О музе

[myownsense]

Помню,  Decentra-chan писала о своих музах.
И я тоже... Попробовала. Просто так накатило.
И всё равно - это так ничтожно мало с моей стороны. Мой муз, это лишь тысячная доля того, что я могу сказать о тебе.

Здесь, в Волгограде, много таких мест, где можно его встретить.

Здесь, в Волгограде, много таких мест, где можно его встретить. Но только несколько из них он любит по-настоящему; но и там теперь его застать практически невозможно.
С момента нашей встречи он совсем не изменился — по-прежнему даже не откликается ни на одно из имен, что я тщетно пыталась ему дать.
Упрямо ухмыляется и в который раз напоминает, что родился без имени, и стлеет тоже без него.
Я называю его Музом, и это единственное из обращений, которому он не противится и не кривит недовольно губы. Он не признает имен. И меня никогда не называет по имени.

На отдаленной от центра набережной есть памятник небольшому кораблю — а к его корме прикреплен настоящий якорь. На нем можно сидеть, как на качелях, держась руками за прочную цепь.
Раньше он там бывал почти постоянно — ничем не примечательный, вечно растрепанный. Ещё не парень, но уже и не подросток. В непропорционально огромных кедах; в потертых, в некоторых местах ненамеренно подранных джинсах и в уютном шерстяном свитере с высоким горлом и длинными, ниже кончиков пальцев, рукавами. И с почти неизменным теплым шарфом, закрывающим вечно шмыгающий нос.
Он совсем не сетует на то, что в один момент стал подневолен — разве что ворчит изредка, когда становится совсем холодно и безрадостно.
А когда он впервые появляется у меня дома, сразу же кидается в ванную мыть руки — и долго, тщательно отмывает пальцы от чернильных пятен.
Он не умеет писать. Он пишет лишь письма — длинные, безумно длинные письма непонятным, летящим почерком.
А потом вновь натягивает на запястья рукава шерстяного свитера, мотивируя коротко:
-Мёрзну.
Первое время его не греет ни кофе, ни зеленый чай с поструганным имбирем, который я очень люблю. Он часто ночами сбегает на якорь на боковой набережной; днем возвращается обратно, методично отмывая руки от чернил. А потом я на набережной нахожу стопки размокших листов, небрежно придавленных камнем к остову корабля, где их не видно.
Лишь много позже он совсем забывает про то место и больше никогда не оставляет меня в одиночестве.
Просто очень часто молчит, глядя в окно; в такие моменты я не решаюсь брать в руки карандаш — знаю, что ничего путного не выйдет.

Он всегда растрепан и, кажется, не знает, что такое нормальный сон. Почти неизчезающие круги под глазами от недосыпа и слегка хриплый голос от очередного стакана холодной воды.
Просто у меня в холодильнике всегда стоят бокалы с охлажденной фильтрованной водой; когда я спрашиваю, почему он не пьёт горячую, он отвечает, что ему лень кипятить чайник.
И долго надрывно и весьма укоризненно чихает, будто я в этом виновата.
Он очень любит шоколад и таскать мою жидкую подводку для глаз — когда себя неумело измажет, а когда меня саму во время сна.
-Ну вот что ты злишься? Какого фига ты злишься? Я просто вдоховился твоим драбблом про Чхондуновы стрелки на глазах.
А когда я говорю, что это ни разу не повод надо мной издеваться, он снова отворачивается к окну и молчит. Но через пару часов опять дергает меня за рукав футболки:
-Давай что-нибудь напишем. Ну, не злись. Давай?
Он никогда не сетует на то, что в один момент стал подневолен. Но часто молчит, и в такие моменты я не решаюсь брать в руки карандаш — знаю, что ничего путного не выйдет.

