Вооружён и опасен, я дарю это тебе.
Я помню, что ты любишь хунханов.
Название: Не смотри в осколки
Фэндом: EXO-K|M
Персонажи: Сехун/Лухань
Жанр: мистика, ангст, психология
Предупреждения: все, что я до этого писал, не было таким странным. оно ОЧЕНЬ странное.
Размер: мини, 2309 слов
Не смотри в осколки. Никогда.Все началось с того, что он разбил зеркало — а разбив, помимо воли посмотрел в его окровавленные осколки.
С тех пор он не сказал ни слова.
***
Если на момент забыть о теории, утверждающей, что случайности не случайны, то можно рассудить, что случайность — это когда раз и два. На третий раз она перестает казаться спонтанной и случайной, а потом вспоминается сама теория.
Сехун о ней не помнит.
С тех пор, как переехал сюда, в спальный район Сеула, Сехун каждый день встречает его, сидящего на на качелях с кубиком Рубика в руках — совсем незаметного, спокойного и какого-то полупрозрачного с этим всегда опущенным вниз, на кубик, взглядом и тонкими пальцами, задумчиво порхающими на затертых от прикосновений пластмассовых гранях. Он, чьего имени Сехун не знает, удивительно легко и быстро собирает и разбирает разноцветную головоломку, словно она не является таковой, а представляет собой какую-то глупую игрушку для пятилетних детей. В первый раз, когда Сехун замечает его, то едва ли не опаздывает в университет, завороженно наблюдая за этой игрой.
Кажется, проходит от силы минуты две, но, уходя поспешно со двора, Сехун смотрит на часы и понимает, что стоял там шестнадцать с половиной минут.
Во второй раз, когда Сехун подходит ближе, щурясь и издалека пытаясь разгадать сложную систему формул-передвижений, этот мальчик не обращает на него ровно никакого внимания, и Сехун уходит, стараясь не оглядываться и не замечая, что он ровно две секунды смотрит ему вслед.
Каждый день ровно в девять ноль-ноль на зеленых качелях напротив третьего подъезда. Там, около зеленых, совсем рядом стоят такие же, но синие.
Однажды Сехун ради интереса незаметно засекает время на секундомере — незнакомец собирает кубик Рубика примерно за минуту.
Когда меньше, когда больше.
-Ну ты дурак, Сехун, - Чханёль смеется. Он вечно это делает — то смеется, то улыбается, и, кажется, совсем не знает, что такое серьезность. И смотрит на Сехуна со снисхождением, словно старший брат на младшего. - Я думал, что такие вещи догоняют людей лет в десять, и в одиннадцать они уже обратно становятся нормальными.
Крутит в руках кубик Рубика. Новый, блестящий и ещё неразработанный, от чего грани передвигаются туго и со скрипом.
У незнакомца такого скрипа никогда не бывает слышно.
-Отдай обратно, - Сехун незлобиво бьет Чханёля кулаком в плечо. - Будем считать меня десятилетним ребенком, окей?
-Окей. За сколько соберешь?
Сехун сначала задумывается и смотрит на Ёля с непониманием, а потом качает головой.
-Я не умею.
От зеленых до синих качелей — примерно двадцать сантиметров расстояния.
Сехун с уверенностью может сказать, что у этого мальчика либо очень точные часы, либо он сам является ими — каждый день без выходных ровно в девять ноль-ноль утра и ни мгновением раньше-позже. Сехун выходит из дома без десяти минут десять и стоит у подъезда, убрав руки в карманы и думая, что это чертовски приятно — стоять вот просто так на осеннем ветру без сумки с учебниками и только с кубиком Рубика 4х4 в кармане куртки.
Выходит Сехун, конечно, на пресловутую декаду минут раньше, но это не помогает ему заметить, как появляется незнакомец. Просто в какой-то момент Сехун неосторожно отворачивается и, обернувшись вновь, видит на зеленых качелях темно-русого мальчика с кубиком Рубика в руках.
-Сам ты, Чханёль, дурак, - вздыхает Сехун.
И, пытаясь побороть вязкое чувство стеснения и страха, на ватных ногах бредет в сторону парных качелей, неосознанно перебирая в кармане слои кубика.
Если слишком долго кататься на качелях, которые скрипят, они все равно рано или поздно станут бесшумными.
Синие — скрипят.
