Фэндом: Infinite
Название: Mirrors And Reflections
Пейринг: Мёнсу|Мёнсу
Жанр: ангст, психология, мистика (+AU)
Рейтинг: до R не дотянула в плане психологии
Дисклеймер: не моё. Вернее, мой лишь созданный мир
Предупреждение: Психологические девиации
Заявка на k-mini
〖006ДФ03〗Infinite: Мёнсу|Mёнсу; Зеркала и Отражения; A!, R> (за счет психологических девиаций и, возможно, обсценной лексики), AU
С, во время, вблизи, вдоль, возле, вокруг, посредством, под, но не ради
Mirrors And Reflections | Внелимит на 2501 слово
Здесь нет ничего, что ты мог бы счесть нормальным, - равнодушно заметил клоун, прикуривая от газовой горелки. - Но все привыкают со временем.
Сказка «О Путнике, Потерявшем Нить Ариадны» авторства неизвестного писателя, найденная на трех тетрадных листах где-то в Зазеркалье
Сказка «О Путнике, Потерявшем Нить Ариадны» авторства неизвестного писателя, найденная на трех тетрадных листах где-то в Зазеркалье
Мёнсу осторожно касается век кончиками холодных пальцев, словно стараясь заставить их закрыться на ближайшую пару вечностей. От рук не веет ничем, кроме неприятно леденящей прохлады и мелкой, сильно похожей на пыль крошки.
Он нерешительно, будто боясь неизвестности, вытягивает руку вперед, на неприветливый свет невидимых глазу софитовых ламп — пыльца на ладонях отражается в нем сотнями мириад сверкающих осколков льда.
И Мёнсу понимает, что он здесь слишком давно, чтобы насквозь не пропитаться ей - крошкой от десятков, сотен разбитых вдребезги зеркал.
Слишком давно в этой казавшейся раньше эфемерной, на деле же до боли в висках устойчивой комнате, от которой так веет махровой аскетической хуевертью.
Только окружность, много темно-синего цвета, он и зеркала.
Десятки, сотни зеркал.
Было бы странно осознавать, что Мёнсу помнил, как попал сюда — и вообще, куда — сюда. В один момент память услужливо выбила пробки в счетчике воспоминаний, обрезав между двумя тонкими гранями небольшой по времени пласт, отсутствие которого навсегда лишило Мёнсу шанса разобраться в том, что происходит.
Забыв, впрочем, о том, что за одной вытянутой из ткани нитью обязательно последуют другие - полотно воспоминаний постепенно рушилось, отрывками переходя в качественно иное измерение.
В безжизненные в своей обыкновенности плоскости; в пугающие своей резкой кристальностью геометрические фигуры, способные отражать всё — вплоть до призрачных эмоций. Теперь Мёнсу верил в это, казавшееся раньше глупой сказкой для наивных младенцев.
В этой комнате ни тепло, ни холодно — межгранное состояние вязкой неопределенности, от которого сильно тянет вывернуться наизнанку, спроецировавшись на плоскость. Идеально округлая пустая комната без окон и дверей, со стенами, обитыми темно-синим, ближе к черному, атласом. Мёнсу водит пальцами по ткани; скользит спиной по поверхности до пола, чувствуя оголенной от приподнятой футболки кожей леденящую сухую прохладу и обессиленно понимая, что и на этом месте не существует гипотетически возможной двери.
Лишь темно-синий атлас и тринадцать зеркал, расположенных по ровной линии окружности комнаты. Внешне одинаковых идеальных прямоугольников в тонких рамах высотой в человеческий рост.
Мёнсу не любит их — но и не испытывает ненависти. Они просто есть, и они показывают его собственные когда-то утерянные воспоминания — правда, он вспоминает все в первую же секунду новой «серии», и импровизированный фильм становится мукой, когда есть четкое знание наперед. И осознание.
Он подходит, кажется, к четвертому с конца, осознавая, что у окружности нет ни начала, ни окончания; все же отмечая про себя детали и всякий раз невольно касаясь пальцами кадыка - в действительности как желание унять мнущийся в районе груди плотный клубок.
Мёнсу все ещё надеется увидеть в зеркале только свое отражение — и в первый момент видит его. В первый момент оно всегда появляется, только затем растворяясь в тусклой дымке с изнанки зеркальной поверхности, чтобы уступить место ещё одной черно-белой короткометражке с открытым финалом.
В режиме старого кино — лишь фотографии, потому что не было воспоминаний. Раннее детство — семья; много воздушных шаров и мыльных пузырей; старый хромой пес, которого отец, кажется, подобрал на улице совсем ещё щенком задолго до рождения Мёнсу.
Нет воспоминаний - лишь фотографии.
И осознание — он потерял их всех.