Бывает, когда он молчит в моменты, где ну никак нельзя стерпеть — сначала я пытаюсь подкупить его шоколадом, но в конечном итоге все заканчивается шантажом. И он, выдав пару крепких выражений, садится рядом со мной и начинает рассказывать какую-нибудь байку; он, наверное, лучших рассказчик из всех, что мне приходилось слышать. Я аккуратно кладу его рассказы на бумагу, а он только незаметно улыбается, когда я вношу в них свои мысли. И усиленно делает вид, что серьёзен.
Он всегда где-то там — не здесь.
Ни на земле, ни в мечтах — тонко балансируя на некоей грани.
Возвращаясь ко мне только в те моменты, когда я его позову. Он почти никогда не приходит сам.
Он — здесь. Но его настоящего здесь нет. Надо позвать — но не по имени, ведь у него его просто нет.

Он не умеет писать — он пишет лишь длинные, безумно длинные письма неразборчивым летящим почерком. Когда я спрашиваю, кому — он ничего не отвечает.
У его писем нет адресата — они навсегда остаются тлеть под тяжелым камнем на мокром берегу у Волги.
Он соткан из противоречий и парадоксов.
Он говорит, что сам стлеет вместе с этими письмами — но не любит говорить о смерти. Ведь не может умереть тот, кто никогда не жил.
Он пишет письма в вечность, изредка вырывая листы из повествования и подзней ночью подкладывая их мне под подушку; потом из этих строк появляются мои тексты, которые он почти не читает. Так, пробежится зорким глазом, чуть нахмурившись и тут же улыбнувшись — он видит недостатки. И он — единственный, кому я позволяю править их.
Потому что он видит строки, которые мне наиболее ценны — и тоже ценит их, запечатлевая в памяти летящим почерком.
Он видит саму суть — а я уже не удивляюсь, когда он аккуратно подчеркивает красным карандашом строки в моем тексте и порой объясняет мне тот смысл, что я не вижу в собственных словах.
-Это нормально. В любом случае его вкладываешь ты — сознательно ли или нет. Помни — искусство всегда субъективно.
Теперь он никогда не уходит.
У него есть место, куда он всегда может вернуться — он же предпочитает просто не уходить. Молчать, но не уходить.
-Если уйду — это навсегда, - объясняет спокойно, буднично жуя очередную плитку шоколада.
Я никогда не спрашиваю, хочет ли он уйти — знаю, что, хоти он, давно бы ушел. Я никогда не спрашиваю, что будет дальше — знаю, что получу в ответ лишь молчание.
Он не задумывается о будущем, живя настоящим. Живя настолько, насколько может жить тот, кто никогда не жил.
-Говоря о рождении — я говорю условно. Я не знаю, кто я — да не спрашивай меня об этом, ну. Дай вон ту конфету. Да, ту. Я просто единица реальности.
И снова долгими вечерами тихо рассказывает мне истории, которые я аккуратно кладу на бумагу.

-Послушай, если я когда-нибудь уйду — не переставай писать, хорошо? Все будет — пусть и без меня, но будет. Всего лишь минус единица реальности — ты ведь не будешь грустить? Всё будет.
Но я знаю, что тогда больше ничего не будет. Он говорит это просто так, чтобы не тешить бесполезными надеждами — он любит цитату Макса Фрая о том, что «надежда — глупое чувство». И никогда не отказывается от кружки горячей камры.
Но вчера он со мной. Сегодня — со мной. Что будет завтра — никто не знает.
Просто сидит на полу рядом, смешно обхватив руками худые колени и с легкой улыбкой наблюдает за тем, что я пишу о нем.
Чтобы потом, перебравшись на место позади меня, положить подбородок на мое плечо, сказать тихое «спасибо» и нашептать ещё одно «письмо в вечность».

У него нет имени и есть полное отсутствие присутствия. Он — вечно растрепанный, с кругами под глазами от недосыпа. Тот, кто живет на полную катушку настолько, насколько может жить тот, кто никогда не жил.
Он — мой Муз.

Спасибо тебе. И пусть мы не знаем, что будет дальше — мы живем сегодняшним днем.
Ты научил меня этому.
Спасибо.