Сехун осторожно опускается на сиденье и машинально отталкивается ногой от земли — несмазанные крепления панически, но тихо стонут. Он пугается на секунду, что незнакомец встанет и уйдет — нет, тот лишь по-прежнему сидит, опустив взгляд на колени и даже взгляда не скашивает в сторону.
Сехун думает, что он, этот странный мальчик, которому на вид можно дать от силы лет шестнадцать-семнадцать, вблизи оказывается ещё красивее, чем на расстоянии. Но неподвижен он настолько, что даже ресницы не дрожат от попадающего иногда в глаза песка, поднимаемого неугомонным ветром — и только тонкие худые пальцы, собирая головоломку, двигаются быстро, плавно и очень нежно, словно играют на музыкальном инструменте.
Эти пальцы, думает Сехун, могли бы принадлежать музыканту или художнику.
По сравнению с ним Сехун видит себя тем самым десятилетним ребенком, про которого говорил Чханёль, и который ещё толком не понял, что двигать в кубике можно все без исключения грани.
Вчера было пятьдесят пять секунд. Сехуну хочется также.
-Научишь? - спрашивает он неожиданно даже для себя и тут же стыдится своего вопроса, чувствуя почему-то, что именно сейчас потерял что-то важное.
Ощущает то чувство, которое появляется, когда ломаешь что-то хрупкое и для себя дорогое; рушишь что-то незаметное и маленькое, но крайне необходимое.
Незнакомец с секунду не двигается, а затем поднимает голову и, пожав плечами, кивает. Просто, безо всяких слов, кивает и вновь опускает взгляд.
Каждый день он молча по-прежнему собирает и разбирает свой кубик, но теперь уже всякий раз после сложной формулы делает долгую паузу - рядом с ним, на синих качелях, сидит Сехун и упорно пытается повторить систему движений.
Расстояние между двумя качелями — около двадцати сантиметров, и Сехуну кажется совсем абсурдным то, что он чувствует буквально физическое тепло, волнами приходящее от этого странного, не сказавшего за все это время ни слова, мальчика.
-Два направо, правый слой наверх, один налево, - тихо повторяет Сехун, а парень, склонив голову и подбрасывая на ладони свой собранный кубик, с долей интереса на него смотрит. - Фас дважды направо.
Незнакомец качает головой и протягивает руку, легким движением добавляя ещё один поворот. Сехун вздрагивает от мимолетного касания теплой кожи — она, оказывается, по температуре равна тому теплу, что исходит на расстоянии двадцати сантиметров.
-У меня не получается, - тихо и в сердцах говорит Сехун, от обиды скривив губы. - Ничего не получается. Как у ребенка какого-то десятилетнего.
Из головы все не идет снисходительный смех Чханёля.
Парень равнодушно смотрит куда-то вдаль и только через некоторое время поворачивается к Сехуну, будто услышал его только что — еле заметно поводит плечом и смешно дуется, хмуря брови.
И по-прежнему не говорит ни слова.
Проходит около шести дней. Четыре из них декан факультета не может найти Сехуна по всему университету, чтобы он расписался за технику безопасности и получил стипендию в бухгалтерии. Только Чханёль улыбается уже не радостно, а таинственно.
Когда у Сехуна получается собрать кубик-рубик без подсказок, незнакомец впервые улыбается — как-то легко, тепло и очень счастливо,будто только что увидел падающую звезду и успел загадать желание. Он долго вертит в руках сехунову собранную головоломку и тихо смеется, изредка поднимая на Сехуна сияющий взгляд.
Глаза у него очень темные. И грустные — но не сейчас.
Уже такой знакомый незнакомец кидает Сехуну обратно кубик и, подмигнув, поднимает вверх большой палец и шутливо отдает честь — де, поздравляю, солдат.
А Сехуну просто до боли в груди хочется услышать, как звучит его голос.
-Как тебя зовут? - Кажется, такие вопросы задают в первый день знакомства, но Сехун думает, что это неважно.
Парень качает головой и поднимается с качелей, чтобы уйти — на прощание протягивает руку и легко касается пальцами скулы Сехуна, проводя тонкую линию до подбородка.
И молча уходит, ни разу не обернувшись.
-Черт, пятьдесят семь секунд! - Чханёль даже трет глаза, не веря показателю секундомера. - Ты вообще как это сделал? Нет, ты мне объясни...
