Что, по ориджам пошла, душа моя? Выйди вон из-за компьютера, дебилка! (с) Альтер-эго
Не читатьОн не мог сказать, что обладает плохой памятью; он просто, сколько себя помнил, вел дневник, стремясь поймать за крылья разноцветные, похожие на птиц, мысли. Они, смеясь, улетали от его цветных карандашей, а он лишь досадливо морщился, бросая дневник в кипу бумаг.
Наверное, это сложно было назвать дневником. Он мог писать на всем, что попадалось под руку — листе из блокнота, ученической тетради, белоснежных бумажных салфетках в любимой кофейне. У него почти никогда не было с собой бумаги в такие моменты — он просто писал на салфетках, потом вчетверо их складывая и пряча в глубокий карман пальто. А дома аккуратно расправлял, укладывая в пухлую простую тетрадь — то и был его дневник, состоящий из обрывков листов и осколков воспоминаний.
На слегка потертых, сухих страницах была расписана вся его жизнь — от первых ломких буковок пятилетнего ребенка, до летящего почерка взрослого, познавшего жизнь человека. Минуты, часы, дни, недели, месяцы, года...
Периоды.
Эпохи.
Он не мог сказать, что обладает плохой памятью. Лишь признавал, что не умел сходиться с людьми и всегда был только серым пятном в пестрой шумящей толпе. Как и любой человек, имел потребность кому-то открыться; но открывался лишь этой сухой, шершавой бумаге.
Она знала о нём всё — а он и не был против. Он считал, что это лучшее хранилище для его летописи мыслей.
Часто, заходя в любимую кофейню по другую сторону улицы, он садился за один и тот же столик у окна с видом на проспект. Исписывал несколько салфеток, оставляя после себя лишь недопитую чашечку кофе и несколько купюр, в разы превышающих стоимость заказа.
Перечитывал старые затершиеся записи, легко улыбаясь былой наивности и горячности мыслей.
В этих страницах была вся его жизнь — от эпиграфа, до пока ещё не написанного эпилога. Глава за главой, он писал свою историю, вкладывая в неё свою душу и сам того не замечая.
Он сидел на самой нижней ступеньке длинной городской набережной; холодная чистая вода изредка лизала широким языком носки туфель. Такой поздней пасмурной осенью он каждый день бывал здесь — просто задумчиво смотрел на свое отражение в воде, изредка касаясь кончиками пальцев зеркальной глади. Губы двойника слегка кривились в искусственной улыбке; набежавшая волна смывала его изображение, вызывая в сердце щемящее чувство тоски.
Рядом всегда лежала привычная сумка, где было только две вещи — дневник и плохо заточенный мягкий карандаш. После таких прогулок на сухих страницах оставались едва заметные следы от капель воды, когда волна с шумом разбивалась о мощеные ступени набережной.
Он неосторожно повернулся, задевая сумку взмахом руки; дневник мягко скользнул в воду, тут же подхваченный строптивой волной. Он резко встал, будто надеясь поймать тетрадь; взгляд лишь скользнул по стремительно улетающей к горизонту волне.
В горле ком.
Не просто тетрадь в воду упала. Навсегда пропало то, что там было — мысли, ситуации.
Минуты, часы, дни, недели, года...
Периоды. Эпохи.
Частица души. А может, и вовсе не частица.
Неопределенно улыбнувшись, он поправил шарф; положил руки в карманы теплого пальто.
В сумке осталось несколько обрывков свернутых белоснежных салфеток. Развернув один из них, он прочел отрывок фразы:
«... рукописи не горят».
Лишь размываются прохладными водами реки, убивая последнюю надежду хоть раз взглянуть на своё прошлое.
Он больше никогда не заведет дневника. Не возьмет в руки плохо заточенный мягкий карандаш.
Его жизнь была записана в том дневнике, где буквы навсегда чернильными пятнами растворились в речных водах.