Мёнсу не любит эти зеркала, но и не испытывает к ним ненависти — просто с силой толкает к стене, вдребезги разбивая, стирая последние полуживые картинки с будто водной глади. Зеркало рассыпается на сотни мириад осколков послушно, а в звоне Мёнсу слышится удаляющийся издевательский смех.
Мёнсу знает, что стоит только отвернуться — и зеркало появится вновь. Готовое всегда поставить на повтор черно-белую короткометражку — Мёнсу давно замечает, что каждое из них показывает всегда некий определенный период его жизни и связанные только с ним воспоминания. И всегда лишь одно и тоже, раз за разом — словно сценарист исчерпал гнилое вдохновение и чернила в исцарапанной перьевой ручке.
Мёнсу задумчиво до отрезвляющей боли прикусывает нижнюю губу и делает шаг в сторону — к пятому с конца.
«Чёрт бы все побрал — у окружности нет ни начала, ни окончания».
-Мёнсу! Мёнсу, да кто тебя учил, блин, так долго собираться?! Да красивый ты, красивый, пойдем уже, ребята ждут!
Сонёль как всегда в своем репертуаре, нетерпеливо дергая стоящего у зеркала Мёнсу за рукав белой толстовки. Ёль вертится вокруг него уже добрую четверть часа, заунывно требуя внимания и поминутно жалуясь на мёнсовскую несобранность. Тот лишь отбирает рукав обратно, ворча что-то про грязные руки и упорно смотря в зеркальную гладь.
-Ты чего там увидел? - Ёль переходит на комичный шепот, активно строя физиономии из-за плеча Мёнсу. - У тебя такой вид, будто ты там фильм смотришь, ну ей-богу.
Мёнсу мелко вздрагивает и спешит замаскировать реакцию под импровизированное «над лопаткой кольнуло»; проводит рукой по лицу, словно снимая налипшую паутину и отворачивается от зеркала, молчаливо соглашаясь, что, мол, и вправду не стоит заставлять Ухёна идти на крайние меры и устраивать прилюдные сцены с поучениями. Как всегда, в расчет совсем не брались его собственные вечные опоздания.
Сегодня не то, что бы фотосессия: Сонгю купил новый фотоаппарат и в приказном порядке объявил, чтобы все были в сборе как минимум, как максимум — ещё и с хорошим настроением на долгий моцион.
Ухён, конечно, злится немного, ставя в упрек то, что явился самым первым; Сонёль только умильно кивает и всячески сваливает вину на Мёнсу, точно зная, что в этом случае Ухён быстро сдуется и перестанет фыркать.
Фото на удивление много, как беспредельно много и довольного Ухёна, умудрившегося самыми любыми образами отметиться на каждой фотографии.
И беспредельно мало Мёнсу, сбегающего всякий раз, когда Сонгю пытался словить его в объектив.
И всего одна полностью общая — Мёнсу помнит, как Сонгю несколько раз регулировал тайминг и со всех ног бежал к ребятам, чтобы суметь попасть в кадр. И все равно, что пару раз не успевал добежать, а на третий, хоть и успел, то вышел в прыжке.
Ухён улыбался тогда ещё довольнее.
И снова в финале есть лишь фотография.
И осознание — он потерял их если не всех, то многих.
Дальше, кажется, шестое от конца. И вновь тысячи сверкающих осколков, намертво вцепляющихся в ладони, но не режущих, а будто сливающихся с самой кожей.
Мёнсу не любит эти зеркала, но и не испытывает к ним ненависти. Они просто есть, и теперь в их призрачно-прозрачной глади - рваное слайд-шоу под плач гитар городских менестрелей.
Мёнсу знает, что здесь фото не очень качественные — именно у этого по счёту зеркала он останавливался все чаще и чаще, не зная зачем, но упорно находя в себе силы смотреть от начала и до конца.
От семи к двум, каждый слайд минусуя по единице.
Просто в один момент их осталось всего двое, и Мёнсу делает четкость фотографий меньше, чтобы не видеть — как.
Седьмое, восьмое, девятое, десятое от конца.
«Какая, к черту, разница. У окружности нет ни начала, ни окончания».
Там, в конце или уже в начале, есть последнее. С него все начинается, и им же все заканчивается. С первого взгляда кажется, что оно идеально одинаково по отношению к остальным — со второго, впрочем, тоже.
И с третьего — оно всего лишь действительно внешне не отличается ничем от дюжины своих послушных собратьев. Просто это зеркало всегда отражает только Ухёна — того, кто появился в жизни Мёнсу первым.
И того, кто ушёл из неё последним.
-Заходи, открыто.
Мёнсу скидывает совсем не греющее теоретически зимнее, а по факту осеннее пальто и переступает с ноги на ногу, смешно потирая замерзшие руки. К ногам лоснится некий подобранный дворовый кот с претензией на породу, а Мёнсу с намеком на стыдливость вспоминает, что забыл принести ему лакомство.