Надо же — не так-то уж и много на свете людей, у которых получается настолько естественно строить из себя клоуна.
Сехун ложится подбородком на парту в аудитории и долго изучает стоящий перед ним собранный за пятьдесят семь секунд кубик Рубика.
-У меня был хороший учитель.
-А можно, - Сехун пытается согреть кончики пальцев друг об друга. - Я буду называть тебя Сайленс*?
Незнакомец с улыбкой качает головой и, стянув с себя перчатки, протягивает их Сехуну.
Сехун не замечает, как они умудряются просидеть вот так вместе весь вечер, проводить солнце за горизонт и встретить сумерки; не замечает, как провожают и их, встречая прохладную ночь поздней осени. Сехун плохо видит в темноте, но чувствует, что его старый уже знакомец кутается в тонкую куртку и смотрит на него, Сехуна, с выражением какой-то непередаваемой тоски.
Так птица с поломанным крылом смотрит вслед улетающей на юг стае.
Сехун постоянно рассказывает что-то просто для того, чтобы заполнить прозрачную материю молчания — говорит об учебе, погоде и о том, что клоунами рождаются, а не становятся. Незнакомец слушает, кажется, очень внимательно, и улыбается лукаво, когда Сехун смешно перескакивает с темы на тему и путается в собственных логических цепочках.
Кубик Рубика он берет с собой все реже.
Когда тени, вечные спутники ночи, сгущаются вокруг настолько, что Сехуну приходится щуриться, чтобы разглядеть что-либо, парень осторожно касается его руки — немое «я пойду».
Сехун в последний миг, чувствуя, что время утекает, словно вода сквозь пальцы, успевает схватить парня за запястье — тот еле слышно смеется, но останавливается, вопросительно приподнимая брови.
Сехун не знает, зачем остановил его и смутно понимает, чего ему так сильно хочется именно в эту секунду, когда мир вокруг сузился до одной ночной сферической точки и сине-зеленой пары качелей внутри неё. Он просто обнимает этого мальчика — гибкого и тонкого, просто до безумия теплого, почти горячего. Сехуну поначалу кажется, будто это — температура.
Они стоят так долго, минут пять, наверное; Сехун ощущает, как парень высвобождается из объятий, осторожно касается пальцами его лица и — целует. Бережно, отчасти испуганно и робко; сначала сухие от ветра губы, затем скулы и веки, вновь губы - словно стараясь взять чуть больше, чем можно.
Сехун глубоко, судорожно вздыхает и, обхватив руками его талию, отчасти неумело отвечает на поцелуй, в последний момент чувствуя, как мальчик улыбается в его губы.
Сехун не понимает людей, которые считают уличных птиц надоедливыми — чем они хуже тех, что летают в бесконечной высоте небосвода? Может быть, только тем, что не дано им просто.
Он сидит на корточках перед скамьей, на которой удобно с ногами устроился этот уже пусть и знакомый, но все же незнакомец, лениво крутящий кубик-рубик без цели его собрать. Перед Сехуном расхаживает обыкновенный уличный голубь — сизый с рыжими глазами — и, нахохлившись, обиженно смотрит на рассыпанные у ног Сехуна крошки хлеба.
А тому просто ужасно хочется дотронуться рукой до птицы. Голубь, правда, не промах — умудрившись склевать пару дальних крошек, он взлетает, решив, видимо, найти другое место.
Сзади усмехаются и кладут Сехуну руки на плечи, словно успокаивая — он оборачивается и встречается взглядом с грустно улыбающимимся глазами. Они наполнены чем-то, схожим со смешением тоски, страха и какого-то желания; желания спонтанного, необдуманного и сильного.
Желания сказать, объяснить, рассказать.
-Меня зовут Лухань.
Абсолютно неожиданно и словно отвечая на очень давно заданный вопрос.
Каждое утро в девять ноль-ноль Сехун бегло рассказывает что-то, путаясь во фразах и темах, но вновь не получает в ответ ни единого слова — лишь улыбку, мягкий взгляд и почти случайные прикосновения, которые по известной теории совсем не случайны.
-Сорок секунд, - постановляет Чханёль. - Ты неприлично счастлив.
«... В осколки зеркала не смотритесь. Пустые ведра при встрече разбить не пытайтесь. Дорогу черным котам не переходите — коты могут мстить».
