваясь на ласки, обхватывает его кольцом из пальцев, начиная поначалу медленно, а затем более ритмично надрачивать. Простые, но не лишенные изящества движения вверх и вниз, чуть задерживающиеся у основания и довольно резкие на выходе; тягучие и сладкие, как пульсирующее напряжение внутри. Сехун подается вперед ласкающим пальцам и выдыхает сквозь зубы, сильнее опираясь на Кая — тот безошибочно ощущает нетерпение, но даже не думает торопиться, не убыстряя темпа и силы воздействия. Дразняще.
Чонин понимает, что выполняет сейчас не минутную прихоть, которую Сехун при желании мог бы исполнить сам. Понимает, что не просто ласкает и снимает напряжение, а освобождает от чего-то — черного и вязкого, того, что разъедает изнутри и впитывает в себя любые световые блики, даже самые яркие, генерируемые Сехуном с огромным трудом. Поэтому Кай не спешит и не подчиняется движению его бедер — затягивает до последнего, лаская ненавязчиво, но умело, и только в последний момент, когда Сехун умоляюще сжимает холодными пальцами его свободную руку, позволяет кончить, делая сильное завершающее движение.
На пальцах — влажно и солено. Кай выдыхает лишь сейчас — и лишь сейчас замечает, что все это время практически не дышал, опасаясь сбиться с нужного ритма. Сехун продолжает сжимать его руку, восстанавливая дыхание и продолжая головой опираться о плечо Кая; только затем с трудом отстраняется и, развернувшись, берет в руки его лицо, слепо всматриваясь в глаза сквозь отяжелевшую пелену темноты.
-Прости, прости меня.
И целует — впервые очень глубоко, тепло несмотря на холод губ и как-то запредельно, до безумия нежно и благодарно.

А утром словно бы забывает все.
Когда проходит ещё десять часов и Сехун по-прежнему не просыпается, Кай чувствует, что помимо воли начинает бить тревогу — посмотри, ещё совсем недавно казалось, что все прошло; посмотри, он был в полном сознании и жил; посмотри, он понимал и осознавал, а сейчас снова падает куда-то вниз, в пропасть, из которой ты, кажется, сумел его вытащить. Посмотри?
Кай не выдерживает и пробует легкими поглаживаниями пальцев по лицу разбудить Сехуна, но не добивается ровно никакого эффекта. Чуть надавливает на плечо, проводит щекотным движением вдоль ребер и по оголенному боку; когда Сехун не реагирует ни единым движением, Кай за запястья тянет его вверх, заставляя сесть. И осторожно трясет за плечи.
Сехун медленно, словно автоматически, открывает глаза. И толкает под ребра — несильно, но расчетливо и очень больно. Кай от неожиданности закашливается и отшатывается в сторону, поднимая на него недоуменный взгляд; в уголках глаз скапливаются слезы из-за перебитого дыхания.
Сехун смотрит на Чонина поначалу непонимающе, а потом зажмуривается и глухо стонет — словно от сильной, давно и тщательно сдерживаемой боли, которая, вырвавшись наружу, выходит из-под контроля и впивается в каждую мышцу ослабевшего тела, выворачивая наизнанку и создавая навязчивое желание выблевать самого себя из собственной телесной оболочки. Кай, похолодев, протягивает ему руку, но Сехун с силой отталкивает её, разом вскакивая на ноги.
Взгляд — совершенно осмысленный, трезвый и ненавидящий. Никакой прежней расфокусированности и слабости, только расширенные зрачки по-прежнему не сужаются. Кай невольно делает шаг назад. Сехун вылетает из комнаты, зацепив его плечом; хлопает дверь то ли туалета, то ли ванной.
Чонин, сжав зубы, опускается на постель — мысли в голове холодеют и путаются, как вчерашняя и уже скорее всего прокисшая вермишель, давая в результате сосущую пустоту и осознание собственного бессилия перед тем, что происходит. В какой-то момент, когда эта вермишель мыслей по закону успокоения и остывания начинает напоминать что-то более систематизированное, приходит осознание — даже больше догадка — что это поведение является отчасти нормальным. Нормальным в том случае, если было выявлено то самое насильственное проникновение в личное пространство. Кай быстро анализирует отрывки воспоминаний, которые трудолюбивый ум заранее складывал в нужную папку, и понимает, что до этого ни разу не будил Сехуна после его долговременного сна, он всегда просыпался сам — не было и такой реакции.
Сегодня — насильственно. Реакция не заставляет себя долго ждать.
В ванной шумит вода, но дверь не закрыта — поначалу Кай мнется, не решаясь зайти, но, прождав несколько минут и не услышав, кроме ровного шума, больше никаких звуков, дергает дверь за себя. И замирает на пороге.
Сехун стоит около раковины, бездумным взглядом изучая свое отражение в зеркале — с волос на лица стекает вода, пробираясь за ворот тонкой футболки и заставляя ткань прилипнуть к телу; губы белеют с каждой секундой и дрожат, а в глазах появляется ужас и злость, когда он ловит в зеркале отражение Кая.
-Не трогай меня! - Голос срывается от неожиданного крика. - Никогда больше не трогай меня!
Кай пытается удержать Сехуна, но он вырывается, не глядя в глаза и вроде не желая сделать больно, но отчаянно избегая любого телесного контакта. Чонин оказывается физически сильнее.
-Сехун.
Тот обессиленно дергается.
-Отпусти меня, я уйду, отпусти меня, слышишь?
Ощущение флешбэка накрывает с головой — Кай снова будто наяву видит, как темная радужка лопается и заполняет весь белок глаза вязкой сосущей чернотой, убивающей в себе любые световые блики. Только на этот раз радужка не сехуновская, а его, Кая.
Чонин отталкивает Сехуна, слабо понимая, что он делает. Во рту — горько, как от желудочного сока, а внутри — холодно и скользко.
-Так зачем, - горечь не только на языке, но и в голосе. - Так зачем ты вообще ко мне пришел?
Едва вопрос зависает в воздухе, как Сехун теряется, делая шаг назад и вскидывая на Кая беспомощный взгляд. Будто некий тумблер в один момент переключается в подсознании, незаметно и быстро меняя одну сетевую плату на другую.
-Я...
Сехун растерянно пятится, и, натолкнувшись на стену, опускается на пол, с силой сжимая руками голову — сдерживая что-то, удерживая и безуспешно пытаясь не выпустить наружу.
-Я не хочу быть снова один. Мне нельзя быть снова одному... Снова — это всегда больнее, чем в первый раз. Не хочу, нельзя.
Губы Чонина непроизвольно искривляются в гротескном подобии улыбки.
-Снова?
Сехун кивает, а в глазах — страх и тоска.
-Скажи, Кай, - руки уже ничего не могут сдержать, и Сехун опускает их, запрокидывая голову назад. - Скажи, ты ведь знаешь, что самое безопасное место в автомобиле — позади водителя?
Чонин не кивает даже — просто прикрывает глаза, но Сехун замечает и этот жест.
-Так вот — на этом месте тогда находился я.