-Как ты узнал, что это я? - Мёнсу осторожно присаживается на краешек стула на кухне, где Ухён, с головой зарывшись в посудные полки, с увлечением что-то разыскивает.
-Ну а кто ещё может ко мне прийти? - Ухён смешно щурится, выглядывая на секунду из-за Эвереста кухонной утвари. И тут же замолкает, виновато глядя на изменившееся лицо Мёнсу.
Уже тогда они остались вдвоем.
-Стервец, это не твой гость, и не клянчь у него вкусня... А это, между прочим, был мой орешек, - к концу фразы Ухён заметно понижает интонации и выглядит вообще довольно обиженным. - Найдите мне ещё хоть одну кошачью скотину, которая ест орешки с вареной сгущенкой. Изыди, видеть тебя не желаю.
Мёнсу пытается защитить кота, но Ухён и слушать не хочет, буквально за хвост вытягивая питомца из кухни и затаскивая его в ванную.
Мёнсу задумчиво болтает ложкой в чашке с горячим чаем, хотя сахар в нем уже давно растаял; в сознании образуется неприятный вакуум, и он надеется, что успеет восполнить его до возвращения Ухёна.
Ухён больше никого не ждет.
Просто потому, что больше некого.
Кажется, проходят миллиарды секунд, за которые чай успевает превратиться в сироп из-за постоянного добавления сахара; кажется, будто проходит всего миг, когда Мёнсу слышит в почти физически ощутимом вакууме острый звон бьющегося стекла.
Ухён пустыми, с расширенными зрачками глазами неотрывно смотрит на мириады рассыпавшихся по кафелю мелких осколков зеркала.
Проводит ладонью по сухой крошке, не режущей, а словно впитывающейся в кожу, заставляя её переливаться в неприветливом свете софитовой лампы. Ухён невольно подается вперед, к нескольким последним крупным осколкам, вглядываясь в искореженную некогда ровную гладь. Но не видит в ней своего отражения.
И, слегка побледнев, поворачивается к стоящему в дверном проеме Мёнсу.
-Иди, - тихо, тщетно пытаясь отряхнуть ладонь от сверкающей пыли. - Иди в гостиную, там тепло. А я пока уберусь. Иди.
Мёнсу долго сидит в кресле, поджав под себя ноги, не в состоянии унять гнетущего чувства пришибленности; мнет длинные рукава ни черта не греющего свитера и раз за разом вздрагивает, когда в подсознании воссоздается острый звон зеркал.
Он не замечает, как взобравшийся на колени кот ласково мурлычет, вгоняя в такое не нужное сейчас, но желанное сонное состояние. Потому что во сне его не слышно.
Утро встречает Мёнсу кристально ледяным, режущим легкие воздухом и открытым нараспашку окном на балконе. Он рефлекторно закрывает ставни, стараясь не дышать и все же болезненно морщась от каждого вдоха.
И замечает, что в квартире давяще тихо и пусто.
Мёнсу придет сюда завтра, и послезавтра; и послепослезавтра, и через сотню «завтра».
Но квартира встретит его лишь открытым нараспашку окном и давящей на грудь пустотой, отдающей болью где-то слева. Мёнсу отлично знает элементарную арифметику.
А последний слайд просто минусует ещё одну единицу.
Мёнсу не любит это зеркало, но и не испытывает к нему ненависти. Оно — единственное, что он не разбивает каждый раз в тщетной попытке изничтожить на корню; оно — единственное, где Мёнсу видит призрачный шанс понять, почему дуэт превратился в соло; что произошло в последнюю «привычную» ночь его жизни. Но зеркала отражают лишь то, что помнит Мёнсу, и заволакиваются паром изнутри, когда лента воспоминаний подходит к концу.
Он даже никогда не касается его холодными кончиками пальцев.
Полусотый, сотый, тысячный раз — в эфемерный момент накрывает чувство тяжелой, давящей усталости и безразличия; оно с силой сжимает виски и заставляет покачнуться, резко выдыхая и не имея сил вновь восполнить запас кислорода.
Мёнсу осторожно касается ладонями тонкой рамы — она не столь холодна, как остальные. Сквозь головокружение к пальцам пробивается легкая дрожь и словно пульсация зеркала — Мёнсу уже не в состоянии отнять руки, даже если бы и хотел.
Но не хочет - просто впервые прижимается лбом к ровной зеркальной поверхности, замечая раньше никогда не появлявшиеся в нем туманно-дымчатые силуэты.
И словно проваливается сквозь ставший слишком вязким воздух в пространство уже четко обозначившихся в зеркале уходящих в даль горизонта проспектов.