Сеульские журналы с каждым выпуском становятся все отвратительнее.
Просыпаясь однажды утром, Сехун отчего-то думает, что сегодня обязательно произойдет что-то — просто что-то, которое не классифицируется никак и не укладывается в понятие «хорошо» или «плохо».
Зеркало, огромное настенное зеркало, разлетается на сотни искрящихся осколков от одного неосторожного полуприкосновения; они, эти звездные мириады, ядовитыми иглами впиваются в ладони и предплечья, заставляя шипеть от горячей хлесткой боли.
Сехун неверяще смотрит перед собой совершенно невидящим взглядом — от звука разбитого стекла сознание будто раскалывается на несколько частей, и голова взрывается безумной болью.
Там, на полу в прихожей, лежат несколько крупных осколков зеркала, соединенных с рамой — Сехун, не видя перед собой ничего, перешагивает через них и сбегает, спотыкаясь, вниз по лестнице, не закрыв за собой дверь и лишь в последний момент кинув взгляд в отражения на осколках.
Он выбегает на улицу, не ориентируясь в пространстве и ощущая себя как цельную боль, словно он состоит не из молекул, а из неё самой; он ищет взглядом Луханя, но не находит.
Девять ноль-ноль. Никого — нет никого.
Руки — в крови и мутной сукровице от мелких порезов, и сквозь шум в голове Сехун слышит, как кто-то говорит ему что-то, звонит по телефону и, кажется, вызывает скорую помощь; ему, Сехуну, смешно — какая скорая?
И он смеется — громко, с надрывом и совершенно ненормально.
А затем — только боль и бессознательность, которая в какой-то момент заглатывает Сехуна с головой, роняя на твердую темную поверхность, от которой веет кристальным могильным холодом.
Сехун видит Луханя. Сначала он думает, что Лу — это мираж; настолько прозрачным и призрачным кажется он в этот момент. А может, просто среди всей этой темноты его белая кожа светится, как у призрака.
Лухань, конечно, молчит, как всегда. И вновь только улыбается — на этот раз без тоски, без грусти и страха. Теперь здесь только боль, и Сехун видит её практически визуально — ту, что тоже состоит из молекул.
-Ты видел, - Сехун криво улыбается. - Ты видел, я знаю. Расскажи мне.
Лухань молча качает головой и опускается рядом с ним на колени.
-Ты видел, - упрямо повторяет Сехун.
Лухань кивает.
-Видел.
Сехуну хочется кричать от боли, страха и безумия, которые накрывают его в этой холодной могильной темноте; он сворачивается в позу эмбриона и обхватывает себя руками, стремясь сделаться меньше и незаметнее.
Может, тогда боль пройдет мимо.
-Нельзя смотреть. Никогда нельзя. Сехун.
У него красивый голос. Очень.
Лухань гладит его по плечам и изрезанным предплечьям.
-Ты почти не видел, поэтому ты сможешь уйти отсюда. Я — видел. Мне отсюда не уйти никогда.
Сехун поднимает голову и слепо всматривается в полупрозрачное лицо Луханя.
-Что ты увидел в осколках? Пойдем отсюда. Мне холодно и больно. Ты похож на призрака.
Губы Лу изгибаются в той улыбке, что больше похожа на гримасу отчаяния.
-То, что нельзя видеть. Мне не уйти. Уходи. И больше никогда не смотри в осколки разбитого зеркала. А человек более похож тогда, когда им и является.
Лухань смеется, потому что ему всегда становилось смешно от длинных фраз, не связанных никакой логикой — всегда. Что в жизни до, что в жизни после.
Сехун уже начинает становиться не то прозрачным, не то просто истончаться — он сам ещё не понимает, что происходит, и Лухань рад, что это место не дает понимания никому, кроме него. У материи есть свойство забывать и истончаться очень быстро.
-Фас направо трижды, - шепчет Лухань на прощание, касаясь губами почти исчезнувших губ Сехуна. - Не забудь.
-Минута, - Чханёль хватается за голову и округляет глаза так, что Сехуну становится страшно: а не выпадут? - Кто тебя этому научил? Нет, ты вот мне скажи, я ведь тоже хочу...
Сехун почему-то вздрагивает и долго не может проглотить комок в горле.
-Фас направо трижды. Кажется, я научился сам.
______________________________________________________
Сайленс* (от англ. silence) - молчание