Резко дергает где-то у диафрагмы, когда Мёнсу узнает его — центральный городской проспект с безумным количеством магазинов, павильонов и людей. Ему кажется, будто он никогда не видел это знакомое с детства место в таких ярких цветах — всех оттенках серого, черного и белого, их смешениях и психоделических переливах.
Здесь как всегда привычный поток людей — вечно спешащих куда-то, довольно безликих и представляющихся чем-то вроде легко приходящего и уходящего. В действительности как речное течение: молекула воды сейчас здесь, через долю секунды — где-то в сотнях метров ближе к устью.
Мёнсу не различает их и не разделяет, - ни тогда, ни сейчас. В этой толпе даже временные понятия размываются под давлением серости и бесцветности понимания.
Мёнсу медленно ступает, смотря под ноги и словно выверяя каждый шаг, чтобы не оступиться. Ему не кажется удивительным, что людской поток огибает его, оставляя пусть и небольшое, но личное пространство; Мёнсу в глубине души чувствует облегчение, что избегает контакта с людьми — небезосновательно ощущение, что, дотронься, и пройдешь сквозь материю.
Он не смотрит ни вперед, ни по сторонам — нет нужды, потому что известна каждая асфальтированная плитка широкого проспекта. И только один раз, повинуясь резкой нехватке кислорода, вскидывает лицо, встречаясь взглядом с единственным неподвижным человеком на словно льющейся улице, стоящим прямо напротив него.
Мёнсу забывает сделать нужный вдох и просто смотрит на самого себя, в чьих глазах совсем нет удивления.
Одежда простая, бледное лицо и слегка отрешенный, но живой взгляд; бесцветен, как и остальные, и только на запястьях — тонкие разноцветные браслеты, от яркости которых у Мёнсу сначала режет глаза. Через несколько мгновений зрение привыкает к оставшимся в тогда цветам, и Мёнсу беззвучно движет губами, блекло улыбаясь.
Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан.
-Привет.
Мёнсу не знает, чего хочет добиться, произнося самое глупое из всего, что можно сказать, встретив самого себя; в глубине души рождаются сотни противоречий.
Ответь. Не отвечай. Заметь. Не замечай. Объясни. Не объясняй.
Бесцветный Мёнсу вдруг улыбается, оборачиваясь, будто кто-то позвал его — быстро снова меняется в лице, опуская взгляд на асфальтированные плитки и теребя цветные линии браслетов. Людской поток полностью сливается в единое целое, смешиваясь со знакомой зеркальной дымкой, и проектирует новую картину, не затрагивая изменениями двух молодых людей, стоящих друг против друга.
Мёнсу смотрит на самого себя, стоящего теперь уже на перроне неправильно пустынного вокзала. Отчаянно не может понять, но чувствует, что здесь, в этом двойнике, в нём самом, по сути — всё, что он неисчислимо долго искал в том первом и последнем зеркале.
Перрон пустынен ровно настолько, чтобы можно было услышать детальные звуки и коснуться материи, не затерявшись в сотнях похожестей. Мёнсу протягивает руку к запястью с яркими браслетами, но в последней момент останавливается, боясь контакта.
-Мёнсу. Мёнсу...
Двойник словно бы слышит — улыбается неуверенно и склоняет набок голову, что-то говоря. По-прежнему слышно все, кроме его слов. Он продолжает фразу, но Мёнсу теряется, не успевая читать по губам и беспомощно делая шаг назад.
-Помоги мне. Расскажи.
Его «отражение» лишь с улыбкой качает головой и взмахивает рукой куда-то в сторону горизонта, куда уходят кажущиеся бесконечными отполированные сотнями колес рельсы; туда, где едва слышится гудок приближающегося поезда. Он близко уже — стремительно стрелой проносится мимо, принося с собой возведенный до пика гул, заставляющий воздух ощутимо вибрировать.
Мёнсу видит, как его двойник теряет и так скудные краски, становясь все более призрачным и прозрачным; как медленно превращается в до боли знакомую зеркальную дымку. Напоследок он говорит ещё что-то — но и здесь Мёнсу не может услышать и разобрать.
Кажется, в последний момент звук все же немного прорывается сквозь материю, но тут же подхватывается гулом уходящего в горизонт поезда и растворяется легким идеальным газом.
И вновь у Мёнсу соло — не среди зеркал, но на бесцветных людных проспектах. Здесь, конечно, и вовсе не слышно ничего — Мёнсу же этого и не нужно. Он раз за разом обращает взгляд внутрь самого себя и невольно нащупывает пальцами яркие браслеты на запястье. Он по-прежнему не слышит, что хотел сказать самому себе, и по-прежнему не обрел того, что искал в первом и последнем зеркале тёмно-синей атласной комнаты.
Лишь где-то глубоко внутри, не в груди и даже не в сердце, звучит гул уходящего поезда и развеваемые ветром тихие слова:
«То, что потерял здесь, ты всегда сумеешь найти там».